От того, что он нашел объяснение низкой облачности, ему стало как-то полегче, хотя это ничего не меняло. Видя уже более восьми часов кровь, страдания, смерть, горе ни в чем не повинных людей, он не мог понять главного: за что? Можно было, конечно, вспомнить старинное как мир: «неисповедимы пути Господа», и «Бог знает, что делает», да «Это свыше! За грехи за наши! Господь наказал»… Но все это слабо утешало.
Из-за низкой облачности было удивительно сыро. Одежда от этой сырости промокла насквозь за час, но пожары не унимались.
Пожары, впрочем, были не фатальны. Дома здесь, в высокогорье, строились из камня. Горели только рухнувшие крыши — стропила, обрешетка, а также мебель, половые доски, потолки, ну и «столярка» — рамы, двери, окна, обшивка, лестницы…
Уцелевшим спасти не удалось почти что никого: не было ни техники, ни инструмента. Кто мог, тот выполз, откопался сам, кто был завален посерьезней — был обречен почти наверняка на смерть. Оставшиеся наверху, непострадавшие, не много могли сделать голыми руками.
На расчищенной поляне у огромного костра сидели старики, легкораненые, женщины и дети.
Рагдай подбежал к костру и быстро отыскал Марину и Настеньку, примостившихся почти у самого огня. Вслед за Рагдаем подошел и Турецкий— в грязном и мокром насквозь бушлате с чужого плеча, накинутом прямо на лыжный костюм, в котором он ночью выбежал из гостиницы. Руки у него были ободраны в кровь, пальцы скрючило от непосильного напряжения, от виска до подбородка проходила тонкая, сочащаяся сукровицей рваная рана — задело рухнувшим крыльцом…
— Часа через четыре прилетит вертолет с австрийскими спасателями, — сказал он Марине. — На нем вас заберут отсюда вместе с тяжелоранеными. Как только раненых начнут грузить, я сразу приду за вами, полтора места мне в вертолете твердо обещали. Часа через четыре. Как услышите, гудит — готовьтесь… Времени будет мало: минут пятнадцать на разгрузку и погрузку. Вопросы есть?
— А ты?
— А мы с Рагдаем дождемся солдат. Армию. Технику. Медицину.
Через несколько часов Марина услышала и даже увидела садящийся вертолет, но боялась отойти с Настенькой от костра: народу около огня становилось все больше и больше, и хоть гигантский костер и пылал щедро невыносимым жаром, но и его тепла уже не хватало на всех. «А что, если вертолет окажется не тем, или на нем не окажется мест, назад к огню нам с Настей снова не пробраться», — думала Марина.
С другой стороны, мелькнуло у нее в голове, и Саша вряд ли здесь найдет нас. Сюда не то что Рагдай, и мышь не проберется.
— Ты хорошо согрелась, Настенька?
— Мне очень жарко, мама! Костер так жжет.
— Давай-ка, милая, попробуем отсюда выбраться.
Наконец им удалось покинуть толпу, плотно окружившую костер, и, отойдя метров сорок, они стали искать место, где можно было бы, защитившись от ветра, дождаться сигнала Турецкого.
— Пойдем, Насть, туда — там неветрено. — Марина указала дочери на уцелевший угол склада с бочками, валяющимися на земле и стоящими на стеллажах в два, в три, в четыре этажа. Это царство бочек было защищено с наветренной стороны кирпичной стеной. — Рагдай найдет нас по следу. Да и мы оттуда все будем видеть.
Действительно, здесь, среди бочек, было совсем тихо и даже, пожалуй, уютно.
Марина уселась на бочку, прижала Настю покрепче к себе и безучастно стала смотреть, как над костром, от которого они только что ушли, взлетают снопами искры.
Уже почти совсем стемнело, а Саша все не шел.
Где он? Что с ним случилось? Ведь вертолет уже, наверно, полчаса как сел.
Австрийские горноспасатели — каждый со своей собакой — выскакивали из вертолета один за другим.
Здесь, за Кавказским хребтом, они оказались случайно: были на слете спасателей под Тбилиси. Поэтому как только весть о несчастье пришла к ним, собраться и сесть в вертолет было для них делом минут тридцати, не больше.
Покинув винтокрылую машину, они мгновенно включили карманные рации для переговоров друг с другом, надели каски, снабженные инфракрасными приборами ночного видения, опускаемыми на лицо, и тут же разбежались в разные стороны от вертолета… Общая рекогносцировка — пункт первый отработанной программы действий в спасательной работе.
Один из австрияков пробежал мимо закутка, в котором сидели Марина и Настя.
— Vorsichtig! — предупредил он на ходу Марину. — Diese Benzin-Lagerung! Vorsichtig!
— Форзи? — не поняла, испугалась Марина.
— Vorsichtig! — подтвердил австрияк, толком не расслышав ее.
Марина, взглянув на спасателя, похолодела: прибор для ночного видения закрывал половину лица, делая спасателя похожим на робота, на пришельца и выходца с того света одновременно.
— О Господи!
— Vorsichtig! — австрияк, удовлетворенный ее испугом, понесся дальше.
И только тут до нее дошло, что он сказал ей: «Это бензиновый склад, осторожно». Он ведь не «форзи» сказал: «vorsichtig» — по-немецки «осторожно».
Она и без него знала, конечно, что бочки с бензином: несколько бочек были разбиты, и, хотя бензин и впитался в грунт давным-давно, видимо, еще утром, но все равно бензином здесь пахло отчетливо.
Совсем стемнело, когда Турецкий вместе с прибывшими медиками закончил грузить в вертолет раненых.
— Давай! — кивнул ему врач, сопровождающий раненых на Большую землю. — Тащи своих. Восемь минут у тебя есть. Нет, даже десять!
Турецкий бросился в сторону костра за Мариной и Настей.
… — Саша! Саша! — крикнула Марина Турецкому, сразу заметив мелькнувшие на фоне яркого костра два темных силуэта — мужчины и собаки.
— Пошли быстрей, вертолет ждать не будет!
— Настя, ну что?!
— Подожди, мамочка, ботинок расшнуровался!
— Ну вот, как всегда!
Марина наклонилась и начала помогать Настеньке, запутавшейся со шнурками.
Турецкого в это время отвлек неизвестно откуда взявшийся старик. Голова его была забинтована, из-под бинтов виднелись одно только ухо, глаз и клок седой бороды, стоящий колом от запекшейся крови.
— Сынок, — почти простонал старик, обращаясь к Турецкому, — ты не поможешь нам развести еще один костер? К тому, большому, больше уже не пробьешься…
— Минут через двадцать я помогу, идет, дедушка?
— Там дети у нас, груднички! Погибнут от холода. Мы уж и дрова… Собрали, сложили!
— За чем же дело стало?
— Зажечь… Только зажечь… Я бы зажег сам, но руки, — старик приподнял руки, и из длинных рукавов бушлата показались сплошь забинтованные кисти с пятнами крови на повязке. — Не могу сам зажечь! А бабам моим несподручно…
Турецкий мельком оглянулся на Марину и Настю. Марина никак не могла справиться со шнурком: Настя затянула его узлом, намертво.
— Марина, разрежь, не возись!
— Да нет, он уже пошел, я зацепила…
На глаза Турецкому вдруг попалось смятое ведро, валявшееся между бочками.
— Где ваши дрова? — спросил он старика.
— Да вон они, рядом, сто метров…
— Я мигом! — кивнул Турецкий Марине и, схватив ведро, черпнул бензина из ближайшей бочки. — Пошли быстро! — скомандовал он старику.
Добежать до сложенных горкой дров было минутным делом.
Когда Турецкий облил бензином дрова, он было удивился тому, как мало бензина осталось в ведре: не больше половины…
Он не успел понять, почему это так: черпнул-то он от души, почти до края, лишь бы не расплескать по пути.
Но размышлять особо времени не было: Турецкий достал спичку и чиркнул ею, бросая ее так, чтобы головка вспыхнула в полную силу уже там, среди бумаги и дерева, политых бензином.
Костер вспыхнул сразу и вдруг; двухметровое пламя объяло поленницу приготовленных дров.
Одновременно с этим от костра мгновенно побежала огненная дорожка — назад, на склад бензина, к Марине, к Насте: ведро было дырявое…
Турецкий понял все и вмиг похолодел. Все оборвалось внутри.
— Марина!!! Мари-и-и-на-а-а!!!
Марина, закончив развязывать шнурок, приподнялась, держась за поясницу, повернулась на крик…
И в этот момент огненный ручеек пробежал мимо ее ног и добежал до бочек…
Мгновенно всклубилась красно-желтая плазма огромного взрыва. Бочки пушинками полетели по ночному небу…
Даже их двоих — Турецкого и старика, стоявших в ста метрах от склада, — оторвало от земли, подняло в воздух и кинуло на зуб стены, торчавший метрах в пятнадцати за их спинами…
Последнее, что увидел Турецкий, — это бочку, летящую в клубах кроваво-красного пламени, высоко, метрах в сорока над бывшим складом, и там, в небесах уже, ахнувшую, — желтыми брызгами, густо и щедро разлетающимися на десятки метров…
И Турецкий снова, который раз уже за прошедшие дни, ощутил себя проваливающимся в бездонный туннель, летящим внутри этого туннеля навстречу ослепительно яркому свету…
Турецкий пришел в себя только глубокой ночью. Он ничего не мог понять, ничего не мог вспомнить в первые секунды своего возвращения к бытию. Перед глазами его было бездонное южное звездное небо. На самом краю этого неба над черной кромкой далеких горных хребтов висел кроваво-красный, огромный диск луны…
«Полнолуние, — подумал Турецкий. — А что ж она такая красная-то, луна? А-а, пыль, ветер поднял пыль… Землетрясение…» Он вспомнил все и попытался встать, хотя бы на карачки.
Рагдай сидел на куче битого кирпича — это было все, что осталось от стены за их спинами, — и выл на луну.
Турецкий попытался сесть, но не смог. Только тут он почувствовал, что кто-то его поднимает, старается усадить, оказать помощь…
Старика, который просил его развести костер, рядом не было.
— Здесь еще дедушка должен быть где-то, — прохрипел Турецкий окружившим его людям. — Голова и руки забинтованы… Он сам не встанет, дедушка…
— Тю-тю твой дедушка! — ответили ему. — Ты сам-то чудом жив.
Голова у Турецкого закружилась, и он поплыл…
Через неделю Турецкий садился в тот же АН-24, на котором десять дней назад они прилетели сюда вчетвером.
На регистрации он предъявил свои настоящие документы — бутафорить не было ни малейшего смысла.
Да и вообще ему все уже было до лампочки.
В его правом нагрудном кармане пиджака лежали две справки, которые в Москве ему надлежало обменять на свидетельства о смерти. В левом нагрудном кармане лежал небольшой конверт с кирпичной крошкой, комочками сухой земли, оплавленными микроскопическими каплями металла — все, что осталось на месте гибели Марины и Настеньки…
Самолет долго держали на взлетной полосе. По злой иронии судьбы с ним снова летело начальство.
Начальство везло с собой три гроба, — успел заметить Турецкий мельком. «Вот так вот! — проплыло у Турецкого в голове. — Когда мы везем домой гробы, они везут домой чемоданы, когда же они сами возвращаются с гробами, мы привозим домой только горсть пепла…»
21
В Москве он сам сделал небольшие надгробия и сам установил их рядом с могилами остальных Грамовых…
Прах закопать было несложно, для этого он взял с собой Настенькин совочек, найденный дома у Марины.
Стоя над свежей могилой, Турецкий подумал вдруг, что Грамов-отец, Марина и Настенька должны бы, по логике всего происшедшего, уже давным бы давно явиться к нему… Давно уж пора. Пора им. Он ведь, в сущности, уже готов. Прикосновение совершилось. Теперь-то ему конец. Безусловно. Осталось совсем ничего. Он думал о предстоящей встрече с покойными с надеждой и радостью, собственно, жил все эти последние дни только этим. Даже отца, Грамова А. Н., он бы увидел вновь с радостью, так как то, что происходило последний месяц здесь, на земле, не шло ни в какое сравнение с милыми, умными, доброжелательными выходцами из мира иного…
Однако они не искали контакта с ним.
Почему?
Турецкий устало опустился на свое любимое в прошлом рабочее место.
— Ну что, Сережа? — спросил он своего стажера. — Какие тут у вас дела?
— Дела как сажа бела, — сдержанно ответил Сергей. — Крутимся понемногу. Тянем. Вы ничего, не волнуйтесь. Не надо вам пока…
— А поконкретней?
— Два убийства, одно ограбление на меня повесили.
— А если глобально? По городу?
— То есть?
— Статистика. Меня статистика интересует.
— Статистика чего, Александр Борисович? — Сергей был явно удивлен: Турецкий раньше, до своей трагедии, никогда не интересовался «статистикой вообще». Его наставник был всегда конкретен до безумия.
— Ну, вот статистика по СПИДу, например?
— Какие цифры вас интересуют? Для прессы, для народа? Ну или как оно на самом деле?
— На самом деле, ясно!
Сергей достал с полки папку, открыл ее.
— Могу только по прошлому месяцу дать точную информацию. А за текущий еще не поступало.
Турецкий молча кивнул.
— Значит, вирусоносителей зарегистрировано шестнадцать тысяч четыреста тридцать два, а больных пока только две тысячи семьсот восемьдесят девять. Но растет, все растет, в геометрической прогрессии.
Турецкий кивнул, как показалось Сергею, почти удовлетворенно.
— А убийства — за месяц?
— Выросли на двенадцать процентов.
— Самоубийства?
— На тридцать девять процентов, ого! — Сергей даже сам удивился.
— Неплохо, — процедил сквозь зубы Турецкий. — Гляди, перестраивается все же народ. Кто за кордон тикает, а кто и еще того дальше… А детская смертность, она как?
— Ну, этого я не держу.
— Зря. Это тоже отнюдь не пустяк. На девять процентов детская смертность за месяц выросла, скажу я тебе по секрету!
Сергей, не понимая, куда клонит шеф, мрачнел все больше и больше.
— Зачем вы сегодня пришли, Александр Борисович? Сегодня?! Зачем?!
Турецкий повернулся и отпер свой сейф.
— За патронами.
Сережа остолбенел.
— За патронами?!
— А что? — Турецкий разыграл в свою очередь удивление, оставаясь при этом довольно спокойным. — Нельзя, что ли?
— Так у вас же обойма была? Вы ж в отпуск пистолет с собой брали? — Сережа не нашел ничего умнее. — С полной обоймой. И шестой патрон в стволе. Да?
— Да. — Турецкий посмотрел на Сережу.
Надо ему что-то сказать, чтоб он отвязался. Афишировать приключение возле дендрария Турецкому не хотелось. Если тот старый майор со шрамом пришлет запрос или благодарность — вот тогда, может быть.
«Но майор ничего не пришлет, — подумал Турецкий. — Он не успеет уже».
— Я потерял.
— Обойму? — обалдел Сережа. — С пистолетом?
— Нет. Без пистолета.
— Да как же так обойму потерять без пистолета?
— Да так же вот. Забыл. В электричке оставил. — Турецкий достал пистолет и стал его заряжать.
— Александр Борисович, может, к врачу вам?
— Да я здоровее тебя. И в этом смысле тоже. Да брось ты, пусти! — Турецкий отвел в сторону руку Сергея. — Я дурака валяю, все от нервов. Шучу все, брат, шучу! Шучу, чтоб не рыдать. Ну что? Пойду-ка я, пожалуй! — Турецкий встал, успокоительно хлопнул Сергея по плечу: — Все. Держи! До встречи!
Турецкий сидел в осиротевшей квартире Марины. Он был чисто выбрит, в свежей рубашке, в костюме.
Куклы в Настенькиной комнате изображали мизансцену под названием «Свадьба».
«Останься Настенька жива, — подумал Турецкий, — теперь это было бы «Землетрясение» или «Бойня возле дендрария», эх-х-х…
Его передернуло от этих мыслей, он был совсем не циник, но он не мог себя заставить думать о другом. Что было бы, если… Каждый человек знает прекрасно, что жизнь не переиграешь, она живется один раз, и никто-никто в целом свете не знает, «что было бы, если» и могло ли вообще быть иначе…
Тем не менее каждый из нас сотни раз в жизни думал и, самое странное, мучился этим бессмысленным вопросом вопросов: «что было бы, если бы все сначала…»
Бред!
Не спеша Турецкий достал пистолет и положил его рядом с собой на сервировочный столик.