Вечером же ноги сами привели меня на поляну и надежда, в которой я сам себе не признавался, оправдалась. Ты была там. И снова была другой. Вообще другой. Какой-то снова абсолютно новой, непонятной. И еще ты была босиком…»
Уложив мальчишку на послеобеденный сон, Анна прошла в свою комнату и включила ЖК-панель. Выбрав в появившемся меню записи с камер на поле, устроилась с ноутбуком на диване. Идентификационные чипы в запястьях давали возможность найти заинтересовавший экземпляр, если такой появится. Каждую минуту детекторы в десятке камер вокруг поля определяли новое местонахождение чипа и на экране у каждого живого проекта был семизначный номер. Утренняя запись не показала даже малейших поведенческих отклонений, признаков нездоровья или иных причин для детального наблюдения. Иногда Анна нажимала «стоп» и прокручивала материал заново, всматриваясь в выражение лица или движения какого-нибудь экземпляра, но в итоге просмотрела запись, не сделав ни одной пометки. После камер с поля шли камеры из игровой комнаты, бассейна, спортивного и тренажерного залов. Где-то между игровой комнатой и бассейном проснулся ее сынишка. Они перекусили пудингами и занялись своими делами: Анна работать, а мальчишка собирать лего у ее ног. Тренажерный зал еще не закончился, когда паренек потребовал внимания и пока он не решил, что пора прогуляться, Анна оказалась во власти его роботов и динозавров, оставив работу на потом.
«28 июня.
Здравствуй, Аня.
Я взял новую книгу, сказки для детей. Не то, чтобы я хотел почитать сказки, но медсестра, что развозит книги, сказала: «Если ты не смог это читать, то ничего кроме сказок посоветовать не могу». Вложила мне в руку книгу и укатила тележку. Вот так.
Знаешь, тут есть вступление в виде письма. Оказывается, принято подписываться в конце. Я сначала не понял зачем, ведь адресат может прочесть сведения об отправителе на конверте, а потом решил, что это верно. Буду подписываться, раз уж пишу самые настоящие письма. И еще… ты знаешь, я будто начал доверять бумаге… не знаю, как объяснить. Мне кажется, что я обзавелся другом, которому могу рассказать о тебе, о своих воспоминаниях, и это – бумага. Ты понимаешь? И не нужно беспокоиться, понимает ли она меня, и ей все равно, что я напишу. Она… Ты понимаешь?
Нам говорили, что наши друзья – Валеты, с которыми ты стоишь в строю и наш командир. А я думаю, что друг это тот, кому можно сказать то, что не стоит говорить Валетам и командиру, и кто примет все, что узнает как есть и спокойно. Как бумага, на которой я пишу. Я думаю, ты понимаешь. Иначе ты не сказала бы мне тогда, что я могу тебе написать, если захочу, и не написала бы адрес. Ты знала это уже тогда. А я понимаю только теперь.
Одна из сестер спросила, что я постоянно пишу и, когда меня возили на рентген, достала письмо и прочитала его. Я увидел это по возвращении. Знаешь, что она сказала? Ты будешь смеяться, я знаю. Я был уверен, что и она будет смеяться. Но она положила письмо, как было, помогла мне лечь удобнее и сказала, что я хорошо пишу. И она не смеялась. Что это значит? Как можно писать хорошо или не хорошо? Можно стрелять хорошо, что значит метко, и плохо, что значит мазать. Можно выполнять или не выполнять нормативы. Но как можно хорошо или не хорошо писать, Аня? Вот это я не могу пока понять. Она сказала, что больше не станет читать то, что я пишу, хотя и сказала, что это хорошо. Вот так вот странно.
Валет»
За ужином сын спросил:
- Мам, а что значит не человек?
У Анны кусок в горле застрял, она отпила сока и, взглянув на сына, мягко произнесла:
- Это все те существа, которые не подходят под определения человека. Собачки, например, кошечки.
- Нет, ты не понимаешь! – возмутился малыш. Его речь была чистой, не по-детски четкой. – Что значит не человек, когда мальчишки говорят, что мой папа не человек?
- А почему ты не спросишь у мальчишек, если тебе интересно, что они имеют в виду?
- Но ты ведь взрослая!
- И что из этого следует?
Мальчик растерялся и уткнул взгляд в тарелку, по которой вилкой возил макароны с фаршем.
«29 июня.
Здравствуй, Аня.
Я… я скучаю по тебе.
Могу ли я, должен ли пытаться избегать этого, имею ли право скучать? В эти дни я будто вернулся в тот август, мне кажется, ты где-то рядом. Я пытаюсь разглядеть тебя за стеклом палаты. Хочу увидеть в медсестрах. Услышать твой голос, твой смех, твой шепот. Я скучаю по тебе. Ты понимаешь?
Я знаю, что ты есть, по-прежнему работаешь в поселке и сотни, тысячи Валетов могут видеть тебя, а я не могу. И еще… мне становится больно, когда я думаю, что ты можешь спутать меня с кем-то из них. Или заменить… ведь мы так легко заменяемы, Аня…»
Анна досмотрела видеозаписи из тренажерного зала и, включив музыку, принялась за отчет. В распахнутое настежь окно влетел огромный шмель и начал биться об потолок. Какое-то время женщина пыталась не обращать на него внимания, сделала музыку громче. Потом начала наблюдать за насекомым. Через пару минут взяла веник, раздвинула шторы на полную ширину окна, раскрыла вторую створку и начала выгонять шмеля. Через минут пять за ее спиной раздался многоголосый детский смех.
Вся детвора, с которой играл и дрался ее мальчишка, прибежала попить воды, и застала такое развлечение.
«29 июня. Вечер.
Здравствуй, Аня.
Невмоготу здесь. Хочу выбраться. Сестры смеются, говорят: «отдыхай, пока есть возможность!», но разве это отдых? Я здесь всего четыре дня, а ощущение, будто уже месяц. Но завтра обещали выпустить на улицу. Скорей бы уже завтра…
Здесь так жарко. Прямо как в тот наш август.
Ты помнишь тот вечер, когда я пришел к поляне второй раз? Ты обернулась в движении и, не прекращая его, остановила на мне взгляд. Я ждал, когда ты снова, как и в первый вечер, отвернешься, и больше не будешь обращать на меня внимания, но этого не произошло. Ты отворачивалась, но каждый раз, когда разворачивалась вновь, я видел твой взгляд. А потом ты выпрямилась и поманила к себе. Я не сразу понял, что ты хочешь, чтобы я подошел. Я опешил, не понимая, зачем ты можешь меня звать. Решил, что ты отчитаешь меня за вмешательство. А ты стала в стойку и глаза твои сузились, будто ты собиралась не отчитать меня, а прямо таки побить. Я теперь смеюсь, вспоминая это. А тогда я растерялся не на шутку. Конечно, мне ничего не оставалось, как принять твой вызов.
Я помню твои захваты и как сам выкручивал тебе руки, помню чувство мимолетного превосходства и силы, которая уже мгновение спустя переставала иметь значение: я оказывался на коленях, на животе, на лопатках или прижимал твое запястье к спине, уткнув лицом в траву. Ты шипела, а я хотел тебя разозлить, чтобы появилась та ярость, что я наблюдал с утра. Но ты не злилась, ты… играла. Я впервые осознал тогда, что можно так… играть.
Нужно ли упоминать, как нравилось мне происходящее и как пролетело время, когда мы волтузили друг друга по траве? Я поражался твоим уворотам, твоей гибкости, в этом мне с тобой не сравниться. Но на мгновение, прижимая тебя к себе, я понимал, что ты не всегда стремилась выскользнуть. Я помню, как осуществив последний захват, ты оттолкнула меня, и устало села на землю. Я почему-то засмеялся, разворачиваясь и садясь напротив, и ты засмеялась тоже. Тогда я понял, что радость и удовольствие, проявляющиеся в этом смехе – правильны, ведь, ты чувствовала тоже самое. И тогда же я понял, что через минуту, а может раньше, ты встанешь и уйдешь. И я перестал смеяться, а ты усмехнулась, будто прочла мои мысли. И я не знал, что сказать и что сделать, чтобы задержать тебя. Так, не произнеся ни слова, ты ушла…
Я помню тот вечер, будто это было вчера.
Валет»
Закончив с отчетом под монотонное нытье сына, Анна отправила файл и закрыла ноутбук.
- Включи мультик! – потребовал он.
- Ты же хотел поиграть, - удивилась Анна.
- Уже не хочу, хочу мультик!
Пожав плечами, женщина включила панель и, щелкнув пультом, предоставила сыну выбирать из меню мультфильм по вкусу.
- Ты не возражаешь, если я полчаса пройдусь? До перекрестка и обратно. Если хочешь, пойдем со мной.
- Нет, я буду смотреть про динозавра.
- Хорошо.
Анну многое не устраивало в поселке, но две вещи с лихвой покрывали все недостатки: абсолютная безопасность, гарантированная корпорацией, и свежий воздух. За сыном же, при желании, она могла наблюдать по наладоннику, камеры были врезаны в углы над дверьми в обеих комнатах.
«30 июня.
Здравствуй, Аня.
Я, наконец, выбрался на улицу. Наблюдал за зарядкой, точнее за пародией на зарядку. У самого кружится голова, ну, и переломы чувствуются. Но это такая мелочь по сравнению с тем, что я вырвался из палаты!
Валет»
Вернувшись, Анна взглянула на экран, где не прошло и трети мультфильма, перевела взгляд на ноутбук, а потом остановилась на большом конверте с письмами Валета.
- Ты будешь макароны с фаршем или отварить картошку с сосисками?
- Маленькими? – отозвался мальчишка.
- Маленькими, - подтвердила Анна.
- Не, макароны… - решил малой и добавил, - с сосисками!
Анна улыбнулась и прошла на кухню. Через час, вымучив сосиски и размазав макароны по тарелке, они с ужином закончили.
«1 июля.
Здравствуй, Аня.
Как жаль, что я не могу узнать как у тебя дела. Здесь мне постоянно кажется, что и с тобой может что-то случиться. Я понимаю, что это больничная атмосфера так влияет. Ответишь ли ты, если я отправлю это письмо? Мне ничего не мешает проверить, кроме того, что я не получу твоего письма даже если ты его отправишь. Вот в чем дело… Я не узнаю в любом случае. Тогда, зачем? Если даже у меня есть шанс дожить до времени окончания «контракта по рождению» и я смогу стать свободным и устроиться на работу охранником или сторожем, хоть лесником… если у меня и есть такой шанс, то это будет еще не скоро. Разве могу я надеяться, что… что ты… будешь…»
Через два часа, после «Спокойной ночи, малыши», Анна уложила сына и вытянулась на диване. Она ни о чем не думала и никого не вспоминала. Лежа на спине, женщина смотрела в потолок и слушала приглушенный звук телевизора. Перед ней был узор, созданный светом и тенью от ночника. Пару минут спустя она вышла из дома и села на лавочку под окном. Здесь она позволила себе тихо заплакать. Она вряд ли смогла бы назвать причину своих слез, спроси ее о ней даже самый близкий и родной человек. Слезы лились сами по себе. Шел август.
«3 июля.
Здравствуй, Аня.
Я прочел «Колобок». Ты знаешь эту сказку? Я предполагаю, с какой целью он был создан, но не понимаю, что заставило его сбежать. В чем смысл побега в никуда? Что заставило его бежать, не разбирая дороги? Почему он бравирует перед каждым встречным своим побегом, если осознает, какие средства были на него затрачены и их цену для создателей? Какое право позволяет ему так поступать? Я не понимаю, Аня. Я прочитал несколько раз, пытаясь понять, но не получается. Конец же мне очень понравился. Очень правильный конец, логичный. Колобок выполняет функцию, для которой был создан, так или иначе, несмотря на отложенный срок. Но это становится не его гордостью, а его позором. И мне кажется, он заслужил это. Ты понимаешь, если конец такой правильный и логичный, то и в начале тоже должна быть какая-то логика. Почему я не вижу ее? Я спросил медсестру, но она засмеялась и не ответила. Мне кажется, она не знает.
Валет»
Через полчаса Анна вернулась в дом, разобрала постель, разделась и легла. Пощелкав пультом и не найдя ничего для себя интересного, она выключила панель и потянулась к конверту с письмами Валета. Она знала их все наизусть, но иногда хотелось просто читать, видеть его почерк, ошибки, дотрагиваться до бумаги, чувствовать практически неразличимый запах старой бумаги и высохших чернил.
«4 июля.
Здравствуй, Аня.
Сейчас вечер, у нас дождь.
Ты помнишь, как было душно в тот вечер? В третий вечер, когда я застал тебя на поляне. Было так тихо, недвижимо. Я стоял в тридцати метрах, и казалось, что я слышу твое дыхание. Очень душно было, парило. Я наблюдал за твоими движениями, смотрел на лоснящуюся от пота кожу и не понимал, от чего дыхание становится все глубже и чаще: от духоты или от желания, уже вполне осознанного и понятого, но еще не принимаемого. Я развернулся, чтобы уйти, а ты окликнула: «Валет!» У меня так сердце не билось даже в первом бою. Я думал, оно может выскочить через уши, я на самом деле тогда этого опасался. Ты бы засмеялась, признайся я тебе тогда?
Мне пришлось подойти. Ты стояла прямо, вскинув подбородок, и дышала так часто и глубоко, что я понадеялся, ты примешь мое дыхание за норму.
- Ты хочешь что-то сказать? – спросила ты, а я даже не догадался отрицательно покачать головой. – Вчера и позавчера тоже был ты? – я молчал. - Зачем ты приходишь?
Я должен был отвечать, и я ответил. Ты помнишь? «Мне нравится смотреть на тебя» - я сказал. И твой громкий смех, казалось, был слышен на весь поселок.
А через мгновение хлынул ливень, и ты засмеялась еще громче. Мы промокли в момент. Потом ты сказала, что у меня, у всех нас изменился рацион и это нормально. Я понял, о чем ты, но отрицательно покачал головой, будто тело, наконец, решило отреагировать на самый первый вопрос. Если бы ты не наблюдала за нами на поле, у тебя бы появился повод заявить о моей заторможенности. Но ты как-то по-другому поняла мой жест и удивилась. Ты не представляешь, как часто я вспоминаю тот вечер, я помню каждое слово, каждое движение. Я могу закрыть глаза и посчитать деревья и фонарные столбы. Я помню все. Все, кроме фразы, которой ты отправила меня домой. Я не расслышал, оторвал взгляд от твоей груди, а ты кивнула подбородком вперед по улице. Твое лицо… на нем было написано «убирайся», но я отказывался принимать это. Тогда ты ушла сама. Я смотрел тебе вслед и не мог двинуться с места и одновременно не желал терять тебя из виду.
Смеркалось, было темнее от туч. Еще не зажглись фонари, я двинулся следом тогда, когда ты завернула к своему дому, через два участка от поляны. Я помню, что шел настолько медленно, насколько только можно. Думал о правилах и о тебе. Думал о том, что некоторые правила заставить соблюдать может только страх, а его мы лишены. Помню, как заняла меня эта мысль, такая неожиданная и яркая. Я остановился напротив калитки в твоем заборе и развернулся к твоему дому. Ты помнишь, как я зашел?..»
Анна опустила письмо и закрыла глаза. Где-то в поселке лаяла собака. Послышался гул самолета. Потом стало как будто тихо, лишь стрекот доносился с улицы.
Анна помнила тот вечер и тот ливень так же хорошо, как Валет. Она помнила желание, на которое они оба не имели права. Помнила, как стояла у окна, смотрящего на дорогу, и наблюдала. Вода стекала с волос и одежды, ширя лужицу на ламинате. Она замерзла и дрожала, обхватив себя за плечи. Она молила, чтобы он прошел мимо, и надеялась, что посмеет, осмелиться зайти. Она не думала о том, кем, по сути, является этот Валет. Кем, по сути, являются все Валеты. И она не знала, как поступит до последней секунды. До последнего мгновения, когда он без стука открыл дверь и зашел спокойно и бесцеремонно, такой же мокрый до нитки, но не дрожащий и не испуганный, она не знала, что будет делать. И ей так хотелось, чтобы ей не пришлось решать, чтобы ей не дали выбора.