А впрочем, не совсем. Тут было и такое, что трудно отнести к борьбе «свои» — «чужие». Ну, например, мое исчезновение в Киев. Кто это сделал? «Свой»? «Чужой»? Со мной там не случилось ничего. Факт. В Москве тем временем Настасья выздоровела. Каков же смысл был моего полета в Киев? Навскидку — никакого. Потом еще. Подбрасывать мне эти папки, про астрологию и Гитлера, про Вангу. Ну, я прочитал. И что же? Испугало меня это? Нет. Ободрило, стало быть? Ничуть. Тогда — зачем? И кто? Кто мне эти статьи подсунул? «Свой»? «Чужой»?
Так. Дальше все еще серьезней и нелепей. Пусть эти все «свои», «чужие» могут заставлять с собой покончить… Или не покончить… Могут заставить в беспамятстве натворить что хочешь… Зачем, к чему тогда вся эта философия-то нагнеталась?
Во-первых, собственно, явления отца умершего, А. Н. Грамова. Зачем? Убить там иль спасти ведь можно было б проще?
Потом вся эта целая надстройка, идеология загробной жизни, рая, какого-то там ордена «спасителей от жизни», мертвецов? Зачем все это? Откуда? Почему? Ведь в жизни-то совершается все проще — сначала кровь, потом торжественное восседание в Кремле иль в Киеве— на княжеском престоле, а после уж вам объяснят всю философию произошедших убийств. Всегда сначала делают, потом уж объясняют. А здесь наоборот! Неясно. Почему?
Зачем конкретным людям для конкретных целей религиозный окрас? Мистика?
Для оправдания своих поступков. «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать…» Да, я убиваю сарацинов, но Христа же ради! Да, пусть неверные умрут, но солнце же ислама воссияет! Пожертвуем старушкой ростовщицей мерзкой, но лишь для высшей цели, чтоб узнать — могу я или нет? Два, десять, тридцать миллионов жизней, но ради рая на земле! Не я тебя душу, а Рок! Так на роду тебе, видать, было написано: умереть от того, что я тебе голову в тиски вот зажму щас покрепче… А Бог коль не захочет, не допустит! По жизни так. А здесь-то можно не оправдываться! Не перед кем!
А этот зарок? Не произносить вслух «жизнь прекрасна и удивительна»? Вот это кто мне «предложил» — запретил цитировать из Маяковского? Да это полный бред. Ни «свой» и ни «чужой» до этого бы просто не додумались бы! Какой-то будто бы фрагмент из сказки: «коль скажешь слово «мута-бор», превратишься в аиста» — у Гауфа. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — Гете, Фауст… Миф, сказка, предание… Да просто глупость! По жизни — что ни говори там, хоть пой из Верди, хоть пляши, а надо замочить — замочат…
И наконец, психологическое оружие, но это вроде ясно. Рагдай его не чует, он пес. Психогенератор подавляет только человеческое — высший разум… Ну, допустим. Но окна отчего же открывались?! Ведь окна-то распахивались — и у Сергея, и у Марины, — когда «отец ушел»… Стоп-стоп, ведь и у Ольги-Коленьки все окна были нараспашку! Так ведь? При чем здесь окна? Почему? Зачем? Странно!
Да… Надо думать, думать, думать…
«В убийстве мальчика, которого подушкой задушили, есть странная, заметная деталь…» — снова вспомнил Турецкий слова Меркулова, въезжая во двор «Химбиофизики»…
И я же знаю, черт возьми, эту деталь, я же сам ему рассказал всю эту историю! Но что ж тут странного, заметного, ярко светящегося, а? Ну скажите на милость!
То, что видно «навзлет» Меркулову, для меня — темный лес…
Приехали!
8
Турецкий решил не сразу ломиться к директору, а для начала самостоятельно походить, побродить. В курилку заглянуть, в читальный зал, в столовую-буфет… Возможно, и удастся зацепиться за кого-то языком, а там, глядишь, и выловишь чего-то. Турецкий знал, что метод этот очень действен, когда твой собеседник не знает, с кем имеет дело и, более того, уверен, что сам и начал разговор.
Турецкий брел по второму этажу «Химбиофизики» наобум, заглядывая подряд едва ли не в каждую дверь:
— Ой! Извините, я ошибся.
Он никого и ничего конкретно не искал, крепко надеясь, что кто-то сам найдет его, — какой-нибудь филон иль просто человек, охочий до бесед… Разумеется, такой случай скоро представился.
Турецкий заглянул в десятую или одиннадцатую дверь, и, не успев извиниться и закрыть ее, внезапно почувствовал, как кто-то крепко взял его сзади за шиворот.
Автоматически извинившись и прикрыв дверь даже в таком, совершенно неудобном состоянии, Турецкий без особого труда вывернулся сам и извлек свой ворот из правой руки того, кто был за его спиной… Развернулся рефлекторно, слегка приподняв обе руки, чтоб сразу смазать или защититься, как придется.
За спиной стоял совершенно ему незнакомый высокий, сухопарый, чрезвычайно интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти на вид, в строгом, пожалуй, даже изысканном костюме. Мужчина сделал спокойный жест рукой, как бы предупреждая агрессивные действия со стороны Турецкого:
— Ваши документы?
— А вы-то кто такой?
Мужчина хмыкнул — печально и ехидно в одно и то же время.
— Вот, сразу видно: вы ведь не наш сотрудник. Позвольте документы!
— Сначала вы свои мне предъявите. Да и представьтесь. Как положено. Я не могу кому попало давать смотреть свой документ.
— Ну, ясно. Понимаю, что вы за птица. — Худой мужчина почти что засвистел от ненависти. — Вот, смотрите.
Он протянул Турецкому свое раскрытое удостоверение, одновременно представляясь:
— Вощагин Илья Андреевич, начальник здешний. Первого отдела.
Турецкий достал свое удостоверение:
— Турецкий АлександрБорисович, следователь по особо важным делам.
Не дотрагиваясь до удостоверения руками, Вощагин тем не менее внимательнейшим образом осмотрел его и прошипел еле слышно:
— Я так и думал: морда кагебешная.
Турецкий тем не менее услышал и, не выдержав, расхохотался:
— Кто?! Я-то?! Глядите, здесь написано, я прочитаю вам, раз сами вы не мастер: Пы-ры-о — «про», ке и у — «ку», рэ и а — «ра», тэ и у — «ту»… и снова рэ и а — «ра». Что вы-шло-то? «Прокуратура» вышла, верно ведь? А кто уж кагебешная морда у нас, — не сдержался Турецкий, — так это ты сам!
Вощагин, высокий и худой, похожий на чеховского врача, аж весь позеленел, напрягся и еще больше вытянулся, похудел — прямо на глазах:
— Не смейте оскорблять меня, вы!
— А я вас вовсе и не оскорблял. Я только повторил лишь то, что вы сказали сами. Я просто с вами согласился. Зачем же мне вас оскорблять. Такая необходимость у меня совершенно отсутствует. Дражайший, что вы зеленеете?! Ну кто ж не знает в этой стране, кто выполняет роль начальников всех институтских первых отделов? — Турецкого понесло, он уже не мог себя контролировать — больно много накопилось в его душе против «смежников» за последние дни. — Везде и всюду в первых отделах и в группах режима сидят, как точно вы назвали только что, вот эти самые, ну, морды кагебешные.
Турецкий говорил не скрываясь, в полный голос, на весь коридор. Краем глаза он мгновенно заметил веселое оживление среди присутствующих в коридоре. Не ускользнул от его внимания и тот факт, что сам Вощагин вдруг струхнул, да не на шутку.
— Немедленно пройдемте в кабинет мой! — почти что прошипел Илья Андреевич.
— А что же не пройти? Пройдемте! — Турецкий был готов пройти и был рад: собеседник нашелся, разговор завязался.
Они сидели друг против друга.
Вощагин молчал за своим роскошным полированным столом, с таким несчастным, забито-потерянным видом, что Турецкому стало его даже жаль немного.
Турецкий молчал тоже, зная, что по любому этикету Во-щагин, как пригласивший его к себе в кабинет, должен начать разговор первым.
Наконец Вощагин отнял руки от лица.
— Оставим это, — сказал он опять еле слышно. — Кто бы вы ни были, моя обязанность выяснить, зачем вы пришли.
— Ну, здесь-то нет проблемы. Я пришел по делу. Мне надо было выяснить ряд вопросов, к которым ряд ваших сотрудников имеет косвенное отношение. Где я работаю, вам ясно. Мои фамилия, имя, отчество — тоже. Вы посылаете запрос ко мне на службу, и вам немедленно придет…
— Отписка, — тихо, но внятно перебил его Вощагин. — Как вам не стыдно, как же вам не стыдно! Вы вычистили уже пол-института с лету, как Алексея Грамова не стало, вы утащили половину фонда библиотеки, которая копилась здесь четыре десятилетия, вы даже из учебного корпуса скелет орангутанга увели! Зачем вам кости бедного орангутанга? Нет, надо вам зачем-то! Не только кости обезьяны, вы и людей уводите к себе, уродуете их: туда, все на войну, все для разведки, все для блага! Ну хорошо. Все взяли, что хотели. Но вам мало. Приходите — все новые, все с липовыми удостоверениями — пожарники, теперь вот прокуратура — и нюхаете, нюхаете, нюхаете: что бы вам еще стянуть? Что еще нужно для пущей безопасности, пардон, госбезопасности?
Он был так искренен, этот Вощагин, ему было так больно, так горько, что Турецкий, не сдержавшись, снова пожалел его. Он разбирался в людях довольно хорошо, как говорил Меркулов, «на пятерку». И этот Вощагин явно был ему симпатичен с первого взгляда, хотя и попытался спровоцировать его. А если нет? А что он, Сашка-то Турецкий, потеряет? Да ровным счетом ничего!
— А вы-то сами кто, Илья Андреевич? — спросил Турецкий тихо.
— Да я ж показывал вам документ.
— Да я не про документ. Я лишь про то, кто вы на самом деле.
— А вы не знаете? — Вощагин удивился. — Действительно не знаете?
— Как Бог свят. Сижу ломаю голову.
— Тогда, возможно, вы действительно из прокуратуры. Ну что ж, что в жизни не бывает? Тогда давайте снова познакомимся: Вощагин Илья Андреевич, бывший директор НПО «Химбиофизика», член-корреспондент РАН.
— Теперь мне все ясно, — кивнул Турецкий. — Вас сняли после этого пожара, летом. О! И как унизили вдобавок!
— Я мог бы и не унижаться. А уйти. Но не захотел. Не захотел расстаться с институтом. С коллективом.
— А я, признаться, думал, что директор — это тот, с которым я беседовал в октябре.
— Да. Это наш директор. Большой ученый.
— А раньше где он работал? Он в курсе здешних дел?
— Конечно. Он же раньше здесь сидел. Начальником режима. До пожара.
— А до режима?
— А до режима был полковником КГБ. В запас его уволили.
— Но знаете, я б не сказал, что он дурак. Напротив, очень бодрый мужичок. Прекрасный собеседник.
— Да. Насколько понимаю, его с Лубянки выгнали за суперпроходимость.
— Так бывает тоже.
— А вы, значит, следователь? По делам особо важным?
— Ну, это-то как раз сейчас неважно. А важным мне сейчас кажется иной аспект: я зять покойного Алексея Николаевича Грамова.
— А я не знаю вас. Я в доме-то у Грамова бывал.
— Я — муж Марины. Мы поженились после смерти самого.
— Маринин муж, ага. А как она сама?
— Она погибла. Две недели назад.
— Так-так.
Турецкий удивленно замолчал: известие не произвело на Вощагина ни малейшего впечатления.
— Так-так, — повторил Вощагин. — А вы теперь, значит, ну, с маленькой остались. С Настенькой, по-моему?
— Нет. Настенька погибла тоже, Илья Андреевич.
Вощагин снова не удивился. Он только стиснул зубы, и на его лице выступили вдруг неяркие темные пятна.
— Вам нехорошо?
Вощагин молча лишь покачал головой.
— Что делают. Что делают, — еле слышно прошептал он и, помолчав, пояснил затем Турецкому: — Это я так. О другом. Да.
Оба молчали. Пауза грозила затянуться навек.
Неожиданно Вощагин встрепенулся, будто очнулся от сна:
— Так. Хорошо. А вы с чем пожаловали к нам, простите, забыл имя-отчество?
— Александр Борисович.
— Рад познакомиться. Вощагин Илья Андреевич. Чем могу быть полезен?
— Честно говоря, мне хотелось бы уяснить для себя по возможности наиболее глубоко, чем занимался покойный Алексей Николаевич Грамов? Каких результатов достиг? Где потенциально они могли бы быть использованы? Где и для каких целей?
— На ваши вопросы, к сожалению, ответить невозможно. — Вощагин в бессилии развел руками. — Это слишком долгий разговор.
— Ну, время у меня есть. Как долго надо говорить?
— Если вкратце, то месяца четыре.
— Нет. Таким я временем не располагаю. Мне бы как-нибудь сжато, ну, как в отчетах пишут. В три строки, в четыре предложения.
— В четыре предложения вам все расскажет наш директор. Он умеет. Я — нет.
— Он мне уже рассказывал, но я не удовлетворен.
— Это уже другой вопрос — ваше отношение.
— Может быть, вы все-таки попробуете, не в три, конечно, предложения, но в полчаса, ну, в час, — любое разумное время, которым вы располагаетр.
— Я вам отвечу на вопрос вопросом. Вы можете, любезный Александр Борисович, мне рассказать про вашу жизнь? Минут за двадцать? Нет? Ну, про первую любовь. За полчаса? Поведать о своих родителях — объемно, всесторонне, мне надо глубоко — минут за сорок? Как вам?
— Илья Андреевич, вы не обижайтесь. Мы, может, так поступим — я вам задам вопросы, частично глупые, наверно, а вы попробуете мне ответить. А я попробую понять ответ. Затем спрошу еще. Ну и так далее.
— Ну что ж, попробуйте. Я постараюсь.
— Вы постарайтесь только говорить попроще, ведь я не специалист. Мне требуется, чтобы все, как для детского сада. Или около.
— Вы понимаете, любезный, все, что делал Алексей Грамов, всегда удовлетворяло именно этому принципу. Феноменальной простоты. Понимаете? Алексей Грамов, ваш тесть покойный, которого вы, к сожалению, что называется, уже и не застали, был фантастическим умельцем подбирать с поверхности, так сказать. За это уменье взять, процентов так на пятьдесят, его и били. Взять очевидное. Но недоступное всем остальным. Понятно?
— Не слишком.
— Ну хорошо. Вот карандаш. — Вощагин положил перед Турецким карандаш. — Лежит перед глазами. Но его никто не видит. Приходит Грамов. Говорит: вот карандаш, чего вы ищете? Вот он. На столе лежит! Сначала все обалдевают: смотрите, точно — карандаш! Да как же мы-то не заметили? Ну, домовой глаза отвел! Ах, Грамов умница! Ну ты глазаст! Ты, Грамов, гений! И прочее. Потом все говорят почти все то же, но с несколько иным оттенком. А именно: вот Грамов карандаш нашел при нас, мы сами видели. Мы все искали карандаш и благодаря в первую очередь усилиям Алексея Николаевича Грамова нашли его! Мы с Грамовым нашли на столе карандаш. Ну, Грамов, гений, конечно. Ему-то карандаш не нужен в общем-то. Да, он себе еще найдет. Фломастер. А нам немного — докторскую написать бы. И хорош. И под корягу, до конца бы дней! Да вот беда, писать-то докторскую нечем нам. Спросите Грамова, он, может, присоветует чего… Ах, Алексей, ты не подскажешь нам по-дружески, чем докторскую нам бы написать на тему обнаружения карандаша. Алешка, подскажи, будь другом! Пожалуйста, возьмите карандаш. И так до бесконечности. Вы поняли?
— Да, понял. Как иносказанье. Но это очень неконкретно.
— Да это я всего лишь высказался на тему простоты как стиля Грамова.
— Его, должно быть, коллеги в душе ненавидели?
— И да и нет. Ну, большинство панически боялось. А некоторые, ваш слуга покорный например, — использовали. Использовали беспощадно. Дыра? Затык? Провал? Пойдемте к Грамову. Он может все. Любое. Пока он был жив, мы горя все не знали. Он мог себе позволить наплевать на всю политику, другому бы четыре раза голову открутили, ему же все сходило с рук. Он был любезен до услужливости и был фантастически независим. Порою просто хам. А впрочем, да, за это его ненавидели. За независимость.
— Мне ваш директор говорил, что он занимался меди цинской диагностикой.
— Да, занимался и диагностикой.
— Он что-то делал не по теме, что можно было бы использовать, скажем, в интересах государства? В практических делах? Сугубо житейских.
— Он только этим, в сущности, и занимался. Грамов был практик до мозга костей. Хотя и теоретик был крупнейший. Чтоб вам понять, попробуйте представить такую помесь: Эйнштейн вместе с Эдисоном. Представили?
— Туманно, если честно.
— Могу вам рассказать, за что ему присвоили доктора по биологии Ъопопз саиза, избрали почетным доктором Оксфорда, Кембриджа, Гарварда, Массачусетского технологического, ввели в состав Английского Королевского общества.