Вечернее солнце уже золотило долину, когда дозорный на западной стене подал условный сигнал. Красный Бык клюнул! Дженнардо не желал иного, но, пока оба капитана лезли наверх, дабы убедиться в истинности своих расчетов, сыну герцога Форса самому хотелось надеть заговоренную рубашку. В сумерках отряд врага был едва заметен – лишь короткие вспышки света на броне или сбруе выдавали приближение. И вот последние лучи выхватили из опускающейся темени штандарт. Два скрещенных меча и в середине кабанья голова. Дон Мигель, старый знакомец! Акилле рядом зашипел, будто кошка, которой отдавили хвост:
– Бык не явился! Мигеля послал, будь он проклят! – Ла Сента сдержал слово и провалялся не больше часа, но Дженнардо все равно не понимал, как бастард справится со своей частью их общей затеи. Сосредоточенное лицо осунулось, у римлянина был жар, и при каждом движении он кривился невольно – рана не давала покоя. Валентино угадал: ненависть сильна. Что же такого Бык сделал младшему брату?
– Не предскажешь, – отчего-то хотелось шептать, хотя враги еще их не слышат, – быть может, Бык переоделся простым пехотинцем…
– Он никогда не станет прятаться! – засмеялся Акилле, и нехороший это был смех. – Напялит свой римский шлем с гребнем, чтобы все знали… «или Цезарь, или никто», забыл?
Дженнардо не ответил и вновь приник к бойнице. Через полчаса не останется никаких тайн, какой смысл спорить? Они молчали, и казалось, что грохот сердца Акилле отдается в ушах. Топот чужих копыт, звон оружия становились все громче, и Дженнардо поднял руку, подавая сигнал. Ла Сента не двигался, будто зачарованный, и пришлось подтолкнуть его в спину – по местам! Люди двигались неслышно и споро: одни ложились на плиты, старательно поправляя гасконские береты, так виртуозно копируя мертвецов, что Дженнардо и сам поверил бы, другие собирались вокруг зажженного у столбов костра. Настоящие гасконцы попрятались в крепость, и Акилле, скрываясь в каменном проеме, насмешливо приподнял шляпу… Все вполне правдоподобно! Наемники капитана Форсы перебили бывших соратников, и, не позаботившись убрать трупы, празднуют победу. Дженнардо торопливо сбежал по выщербленной лесенке вниз, хлопнул Ружерио по плечу, и тот затянул задорную вилланеллу:
– В воскресенье после службы я домой не попаду,
К моей сладкой Мариучче я с охотой заверну!
И удалой хмельной хор подхватил припев:
– К Мариучче заверну!
Дженнардо не слышал песни, он больше вообще ничего не слышал, кроме мерного топота лошадей. И вот перестук усилился, сменил такт. «Красно-желтые» не вползут в крепость, подобно осторожной змее, нет, ворвутся, как ураган в залив. В некрепко запертые ворота ударили, точно молотом, и дозорный, якобы только очухавшись, заорал истошно:
– Ребята, нас предали! Враги близко! Тревога!
Капитан всегда подозревал, что его парням лишь бы глотки порвать: теперь они старались вовсю и так изображали панику, что черти в аду, должно, испугались. Плохо различимая в сумерках конная лавина неслась на его наемников, а они орали и бегали, бегали и орали… Вот конь предводителя ступил на линию «мертвецов», и Дженнардо невольно захотелось закрыть голову руками, будто бы над ним сейчас нависали копыта. Он знал выдержку своих солдат, знал цену каждому – а она была высока! – но восхитился, точно впервые их видел. Изображать труп, когда над тобой, по тебе, несется конница!.. Больно прикусив губу, капитан отсчитывал пройденное «красно-желтыми» расстояние, он не имел права ошибиться. Кулеврина бьет лишь на четверть мили, солдаты Быка должны оказаться точно посередине. Вот герб дона Мигеля показал клыки возле того столба, где в полдень стоял скрученный веревками Ла Сента, и Дженнардо набрал в грудь побольше воздуху:
– Отступаем в крепость! Все за мной!
Это был сигнал для обслуги кулеврин. Не мешкая ни секунды, капитан повалился на плиты, прикрыл руками затылок. Он от всей души надеялся, что и «мертвецы», и «пьяницы» ничего не перепутают, иначе залп заденет и их. Никто не должен стоять на ногах, кроме «красно-желтых»! Мерченар еще успел услышать раскатистое: «За Реджио! За герцога Романьи!», и тут грохот сотряс старые стены. Над головой пронесся огненный шквал, резко запахло кислятиной, дым забил ноздри. Дженнардо помянул Иисуса и вскочил, выхватывая клинок. Прямо перед ним валялся кровоточащий обрубок, казалось, оторванная плоть еще шевелится… но лавина катилась вперед, прямо на него. Перед лицом взвились в воздух огромные копыта, капитан увернулся и увидел, как за спинами «красно-желтых» оживают «трупы». Отменный вышел капкан! Теперь бы не дать им вырваться и удрать. Со страшной бранью вражеский кавалерист разворачивал коня – развернул, поднял оружие. Сейчас ударит! Сейчас… глядя, как летит навстречу его толедской сабле чужой клинок, Дженнардо вдруг понял… вот что он сделает, если останется жив! Проведет разом и отца, и сучью судьбу со всеми ее потерями и позором. Никто не скажет, что Дженнардо Форса не мужчина и трус, но он больше не может слышать, как враг проклинает его на родном языке! Кампания завершится, и через несколько месяцев капитан Форса сойдет с корабля на Мальте или на Кипре – там крест еще отбивается от полумесяца, там нужны солдаты! И пусть Валентино утешается своими лживыми проповедями, что кардинал понимает в грехах и искуплениях? Война за веру искупит все! Ему стало так легко, как не было с той вечерней службы в Пиренейских горах, где черноглазый мальчик умолял Пречистую Деву спасти его; и сабля встретила вражью сталь. А потом загремели окованные тяжелыми балками ворота крепости, и звонкий голос Акилле Ла Сенты перекрыл одуряющий вой:
– Драл я вашего герцога Романьи! Вперед!
****
– Допросим Мигеля сегодня ночью?
К вечеру зной спадал, и вся Лаццарская долина просыпалась, принимаясь чистить перышки. В редкой траве на крепостном дворе растрещались кузнечики… как они уцелели в толчее двух побоищ? Из Аконьи тянуло дымком кухонь, а вокруг лампы вилась мошкара. Хорошо! Просто лежать под навесом, вдыхая запахи приближающейся ночи, и знать, что хотя бы сейчас ты победитель… Акилле перевернулся на живот, опираясь на локти, потянулся к доске с ярко блестевшими фигурками. У одного из офицеров Мигеля нашлись в походной сумке шахматы, видно, рассчитывал развлечься после боя. Фортуна любит злые шутки – теперь шахматами развлекались лаццарские капитаны. Бастард глянул на Дженнардо из-под кудрявых прядей и погладил искусно выточенного «рыцаря». Через сутки после драки римлянин будто заново родился, и сейчас жажда деятельности переполняла его до краев – вон даже не лежится спокойно! Акилле беспрестанно ерзал на одеялах, норовя задеть их единственный светильник… да хоть бы и задел! Тогда станет темно и можно будет заснуть.
– Нет, нужно дать Мигелю дозреть. Я этого кабана знаю – он не станет распускать язык, хоть пятки ему прижги… ваш ход, Ла Сента.
Хорошая драка выжгла лихорадку, но хворь не ушла совсем – глаза бастарда как-то нехорошо блестели. Пожалуй, если не помешать, так Акилле и впрямь станет пытать пленных офицеров своего брата. Был бы в пытках толк! Через день, два или неделю Бык явится по их души – это яснее ясного, ничего нового дон Мигель им не поведает. Никто не встает на пути Реджио безнаказанно! Тем паче после такого позорного разгрома. Их хитрость удалась, и, хотя стоила обеим бандам многих жизней, «красно-желтым» обошлась еще дороже.
– Ненавижу шахматы, – римлянин вертел в пальцах «рыцаря», будто забыв, куда хотел его поставить. Прикрыв глаза ладонью, Дженнардо смотрел на босые узкие ступни Акилле – ну точно у юных святых с картин того художника, коего неведомо почему окрестили Боттичелли… высокий подъем, впадинка на тонкой лодыжке, кожа там, должно быть, совсем шелковая… они оба завалились отдыхать в одних рубашках и легких штанах, и теперь Дженнардо самому требовалось улечься на живот, чтобы бастард не увидел, какое впечатление на собрата оказывают его болтающиеся в воздухе ноги. Вот только шевелиться лень, как же лень!.. Капитан зевнул, не позаботившись прикрыть рот.
– Зачем же позвали меня играть?
Теплый ветерок шевелил порядком изношенную ткань навеса, а за ней душистая ночь пела свою вечную песню. Добрые христиане в такое время заваливаются спать под бок к верной супруге, победившие воины хлещут хмельную влагу, обнимая товарищей, но в скорпионьей возне не бывает перерывов… он должен понять, что на уме у Акилле, – после первой победы это важнее стократ. Вот только голова была пуста, как разграбленная сокровищница, и хотелось просто попросить Ла Сенту помолчать и полежать спокойно. Пусть не уходит, останется рядом и прекратит загадывать загадки хотя бы до утра! Завтра они решат, что делать с Мигелем, а пока пусть пленный вертится на подвальной соломе.
– Наш учитель, фра Беньямино, заставлял нас учить «Книгу игр» наизусть. Он утверждал, что благородный дворянин должен быть еще и умен, а без познания искусства шахмат не постигнешь мудрости, – бастард будто не услышал вопроса. Склоненное лицо, тень от ресниц в полщеки, овалы эти проклятые… нежность и твердость разом. – Отец хорошо играл в шахматы, но Родриго гораздо лучше… он никогда не соглашался садиться за доску со мной или Жофри, говорил, что с детьми ему не интересно… а Луса подходила, опиралась на его плечо, он брал ее руку и переставлял фигурки… а потом говорил: «Глядите, девушка играет лучше вас, сосунки!»
– Ваш фра Беньямино был совершенно прав, – злость вспыхнула, как степной пожар. Кардинал ди Марко, похоже, дорого б дал за возможность оказаться на месте Дженнардо, а он сам не желал выпытывать тайны бастарда. Не сейчас, черт побери! Вчера они дрались рядом, плечом к плечу, и справились. А теперь Акилле просто не в себе, вон как стиснул костяную башку «рыцаря»! – Шахматы развивают искусство интригана, потому я их тоже ненавижу… Вы, наконец, сделаете свой ход?
Акилле поднял голову, прищуренные глаза глянули так жарко, что Дженнардо задохнулся.
– Не сделаю, – римлянин приподнялся и толкнул светильник. Свет погас, ночь навалилась всей тяжестью, сдавила грудь. – Желаешь играть честно, Дженнардо?
Он не успел ответить. Вообще ничего не успел. Зашуршало одеяло, а шум в крепости, где солдаты укладывались спать, отодвинулся так далеко, будто они остались одни. Легчайшее прикосновение к горлу можно было бы принять за порыв ветра, слишком сильный порыв, только и всего… если бы не огрубевшая от рукояти оружия ладонь, что легла на вырез сорочки. Оттянула ткань в сторону, погладила разом закаменевшие мышцы. Акилле рывком придвинулся к нему, убрал руку – лишь для того, чтобы заменить ее губами.
Часть четвертая
Грех
Ни гаже, ни достойнее презренья,
Чем я, Тебя забывший, в мире нет;
И все ж прости нарушенный обет
Усталой плоти, впавшей в искушенья;
Не размыкай, о Вседержитель, звенья
Моих шагов туда, где вечен свет:
О вере говорю,— себе во вред
Я не вкусил в ней полноты спасенья.
Микеланджело Буонаротти
Сонет XCVI
Акилле взялся за тесьму его сорочки обеими руками, потянул в стороны, обнажая грудь. Теплые, чуть шершавые губы осторожно трогали кожу – еще не поцелуй, уже не просто ласка. И вот короткое, влажное прикосновение обожгло и без того разгоряченные ключицы. Римлянин с шумом втянул в себя воздух, точно стараясь распробовать непривычный запах и вкус. Навалился на Дженнардо сильнее, бедром прижимая пах. Чертово полотно такое тонкое, как можно шить из подобного штаны?!.. Пусть бы луна и звезды вспыхнули разом, как вифлеемские светильники, чтобы разглядеть лицо бастарда! Или нет – пусть свет погаснет навсегда, чтобы никогда не увидеть, с каким выражением Акилле Ла Сента пытается сломать защиту своей жертвы. Вновь быстрое, острое касание проворного языка, и римлянин потянул вырез сорочки вниз, стараясь добраться до сосков. Ткань не поддавалась, Акилле замер озадаченно, а потом рванул сильнее. Дженнардо захотелось смеяться. Явно прохвост никогда не раздевал мужчин подобным образом – женские сорочки вырезаны куда ниже. Что бастард станет делать дальше, если его не остановить? Дженнардо уже хорошо знал манеру соперника превращать препятствия в преимущества и все равно удивился. Убедившись, что сорочку не порвать, Акилле разгладил лен обеими ладонями, так, что ткань натянулась на груди, и подушечками пальцев принялся поглаживать соски. Сжал сильнее, будто наслаждаясь твердостью, которой сам добился. Дженнардо откинул голову, наслаждаясь – его никогда так не ласкали, и он сомневался, что, заговорив, не выдаст свое удовольствие. Какого дьявола, в самом деле?.. Римлянин ради своих неведомых целей пустился во все тяжкие, пусть испробует последствия своей глупости сполна! Легкие, щекочущие прикосновения сквозь ткань становились все настойчивей, жестче, и тут Акилле с нетерпеливым вздохом потянулся ниже, точно досадуя на собственную недогадливость, дернул подол рубахи. Ветерок хлестнул по голой коже, подобно урагану, и Дженнардо не стал дожидаться, чем еще потрясет его шалый сынок папы. Приподнялся, стряхивая римлянина с себя, отшвыривая жадные руки. Акилле явно не ожидал такого поворота – неужели увлекся сам? – и неловко свалился на бок. Загремела перевернутая шахматная доска, и этот звук все расставил по местам.
– О-ля-ля, мой милый! – старательно подражая развязной манере «лягушатников» прохрипел Дженнардо. Голос все же подвел, и это было скверно. – Вы ставите меня пред нелегким выбором: проверить, до чего вы способны дойти или не позволить вам впасть в грех. Признаюсь, первое довольно заманчиво…
– Вы… ты столь низко ценишь себя, Дженнардо? – римлянин точно пропустил издевку мимо ушей. – Должно быть, ты вообразил, будто я соблазняю тебя, заманивая в ловушку? Забавно! Ты считаешь себя непривлекательным телесно, но зато переоцениваешь свою значимость. Чего, по-твоему, я тут добиваюсь? Чтобы, одурев от моих ласк, ты повернул солдат на Лаццаро? Сдался в плен к Быку? Покаялся перед папой, босой и во власянице пройдя весь путь до Рима?
Бастард чуть задыхался, но волнение не сделало его менее язвительным. Никогда нельзя думать, что Акилле оставит любой выпад без ответа. Действительно, в его устах все подозрения выглядят глупо. Пересказанные душистой ночью, когда они одни под этим навесом и кровь кипит от понимания: рядом красивый молодой мужчина, и он не делает попытки отодвинуться. Глаза уже привыкли к темноте, и Дженнардо мог разглядеть Акилле, то, как тот лежит – согнув правую ногу в колене, будто приглашая полюбоваться… Дженнардо еще очень хорошо помнил, как выглядит римлянин без одежды.
– Рана беспокоит? – невпопад брякнул он и тут же разозлился. Как бы Ла Сента ни насмешничал, а на уме у него может быть что угодно. От Реджио стоит ждать всего! А Валентино предупреждал… Дженнардо мотнул головой и сел, нависая над лежащим Акилле. Если бы Тинчо оказался здесь, вот так же бесстыдно предлагающий себя, горячий и покорный под этими грубыми тряпками? Смог бы ты тогда устоять? Смог бы, ведь в таком случае это не был бы Валентино ди Марко, тот, кто привлекал, будто недоступная скалистая вершина. Ну, а с человеком, уже предавшим свою родню, затеявшим подобную игру, не стоит и церемониться.