Анне Кириной было тридцать шесть лет. С шестилетним сынишкой они жили в поселке, построенном для своих сотрудников в паре сотен километров от Москвы корпорацией ЖИВОЙ ПРОЕКТ. Большинство ее соседей являлись бывшими служащими офисов или станций корпорации, нянчивших внуков на заслуженной годами верной службой земле. Ее считали дочерью одного из тысяч сотрудников корпорации. Они знали, что Анна числится штатным сотрудником ЗАО «ЖИВОЙ ППРОЕКТ», но полный список ее обязанностей не совсем совпадал с официальной должностью.
Ей якобы принадлежал крохотный домик с несерьезным участком земли. Здесь хватило бы места для пары грядок, имей женщина страсть к земледелию. Работа ее состояла в наблюдении и контроле над живыми проектами, находящимися на участках настоящих и бывших служащих корпорации на побывке. Это было не обсуждаемым условием предоставления надела: одиннадцать месяцев в году обеспечивать жильем, пропитанием и общением отдыхающих на территории поселка живых проектов. Воистину, щедрость корпорации не знала пределов, когда речь шла о ее выгодах и обеспечении необходимых условий.
- Мама! – с терраски раздался детский плач, Анна поднялась с дивана, где за ноутбуком читала новости.
В слезах и расстройстве, мальчуган зашел в дом. Анна присела перед ним и осмотрела лицо.
- Она говорят… - всхлипывал малой, - они говорят…
Подавившись рыданиями, он направился, влекомый матерью, в ванную комнату.
- Давай умоемся, хорошо? – предложила Анна, присаживаясь на край ванны и сажая сына на колени.
- Они говорят, что мой папа… не человек! – ревел малыш, размазывая сопли и кровь по лицу.
- А подрались из-за чего? – Анна умывала сына.
- Я сказал, что они врут!
- Маленький мой, - женщина прижала мальчишку к груди и замолкла.
- Их было четверо! – начал успокаиваться малыш, когда кровь, грязь и сопли были смыты.
- Ты наподдал им?
- Да!
- Значит, не о чем больше плакать?
- Нет… - неуверенно согласился мальчик.
Накормив сына, Анна отправила его на улицу. Лето заканчивалось, и нужно было ловить каждый из последних жарких дней. Мальчишка иногда приходил побитый, но с каждый разом перевес сил неуловимо перемещался на его сторону. Анна преподавала русский стиль и по животному любила бокс. Она обучала сынишку всему, что знает с тех пор, как посадила его на горшок.
Несмотря на последние летние деньки, ей не хотелось выходить на улицу. Сегодня она решила прогулять работу. Душу окутала тоска, какая посещала ее редко, в основном по праздникам. Сегодня же Анна отворила ящик стола и достала несколько писем в большом почтовом конверте. Адресатом значилась она, поле адресанта же было пустым. Она знала их все наизусть, но все равно иногда перечитывала. Вынув из первого конверта листок бумаги, она забралась с ногами на диван и принялась читать.
«03 марта.
Здравствуй, Аня, » - на приветствии она всегда усмехалась. Такое простое и банальное, затертое… и неописуемо правильное, пронесшее себя сквозь века, пожелание здоровья. Анна улыбнулась.
« Я не думал, что решусь написать тебе. И все же начал, но не собираюсь отправлять. Но если ты читаешь эти строки, кто-то это сделал за меня. Твой адрес я написал на конверте. Ты была адресатом. Я не считаю себя вправе сделать это самому…
Вряд ли я могу написать тебе что-то интересное или романтичное. Я не знаю ничего такого, я этому не обучен. Я знаю так мало, что иногда кажется, что своим вниманием я могу оскорбить тебя. Я не думал об этом до того отпуска, не подозревал, как много не знаю. Не знал и не хотел знать. Не видел, что есть что-то большее… И чувствую себя странно теперь, здесь, когда я вернулся, а тут все по-прежнему, а я – другой. Из-за тебя, Аня…
Я не знаю, выдастся ли возможность снова приехать в ваш поселок. Не знаю, будет ли у меня отпуск в следующем году. Не знаю, доживу ли я до следующего года вообще. Раньше я не думал об этом, теперь же мне очень хочется дожить до следующего отпуска, чтобы увидеть тебя снова. Я не знаю, Аня, как тебе объяснить. Я хочу жить, чтобы увидеть тебя вновь, понимаешь?
Я стал осторожен, и это не нравится командиру. Он, будто, подозревает, что я хочу жить, и ему это не нравится. Скажи мне, разве я не имею на это права? Разве не ради этого тот живой проект, Александр, завоевал нам гражданские права? Ты знаешь, о чем я? Ты слышала об этом? Я вижу, как ты молчишь… Я представляю, как ты смотришь на меня и молчишь. А в глазах у тебя все ответы на все вопросы: заданные и не заданные. Все-все… только имей смелость прочесть их, понять, осознать.
Понимаешь ли ты, почему я лежу здесь, на своей койке, и продавливаю бумагу ручкой, выводя слова, которые ты вряд ли прочтешь? Я чувствовал себя глупо, начиная писать это письмо, теперь этого нет. Ты когда-нибудь делала что-то негласно запрещенное, но при этом ощущая всем телом и сознанием, что права? Что это нужно! Тебе самой или тому, для кого ты это делаешь, что нужно в принципе, отвлеченно ото всего, что это – правильно? Именно это я сейчас ощущаю. Я пишу и чувствую, что живу, что прикасаюсь к тебе сквозь расстояние разделяющее нас. Расстояние и, возможно, время… И мне становится проще, потому что есть нечто большее, чем «завтра». И мне становится больнее, потому что нечто большее недостижимо, как «вчера». Ты понимаешь, Аня?»
Анна медленно опустила голову и закрыла глаза. Сердце душила боль, и сила времени, призванная загладить все раны, была над ней не властна.
- Ты плачешь, мам! – воскликнул мальчишка. Анна не заметила, как он вошел в дом.
- Да, сынок, - кивнула Анна.
- Но… но разве ты не сильная? – изумился мальчуган.
- Сильные тоже плачут, родной. Просто об этом знают только самые близкие и родные. Иди ко мне.
Малыш забрался на диван и устроился на коленях матери. Ей очень нужно было прижать его к себе, и так хорошо было от того, что он вернулся домой.
Вечером, после программы «Спокойной ночи, малыши» Аня компоновала отчет руководству. Хандра уходящего лета не отпускала ее, хотелось выть на луну. Проведав сына, она решила прогуляться по поселку. Августовская ночь была теплой, необыкновенно приятной. Аня дошла до перекрестка и вернулась домой.
Вынув из конверта следующее письмо, она подобрала под себя ноги и начала читать.
«14 апреля.
Здравствуй, Аня.
Сегодня выдался прекрасный день. Мы выполнили задачу по захвату контрольной точки и удостоились похвалы. Я все еще жив!
Как же много это стало значить. Я прежде не подозревал, что когда-нибудь смогу испытывать радость от осознания простого факта: я все еще жив.
На меня смотрят как на идиота сейчас, когда я пишу и улыбаюсь. Они думают, что я улыбаюсь себе или бумаге. Они даже не подозревают, что я улыбаюсь тебе. Они не понимают, а я, наоборот, так хорошо их понимаю. Просто у них не было тебя, и нет воспоминаний, и нет надежды, и нет… ничего у них нет, понимаешь? Ничего!
Я как подумаю, что был таким же, одним из тысяч Валетов на одно лицо… мне тошно становится, я не знаю чем это объяснить и мне стыдно это признавать. Я хотел бы…»
Анна поднялась, чтобы раздеться и расправить постель. Письма лежали на столе, пронумерованные, аккуратно подписанные, будто школьником. Взяв следующее письмо, Аня легла в постель и, подбив под собой подушку, начала читать.
«26 июня.
Здравствуй, Аня.
Во время передислокации нас подбили, меня немного задело. Ничего серьезного, через месяц я снова буду в форме. А сейчас, здесь, мне не о чем думать, кроме как о тебе. И никто не смотрит на меня как на идиота, когда я пишу. Им здесь не до одного из сотен Валетов.
Знаешь, я на мгновение испугался, думал конец мне. Ан нет, пронесло. А вот соседнего Валета разнесло в клочья. Интересно, как нас списывают? В запястье чип, а если запястье в кашу и оторвало? Минус один… Просканировать оставшихся и списать недостающего. На самом деле не один, нас много списывают. Когда все на одно лицо и молчаливы как болванки, сложно понять, кто старый, а кто новый. Хотя самых-самых новичков определить несложно. Они как свежая трава и глаза большие, удивленные, лицо чистое, и рвутся первыми, словно сделаны не из мяса.
Ты понимаешь? Мне кажется, ты не можешь не понимать, ты настоящая…»
Тяжело вздохнув, Аня отложила письмо и выключила ночник. Она еще долго не могла уснуть, вспоминая автора читаемых строк. Он пробыл в поселке месяц, весь август. Возможно, потому ей так тягостно в этот месяц? Закрыв глаза, Аня попыталась освободить мысли от дум. Не скоро, но ей удалось уснуть.
С утра из дома они вышли вместе с сыном. Было еще не жарко. На Анне были спортивные шорты, майка и кроссовки. Проходя мимо великолепно обустроенной детской площадки, женщина успела лишь кивнуть на предупреждение: «Я побежал!» Анна же шла дальше, украдкой поглядывая за рабицу заборов по сторонам дороги. Через десять минут она вышла к перекрестку. Во все четыре стороны шли такие же улицы с участками, построенными ЗАО «ЖИВОЙ ПРОЕКТ». Некоторые пустовали. Практически на всех, кроме еще не сданных в бессрочную аренду, сейчас отдыхали живые проекты. В основном это были солдаты, но встречались и спасатели или техники. Для других видов живых проектов предназначались другие места отдыха. Но всегда это были схожие поселки, раскиданные по всему миру.
Повернув направо, через минуту Анна остановилась на границе огромного поля, огороженного той же рабицей, но вдвое выше обычного. Здесь были турники, футбольное поле и двухэтажное здание с крытым бассейном, спортивным залом, тренажерами, игровым залом, стрельбищем и душевыми. Здесь же, как ни странно, размещалась администрация поселка.
Анна числилась тренером со свободным графиком работы. Раньше она вела физзарядку по утрам, но вскоре поняла, что это необязательно. Достаточно было составить график для находящихся на побывке солдат, и ответственный за утреннюю разминку живой проект безропотно начинал занятия ровно в семь. Это было обязательным для солдат. Не было ни единого случая неявки. Зачастую к ним присоединялись и другие виды живых проектов.
Сейчас было около десяти. На поле играли в футбол. Несколько человек следили за игрой с лавочек. Заметившие ее появление поднимали руку в приветствии или кивали. Направившись к турникам, Анна занялась собственной разминкой. Это должно занять минут пятнадцать, после чего она привычно организует спарринг-группу из желающих и обязательно поборется сама.
«27 июня.
Здравствуй, Аня.
Мне, на самом деле нечем заняться здесь, даже вставать пока запрещено. Я пробовал читать, здесь раздают книги для желающих, но мне не понравилась та, которую я выбрал. Меняться никто не захотел, а новую я смогу взять только завтра, так как не должен вставать сам.
Когда лежишь так целый день, понимаешь, как ценно иметь возможность двигаться. Я никогда не думал, что до чесотки буду желать просто встать и пойти, побежать, потренироваться. С утра лежу и слышу звуки тренировки внизу, на улице. Один из Валетов отдает команды, слышу хлопки и прыжки, топот. Оказывается, наши утренние разминки производят такой шум! Я и не подозревал. Так хочется уже поскорее оказаться среди них! Хочу на это посмотреть, ведь мало кто может выполнять упражнения в полную силу. Здесь нет полноценных Валетов, все что-то лечат. Шум от тех, кого на днях выпишут. Остальные разминаются, как могут, как позволяет их нынешнее состояние. Я не знаю, отдает ли кто-то команду на зарядку. Но в уставе больницы есть пункт: «Валет, находящийся в приемлемой для физических упражнений форме, должен сообщить об этом медперсоналу для внесения своего номера в график ведения утренних тренировок». Я подумал… ты только не смейся, но мне показалось, что таким образом они вычисляют нашу готовность вернутся к службе. Хотя, это может быть глупо, ведь врачам виднее… В общем, не обращай внимания.
Я вспоминаю тренировки в вашем поселке и твои спарринги. Помню, как увидел тебя на поляне в конце твоей улицы. Вечерело, солнце уже ушло за деревья, но было еще светло и очень тепло. Был август. Я узнал тебя, но ты была какой-то другой. Не такой, как по утрам на поле. Ты была одновременно мягче и резче, добрее и злее. Ты понимаешь? Казалось, что там, на поле, ты выполняла свою работу, и это предполагало строгость и техничность, а здесь, на поляне, ты тренировалась для себя. И это выглядело по-другому. Я очень хорошо помню, что пытался понять, как ты можешь быть такой разной, когда делаешь одно и то же. От тебя нельзя было отвести взгляда, твои движения… гипнотизировали. Именно гипнотизировали.
А потом ты развернулась и заметила меня. И я подумал, что не имел права смотреть на тебя там, что вторгся в твою личную жизнь на твоей поляне. Ты ведь, была не на поле…
Вот так вот хорошо я помню тот вечер, когда позволил посчитать тебя не тренером, а человеком. Ты понимаешь? Я хочу сказать, что ты…»
Спрыгнув с турника, Анна хлопнула в ладоши и приглашающее приподняла ладони. Живые проекты, что сидели или занимались поблизости, направились к ней. Когда они выстроились в полукруг перед ней, Аня кивнула. Как удобно, когда у каждого вида живого проекта свое лицо. Сразу видно: вот каким-то образом затесавшийся техник. Его в спарринге использовать нельзя, покалечат еще… Его вместе со спасателями можно будет направить в бассейн или к теннисным столам, да куда угодно. Хоть в библиотеку. Могут, при желании, понаблюдать за солдатами. Основная ее забота – они.
С заднего ряда раздался приглушенный вскрик, Анна приподняла подбородок во внимании. За ее взглядом проследили остальные и чуть расступились. Еще один, укрытый спинами техник, потирал спину. Футбольный мяч катился обратно к полю.
- Костя, ты в порядке? – спросила Анна и, получив утвердительный кивок, начала расставлять пары Валетов. Одно имя для всех живых проектов одного вида – это тоже очень удобно.
«27 июня. Вечер.
Здравствуй, Аня.
Письма к тебе входят в привычку. Теперь я знаю, что это такое – привычка. И мне это нравится, как будто я говорю с тобой. Как будто говорю на самом деле. И ты понимаешь меня.
С утра я вспоминал вечер, когда увидел тебя на поляне в конце улицы. А теперь у меня здесь вечер и я вспомнил утро следующего дня. Хотя, это было уже не утро, солнце стояло высоко, было жарко и на поле практически никого не было. Ты еще не ушла. Я вышел из корпуса, где наплавался вволю, помню, как здорово мне было тогда и что так здорово мне бывало не часто. Вообще это время в поселке, оно было таким особенным, таким настоящим, таким неправильным… ты понимаешь, после него кажется, что месяц в году мы имеем право жить для себя. Я не знаю, как это объяснить, мы ведь делали то же самое, разве что в боевых действиях не участвовали и командиры не кричали. Мы делали то же самое, а чувства были другие. Вот, чувства были, понимаешь? И, вот, это не так, это всего лишь один месяц и это неправда. А это… это неправильно, понимаешь?
Ты бы молчала, говори я с тобой сейчас об этом. Ты всегда молчала, но я помню твои глаза. Я помню, как много в них было ответов, но так и не научился их читать. Возможно, если меня еще хоть раз отправят на побывку в ваш поселок, я смогу понять.
Так вот, ты еще не ушла с поля, ты… дралась. Аня, не говори мне, что это спарринг, что это техничный бой, не говори этого. Я увидел, что ты дерешься. Что ты хочешь сделать больно. Ни обездвижить, но свалить, не ликвидировать, но убить. Я знаю разницу, хотя об этом нельзя говорить. Я видел ярость в твоих движениях, видел силу, с какой ты била, хотя ударов быть не должно. Они были, настоящие, жесткие, злые. Аня, я замер и не смел пошевелиться. Ты будешь смеяться снова, как тогда, когда я признался, что хотел оказаться на месте того Валета. Я помню, как напряжено было его лицо, в те минуты он имел право только защищаться. Он понимал, что с тобой что-то не так, но видел ли он, с каким удовольствием ты молотишь его? Никогда до того момента и после него я не видел проявления подобного удовольствия и подобной ярости. Я помню так много деталей, что кажется, это было вчера. Но самое яркое мое воспоминание, это желание оказаться на его месте. А удивился я лишь потом… Намного позже.