– Немного жжет, но это пустяки, – в подтверждение своих слов, римлянин согнул и вторую ногу, развалившись уже и вовсе беспечно. Дженнардо огляделся. Во дворе ни единой живой души, но это не значит, что нужно радостно кидаться в расставленные сети. И все же Дженнардо уже знал: он проглотит наживку, но попробует выплюнуть крючок. Разве не так поступает умная и хитрая рыба? А Акилле, в его возрасте, не может быть таким уж опытным рыбаком. Чужая рука легла на плечо, вновь полезла под сорочку, и Дженнардо склонился ниже. Пальцы римлянина отбивали какой-то безумный танец на его ключицах. Боится? Или это от нетерпения?
– Что бы ты ни задумал, прекрати немедленно, – зубы начали стучать в такт, – а то ты похож на моего Андзолетто, которого прижал так ловко. Ты же не хочешь уподобиться мальчишке-простолюдину?
Бастард дернулся под ним. Оскорбился, не иначе. Может быть, дойдет? И Акилле остановится прежде, чем они совершат непоправимое.
– Ну, если ты обращался с ним так же, как со мной, не удивительно, что Андзолетто тебя продал, – вот ведь упрямая сволочь! – Я всего лишь хочу развлечься, Дженнардо, но ты портишь мне чудесную ночь. Женщин здесь нет, а ты мне нравишься…
Синьор бастард намекает, что в подобных развлечениях для него не будет ничего нового? Сейчас проверим! Еще раз оглянувшись, капитан убедился, что никто не пялится на них со стен и полог навеса прикрывает надежно. Его ждет не любовь и даже не развлечение, всего лишь интрига, так отчего пересохло во рту и колотится сердце? Не дав римлянину опомниться, Дженнардо сдернул с него грубые, мешковатые штаны и просунул обе ладони под тут же поджавшиеся ягодицы. Мерзавец, вероятно, дал какой-то зарок, потому что белья на нем вновь не оказалось. Боже, помоги мне!.. Дженнардо растерял все слова – просто гладил и гладил прохладное, гладкое и округлое и не мог остановиться. Он чуть надавил пальцами, ощупывая мускулы: задница бастарда от верховой езды и постоянных упражнений стала литой, точно камень. Куда там пухлому Дзотто!.. И все же в полушариях, которые он мял ладонями, была неуловимая нежность и мягкость, как и во всем облике Акилле… Порочный ангел, спустившийся с небес, чертов ублюдок, упрямая, наглая тварь… Римлянин не делал попыток отстраниться, просто лежал на спине, все выше приподнимая бедра, и Дженнардо мог бы поклясться, что видит в темноте два темных овала – Акилле пристально следил за тем, как его ласкают.
– Там уже кто-нибудь побывал? – Дженнардо провел пальцем по раскрытой промежности. Дотронуться до входа он не решился – после даже запряжка быков его не остановит! Даже если Акилле передумает и начнет вырываться.
– А ты хотел бы быть первым? – дробный смешок выдал возбуждение, и Акилле наконец оторвал руку от его плеча, чтобы коснуться собственной плоти. Обхватил себя неуверенно, будто удивляясь, что у него стоит, да еще как стоит! – Извини! Не будешь и десятым.
– Просто мой белокурый Дзотто во плоти!
Признание римлянина обескуражило, окатив волной отвращения. Расположенные к мужеложству, наделены изъянами, будто бы это новость! Гаспаре Мясник и Андзолетто испорчены от природы, а Сантос… Сантос был болен. И не зря в присутствии Акилле потянуло запахом горелого мяса! Валентино, отталкивая блуд, не ошибся ни в едином слове, если бы он еще подсказал, как справиться с собой!
– Не хватает только неаполитанского выговора и черной мантии. Не нужно было отсылать Дзотто от себя, раз взамен я получил то же самое…
– Замолчи. Слышал меня? Затолкай свою мерзость обратно в глотку или я вобью ее тебе, – Акилле не заорал, не двинулся, но ненависть в его голосе была так сильна, что Дженнардо похолодел. Его руки так и лежали на бедрах бастарда, но теперь любые вольности казались почти кощунством. Как, черт возьми, развалившись перед ним голым, с раздвинутыми ногами, Акилле умудрился выглядеть таким гордым?
– Осторожней в выражениях, мой милый. А не то я забуду, что мы сражались сегодня вместе и о нашем перемирии забуду тоже.
Все вернулось на круги своя, Ла Сента показал неуемный гонор. Дженнардо выдохнул с трудом и отодвинулся от римлянина. Он должен был чувствовать облегчение, но сожаление сдавило грудь. Акилле выпрямился на одеялах.
– Кто дал тебе право говорить о самом прекрасном, что только есть на земле… о наивысшем доверии и радости, какую только могут люди разделить меж собой… говорить, как о грязной возне свиней в хлеву? – кровь Христова, да бастарда сейчас надвое разорвет! В миновавшем сражении капитан не слышал в воплях врагов подобной ярости. – Любовь нужно принимать с благодарностью…
– Такая любовь проклята, – глухо отозвался Дженнардо. Ла Сента явно не в себе и тянет его самого в омут безумия. – И не тебе читать мне проповеди! Ты только что подставлял мне зад, будто…
– Обозная шлюха? Так ты судишь? – Акилле, опираясь на вытянутые руки, встал на колени, придвинулся ближе. Широко распахнутые глаза недобро блестели. Порочный ангел обернулся карающей десницей. Тоже мне, архангел Михаил нашелся! Только трубы не хватает! – Это ты проклят, Дженнардо Форса! Проклят своей тупостью и себялюбием. Я никому не позволю больше… никогда, никому!..
– Да что ты понимаешь, щенок? – врезать бы наглой твари по морде! Даже поединок насмерть в разгар кампании сейчас не пугал. – О каком доверии и радости ты толкуешь, если над распутниками висит топор возмездия? Смертный грех стоит меж нами – протяни руку, и ты его коснешься.
– Стоит, висит, – издевательски передразнил Акилле, – может, еще прыгает иль летает? Признаться, прежде я слыхал подобные речи в лучшем исполнении. Даже деревенский осел способен цитировать писание, но где твои собственные мысли? Неужто лицемерие попов тебе дороже? Нет никакого греха и воздаяния, есть только мы сами! Знаешь, как говорит Адриан Второй? «Посторонись, отче, ибо я папа!» Никакой власти я не признаю над собой, слышишь? И мне плевать…
– На костер тебе тоже будет наплевать?
Чего еще ждать от Реджио, как не богохульства? Слова Акилле терзали, точно попавшая в рану кислота. Будто с тебя заживо сдирают кожу, и ты стоишь в Судный день голым и беззащитным. Щенок воображает, что подобное не приходило в голову тому, кого он сейчас обличает так страстно? Стоит вообразить себя равным богу, присвоить себе божественное право выбирать судьбу, и останешься один на один с собственными бесами. И они тебя разорвут, как разорвали Сантоса.
Акилле расхохотался звонко и громко, совершенно не заботясь о том, что их дикую перепалку кто-нибудь услышит:
– Если меня сожгут за то, что я любил и наслаждался жизнью, то да! Никому больше я не позволю меня унизить. Запомни это, Форса, и убери свои копыта с моей одежды! – бастард выдернул тряпку из-под Дженнардо, встал, перекинул измятые штаны через плечо и выбрался наружу. Короткая рубаха не скрывала наготы, но шалый римлянин точно красовался перед луной и всей крепостью заодно. Небрежно кивнув Дженнардо, он направился к воротам, и четкий, упругий шаг смял даже тень похоти.
Паяц карнавальный! Шлюхино отродье, тьфу!.. Очень хотелось запустить вслед Акилле чем-нибудь потяжелее, шахматной доской, например. А еще лучше – догнать и выпороть по голому заду, как лупцуют нерадивых солдат. Ла Сента нес полную чушь, видно, нахватался дури в своем Болонском университете или от французов, что носятся с дьявольскими ересями, как крестьяне с майским шестом. Должно быть, бастард уверен, будто он один обрел великое откровение и до него никто не задумывался об изначальной свободе воли. Наверняка, позволь он римлянину рассуждать дальше, тот заговорил бы, как катары или как их там… вальденсы?.. «Господь наделил человека разумом, чтобы тот выбирал грешить ему иль оставаться праведником, принять Ад иль Рай, бездну иль спасение. Никто да не встанет меж смертным и решением его!» Какой ересиарх говорил подобное? Неважно! Все они долдонят одно и то же! Юнец глуп и самонадеян, рано или поздно поймет и раскается… или погибнет. Отчего его слова так уязвляют? Дженнардо с досадой ударил кулаком по хлипкому шесту, и навес зашатался. Не хватает еще выпутываться из рухнувших на голову старых тряпок, то-то Акилле посмеется! Ты просто завидуешь, имей храбрость признать. Для Ла Сенты не существует запретов и мучительных сожалений просто потому, что он никогда не бежал сквозь слепящий дым, готовый прыгнуть в огонь. В огонь, на котором сгорала сама жизнь.
– Форса, быть может, вы подниметесь наверх? – голос бастарда точно резал темень ножом, столько в нем было раздражения. – Явились разведчики. Вам стоит их послушать.
Дженнардо поднялся со вздохом, одернул рубаху. Хотелось погладить себя ладонью – там, где касался Акилле. В одном нахал прав: они загубили отличную ночь, а ведь она может стать последней.
В караульной пристройке, где рассыпающиеся своды поддерживали шесть источенных временем деревянных столбов, сильно пахло жареным мясом. Заглянув в очаг, капитан еще раз убедился в ловкости гасконцев – на вертеле подрумянивался довольно упитанный барашек. Разведчики – с ног до головы перемазанные влажной землей – сгрудились вокруг Ла Сенты, а рядом, на большом шатающемся столе, один из рубак строгал ножом лук и какие-то коренья. Поймав взгляд Дженнардо, повар широко ухмыльнулся:
– Часа через два готово будет, синьор капитан.
Пожалуй, лучше не уточнять, где сорви-головы взяли своего барана! Остается лишь надеется, что они никого не прикончили при, хм, изъятии живности.
– Боюсь, нам придется остаться без угощенья, – Акилле уже натягивал камзол, а ординарец держал наготове сапоги и плащ. Хорошо, что римлянин решил одеться. В холщевых штанах и рубахе он слишком походил на пастушка, которого можно повалить на сено. Дженнардо повторил про себя короткую молитву, прося оставить злость и досаду в уходящей ночи. Но, глядя на нимало не смущенного Ла Сенту, которому перепалка только придала задора, капитан весьма сомневался в своей способности забыть. – Бальтассаре, повтори-ка все для синьора Форсы.
– Сдается мне, синьоры, что придется нам уносить ноги еще до рассвета, – сержант степенно пригладил усы, – Красный Бык покинул Урбино – иль, может, никогда там и не был – и начал переправу через Лацци с отрядом Толстого Барона. Мои ребята клянутся, будто видели самого Быка – этот его окаянный цесарский шлем! – и сила с ним немалая…
– Они не смогли точно подсчитать, сколько у Быка солдат, – прыгая на одной ноге, вставил Акилле; нацепив сапог, он выпрямился и добавил: – но, думаю, нам лучше бросить крепость, иначе они отрежут нас от Лацци, и мы потеряем там своих людей, Форса.
Дженнардо присел на край стола и вытянул луковое «колечко» из уже нарезанной кучки. Этого он и боялся, когда ехал к крепости, подозревая Ла Сенту в измене. Они недаром разделили своих солдат, поставив против Толстого Барона почти три тысячи человек – излучина Лацци должна быть надежно прикрыта. Бунт гасконцев вынудил Дженнардо дробить силы, и теперь, если не выручить своих, французский наемник по прозвищу Толстый Барон снесет их, как кур с насеста. Дженнардо не слишком верил в то, что разведчики действительно видели Быка, но его присутствие меняет дело лишь в худшую сторону. Первоначальный план кампании летел к дьяволу на всех парусах. Что ж, если связался с Реджио, будь готов проснуться по уши в дерьме.
– Чего вы молчите? – нетерпеливо бросил Ла Сента. В тусклом свете ламп лицо его светилось, будто омытое весенним искрящимся дождем. Не верится, что этот красавчик каких-то десять минут назад лежал перед ним со спущенными штанами.
– Ну, по справедливости, вы должны остаться здесь и сберечь для нас крепость. Не будь дурацких выкрутасов ваших гасконских разбойников, я бы сейчас стоял у Лацци, – равнодушно откликнулся Дженнардо, еще усердней захрустев луковицей. – Жаль бросать кулеврины, ведь быстро мы их не вытащим. Вот только вы не согласитесь на подобную жертву, не правда ли?
Под удивленными взглядами солдат Акилле ухватил его за локоть и потянул со стола. Подтолкнул к выходу, и, едва тревожный свежий ветерок перебил запах жаркого, зашептал со злостью:
– А почему бы и нет? Моя вина тут ни при чем, но, если это принесет нам победу, я останусь в крепости, и «красно-желтые» ногой сюда не ступят!
Близко-близко Дженнардо увидел смоляной завиток на скуле, и сам испугался силы желания тронуть его губами. Отвел глаза, вслушиваясь в горячую скороговорку.
– Просто я полагал невыгодным удерживать крепость в таких условиях. Мы можем сжечь здесь все, что горит, включая пушки, и тогда Бык возьмет пустую скорлупу. Что он станет с ней делать? Тем паче: у нас в руках Мигель, и на первом привале мы его допросим…
– На первый взгляд, вы правы, но Великий Капитан де Кордоба называл то, во что мы вляпались, «кроличьей войной». Никто уже не сможет расправиться с противником одним хорошим ударом, а для кроликов важнее всего…
– Нора! – Акилле засмеялся. – Как можно больше нор, в коих можно прятаться. Я признаю, у вас больше опыта. Крепость останется нашей, нечего тут больше обсуждать. Пора готовить оборону.
– Вам придется сидеть здесь в осаде, и, если не вмешается провидение, едва ль я смогу помочь вам.
Решение римлянина говорит либо о большой храбрости, либо о хорошо продуманном предательстве. Зато после не останется сомнений. Черт возьми, мальчишка рискует отчаянно! И пусть Дженнардо Форса на своем коротком веку видал любые фортели, он не хотел, чтобы проверкой искренности бастарда стала его смерть.
– Надеюсь, ваше зверье не взбунтуется вновь, когда вы велите им бросить барашка и взяться за работу.
– Эээ… пусть лучше они его съедят вначале, – Акилле сердито фыркнул, и остатки обиды сгинули без следа. Римлянин способен превратить его в кипящий котел за секунду, но сейчас… просто Ла Сента слишком горяч и упрям, и, видно, то, что случилось в его семье, ничему его не научило. Вот только у него может не хватить времени научиться осторожности и смирению. Дженнардо положил ладонь на локоть бастарда и слегка погладил плотную ткань.
– Мигеля я оставлю вам. Постарайтесь не прикончить «кабанчика», возможно, мы его обменяем, – он ждал отпора, но Акилле хмыкнул и ответил весело:
– Не учите меня обращаться с пленными. Ты намеренно наелся лука, Рино? Ненавижу этот запах, а не то расцеловал бы тебя на прощанье!
****
Дождевые капли уже не барабанили по крыше, а лишь шлепались на облупленные доски с глухим, чмокающим звуком. Не годится прикрывать Богоматерь от ненастья деревом, но, видно, приход этот слишком беден. С лица и убора Пречистой Девы от частых дождей и солнца слезла вся краска, а доски разбухли, и первые капли уже стекали по когда-то позолоченному венцу. Рядом с ободранной Марией благоденствовала Святая Лючия – кто-то позаботился прикрыть ее куском железа, и Дженнардо подивился такой несправедливости. Русые косы святой сохранили цвет, и даже выпученные глаза на блюде сияли синевой. Дженнардо всегда терпеть не мог житие Лючии Сиракузской – подумаешь, так вцепилась в свою невинность, что предпочла остаться без глаз и без грудей. Что может быть глупее? Все мы цепляемся за то, что кажется дороже вечного спасения, но проходит время, и великая ценность обращается в прах под ногами. Сожалела ли Лючия о пожелавшем ее патриции, когда стонала в публичном доме под легионерами? Гораздо проще согласиться принадлежать одному мужчине и нежиться в шелках, чем закончить земной путь изуродованной и обесчещенной. Но после смерти Лючию взяли на небеса. Стало ли это для нее утешением? Пожалеет ли кардинал ди Марко в великолепии римских дворцов о потраченной на интриги молодости, или власть заставит его забыть о жертве? Раскается ли Акилле Ла Сента в своей ненависти к брату, если ему преподнесут голову Родриго на блюде – так, как деревянная Лючия несет свои вырванные глаза? Холодная капля хлюпнула на шею, и Дженнардо чертыхнулся. Он забрался под хлипкий портик, чтобы без помех прочесть письма, а теперь ударился в философствования, подобно какому-нибудь монаху. Но как быть, если оба союзника требовали одного, а враг совсем иного? Ничего, он велит дать местному священнику пару-тройку флоринов, и пусть тот обновит крышу над Марией, ну, и Лючией заодно.