Мир вздохнул, потерся щекой о его плечо и открыл глаза:
— Макс? — улыбнулся беззащитно. — Ты опять мне только снишься?.
— Бууу, — тихонько хихикнул Макс. — Не такое я уж и дивное видение… Я дома, светлый, уже дома. — Мягко коснулся его губ поцелуем. — Как же мне этого хотелось!
Мир замер под его губами. Словно не веря, пробежался кончиками пальцев по его лицу, а потом, коротко охнув, рванулся вперед, прижимаясь к нему всем телом. Вжался в его шею, всхлипнув:
— Макс… Максим… Вернулся… Любимый мой…
— Светлый… хороший мой… я здесь… люблю тебя… всё хорошо, правда… — шептал Макс, губами лаская лицо любимого. — Я с тобой, слышишь… Не удержался, я так скучал… я не мог больше ждать, прости что разбудил… люблю…
— Макс… Люби… Люби меня, пожалуйста, — Мир целовал его сильно, жарко, жадно.
Макс сдёрнул и отбросил прочь одеяло и накрыл его собой, позволяя увлечь себя в поцелуй, долгий, такой долгожданный. А когда поцелуи сменились ласками, они снова занимались любовью, совсем как когда-то, подчиняясь воле собственного желания, поделенного на двоих. Макс, истосковавшийся по нему, любил со всей, разом проснувшейся жаждой, почти жадностью, врываясь в распростёртое, разметавшееся тело, требующее ещё и ещё большего. Только срывалось с припухших губ тихое:
— Люблю… мой…
Мир стонал громко, вскрикивал, подаваясь навстречу его движениям, дрожал, пряча за ресницами кипящие слезы — горькие, горячие. И шептал, шептал, как в бреду:
— Макс… твой… Люби… Не оставляй…
— Люблю… — на выдохе, надрывом, когда сил даже на стон уже не осталось, когда тело пронзила острая вспышка удовольствия, одна на двоих. Потому что других слов не существует. Потому что это — единственное, что важно. Они всегда были одним целым, даже когда ещё не знали друг друга. Но в такие моменты их единение становилось полным, и восторг, плещущийся в их телах, сплавлял их накрепко.
Сердце еще билось где-то в горле, когда Мир вытянулся рядом с ним, прижимаясь всем телом. Нарисовал узор кончиком пальца на груди, неторопливо целуя плечо:
— Расскажи… Как ты там?
— Муторно, — Макс вздохнул, обнимая его. — Просто много людей, всем надо с тобой пообщаться, пожать руку, непременно потными ладонями, все тебя дёргают, ты улыбаешься… Меня ещё и в жюри потянули, так что пришлось пересмотреть столько всего, что аж тошнит… и ещё там не было тебя. Единственным плюсом было то, что там не было настырных спонсоров. Но там не было тебя, так что по сути там было никак. — Макс нежно провёл рукой по его волосам и коснулся лёгким поцелуем губ. — А ты? Чем тут занимался?
Перед глазами Мира мгновенно всплыло лицо Петра, и по позвоночнику прошел холодок:
— Репетиции до упора. Пытаемся придумать шоу на показ. Но без тебя все валится из рук, — он улыбнулся и, вздохнув, отстранился, почувствовав себя вдруг… грязным.
— Хммм… — протянул Макс, обернув Мира одеялом, пока тот снова мёрзнуть не начал, и прижал к себе, зарывшись носом в волосы. — Что-то мне это напоминает… репетиции до упаду, пока не свалишься с ног, потом… ммм… совершенно прекрасный секс, потом строгий папа за ужином и весь мир против нас… Видишь, я уже здесь, так что нафиг, из рук всё прекращаем валить. Я хочу прийти на твою премьеру. А потом буду томно вздыхать на показе из самого дальнего ряда, потому что именитости в очередях стоять станут, лишь бы только попасть к тебе!
— Мне не нравится то, что я делаю, — Мир только вздохнул, утыкаясь лицом в сгиб его локтя. — Не нравится то, что получается с этой коллекцией. Уже… не мое. Времени мало, и если я не придумаю что-нибудь новое, я никуда не поеду.
— Почему? — удивлённо спросил Макс. — Знаешь, я перестал хихикать над тобой за швейной машиной, когда увидел, как тащатся по тем шмоткам, что выходят из твоих рук. Я сам тащусь от первых брюк, которые ты сшил для меня. Что бы ты ни сделал — это выходит офигенно. И это делаешь именно ты, а не Кира Пластинина. Или мне послужить для тебя Музом? Так ты меня на порог кабинета своего не пускаешь, — он мягко фыркнул в мировское ухо и легонько дёрнул непослушную прядку, ухватив её губами.
— Что-то изменилось… — тихо произнес Мир, крепко зажмуриваясь и надеясь, что его голос не дрожит. — Я изменился. Не знаю как, не понимаю… Но то, что я готовил к показу… теперь это не мое. Мне нужно начинать все заново.
— Но это правильно! Мы не стоим на месте, тем более такая гламурно-творческая особа как ты. Родной, не раскисай! Ты у меня самый лучший. Ты всегда верил в меня. А я — в тебя. Всё будет хорошо, вот увидишь. Правда.
— Твоя вера в меня безгранична, — Мир вздохнул, расслабляясь. — Я так счастлив, что ты наконец дома…
— Просто я очень тебя люблю, Мир, — Макс нежно поцеловал его закрытые веки. — Спи, моя радость, утром всё будет куда менее трагично, чем ты себе представляешь. Правда. Я знаю.
— Хорошо, — послушно произнес Мир, улыбаясь. Спокойной ночи, родной. — Я люблю тебя. Я так тебя люблю…
Макс уже крепко спал, когда Мир осторожно выбрался из его рук. Вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, спустился на первый этаж и, устроившись на маленьком диванчике в холле, набрал номер Петра. И когда спустя почти минуту на той стороне взяли трубку, устало, обреченно произнес:
— Я ненавижу тебя…
— И звонишь, чтобы об этом сообщить в два часа ночи? Интересный способ выражения ненависти, Ратмир Дмитриевич, — в его голосе слышалась ирония. Вот только яда не было.
Мир только хмыкнул:
— Я скучаю по тебе в объятиях любимого человека. Отличный повод для ненависти, ты не находишь?
— На мой взгляд, это отличный повод обо всём забыть, — по ту сторону помолчали. — Мир, будет лучше, если ты в правду меня возненавидишь. Легче. Ты любишь Макса, а я просто блажь… — И снова минутная пауза. Только слышно его дыхание. — Ты для меня блажь, минутная прихоть. Мальчик на пару ночей для хорошего секса. Вот и всё.
— Хорошая попытка, Пьер, — Мир только невесело рассмеялся. — Но за нее спасибо, — он немного помолчал, а потом выдохнул: — Ты мне нужен. Ты просто мне нужен. Я не знаю почему… Я не знаю ничего… Но лучше бы я и, правда, тебя ненавидел.
— Ты… мне… не… нужен… — выдохнул Страхов. — Понял? Ты и я встретимся только на сцене. Ты и я будем петь и танцевать. И улыбаться друг другу. Но нас с тобой не будет никогда. Потому что есть вы с Максом.
— Нас с тобой не будет никогда… — слабым эхом произнес Мир. — Извини что разбудил. Спокойной ночи, Петр, — Мир отключился, глядя в темноту. — Завтра у тебя будет другой Дориан…
Телефонный звонок.
Всего один телефонный звонок способен уничтожить всякую решимость. Выбить землю из-под ног и заставить сердце завыть от боли. Пётр рывком поднялся с постели и, как был, нагишом, прошлёпал на балкон. Если так дальше пойдёт, он сопьётся и прокурит голос. Но по-другому успокоиться не получалось. Слишком больно. Слишком.
Жаркий воздух не принёс облегчения, как и выкуренная в несколько нервных затяжек сигарета. Можно сойти с ума… просто сойти с ума.
Хорошая была попытка. Только его голос в телефонной трубке в два часа ночи — лучшее подтверждение собственной слабости. Потому что дрогнуло. Потому что горько заскулило глубоко внутри. Он любит. Но почему-то всегда не тех, кто ответит взаимностью. Не тех, кто мог бы быть рядом всегда. А прятаться от всего мира, как вор красть поцелуи, и не ночи, а жалкие часы…
Мальчик на пару ночей — глубокая рана в сердце. Он особенный. Другие не цепляют.
Мальчик для хорошего секса… как страшно отталкивать тебя.
Пётр зажмурился, чувствуя, как жжётся что-то в груди.
— Я люблю тебя, грешный мой… боже, как же я люблю тебя…
========== Часть 5 ==========
9.
На следующий день Мир появился в зале за десять минут до начала репетиции. Весь в черном, бледный, холодно-красивый, он поздоровался с актерами и отозвал Страхова-старшего в сторону. А через полчаса разговора покинул театр.
— Антонина Сергеевна, меня нет ни для кого, — еще через час он стоял на пороге своего рабочего кабинета и оглядывал его так, словно видел в первый раз. Скривился и, неторопливо подойдя к стене, на которой висели его эскизы, принялся их безжалостно срывать. Клочки бумаги летели в корзину, усеивали пол.
— Ратмир Дмитриевич!.. — ахнула женщина. — Что вы делаете?! Это же ваша коллекция для Монте-Карло! — она рванулась к нему, но он резко развернулся, и она встала, как вкопанная, встретившись с его глазами. Почти черными, бешеными. С огромной, как мир, виной и почти смертельной тоской.
— Меня ни для кого нет, — повторил он без выражения. — И девочкам скажите, что могут быть свободны до тех пор, пока я их не позову.
— Хорошо, — Антонина Сергеевна смотрела на него почти с ужасом. — Как скажете, Ратмир Дмитриевич.
— Спасибо, — он улыбнулся и на мгновение снова стал тем теплым, светлым молодым мужчиной, почти мальчишкой, каким его знали и любили. — И созвонитесь с Роджером. Он понадобится мне завтра.
— Да, конечно, — секретарь кивнула и вышла, закрыв за собой дверь. А Мир, казалось, ее даже не услышал. Взгляд провалился куда-то вглубь…
Минута, две… Или час или два? Время растянулось. Но дрогнуло и снова понеслось, когда лица Мира коснулся солнечный луч. Он глубоко вздохнул, словно выныривая на поверхность и, подойдя к столу, взялся на карандаш.
В рабочий кабинет господин Страхов вошёл, деликатно сдвинув ставшего грудью на пороге секретаря, точно божьего одуванчика там не было и вовсе. Ничуть не стесняясь, не чинясь, и без каких-либо колебаний. Наверное, окажись на его пути охрана — и через заслон вошёл бы.
— Ты можешь объяснить, какого чёрта, Мир? — внешне он был спокоен, и только в глазах светилось бешенство. Пётр Страхов был в ярости.
Мир оторвал затуманенный взгляд «грозовых» глаз от бумаги, пару мгновений смотрел на него, словно вспоминая, кто это, и снова вернулся к эскизу:
— Спасибо, Антонина Сергеевна, можете идти.
— Ратмир Дмитриевич… — женщина чуть не плакала, и Мир поспешил ее успокоить мягкой улыбкой:
— Все в порядке. У вас не было шансов.
Женщина только судорожно вздохнула и исчезла, прикрыв за собой дверь. Почти минуту в комнате стояла тишина, нарушаемая шорохом грифеля, а потом Мир ровно произнес:
— У меня слишком много дел. Я не могу разорваться.
— До этого у тебя как-то получалось, а теперь появилось слишком много дел и ты, и умный и красивый, не можешь решить которым предпочтение отдать? — угрожающе-мягко протянул Пётр. — Ну хоть мне-то не ври. Ты из той породы, которая замедляет время до двадцать пятого часа в сутках. Ты сдрейфил, любовь моя, сдрейфил.
— Возможно, — Мир закончил эскиз и отложил его в сторону. — Ты сказал все забыть. Я всего лишь следую твоим советам, — сердце дрогнуло от этого «любовь моя», но Мир заставил себя выкинуть эти мысли из головы.
— Забыть — не значит бросить к такой-то матери постановку. Блядь, Бикбаев, если не хочешь совсем меня видеть — так и скажи, — Пётр тряхнул головой и бедром оперся о рабочий стол. — Сам уйду, продолжу контракт в Израиле и всё. Но останься. Там останься. Ты же горишь на сцене!
— Дело не в моих желаниях. Дело в моих возможностях. Ты четко расставил все точки и все очень хорошо объяснил. Я не вернусь в постановку, Петр. Меня в ней держал только ты, — Мир никогда не боялся быть откровенным. «Говори правду, — учил его отец. — Никогда не бойся быть смешным. Правда — твой щит и твое оружие».
Рука поднялась… и опустилась, так и не коснувшись его щеки. Пётр сжал пальцы в кулак так, что костяшки пальцев побелели. Кажется, в наступившей тишине можно было услышать зубовный скрежет.
— Мир, прошу тебя, вернись.
— Я тоже просил тебя, — сквозь зубы выдохнул Мир, как зачарованный, следя за его рукой. — Вот только тебе было плевать, — он подался вперед, сжал его пальцы, рывком поднимая рукав его легкого летнего пиджака, открывая доступ к кисти. Провел кончиком пальца по смуглой коже, очерчивая кольцо вокруг запястья, а потом медленно поднял голову, улыбаясь. — Раздевайся. Не бойся, зариться на твою задницу я не буду.
Пётр буквально выдрал руку из его пальцев. Быстро расстегнул пуговицу, сбросил пиджак на свободное кресло у стола. Потом настал черёд футболки. Тонкий белый трикотаж отправился следом за пиджаком.
— Дальше?
Мир окинул его внимательным профессиональным взглядом.
— Да, — бросил коротко и гибко поднялся, выкидывая из головы все мысли, не касающиеся работы.
Пётр коротко выругался, но, быстро разувшись, стянул с себя джинсы и застыл, не решаясь продолжать разоблачение. Бельё — хоть какая-то иллюзия закрытости. Дальше — только «блядская» дорожка, загар и зарождающееся возбуждение.
Мир невольно облизнулся, глядя на его роскошное тело, а потом сдернул с одного из манекенов, стоящих у дальней стены рубашку. Джинсы и майку он взял со стола, на котором делал выкройки.
— Надевай…
Странная ткань ласкала руки. Тёплая, бархатистая, удивительно тонкая, она точно сама льнула к коже. Джинсы, если брюки вполне «джинсового» кроя из такой ткани джинсами можно назвать, сели плотно, в самый раз, ладно, по фигуре, не стесняя движений. Пётр вздохнул чуть спокойнее. Хотя… обтягивают они прилично. Ни черта не скроешь. Даже рубашкой не прикроешься. Почти прозрачный белый шифон. Белая майка. И всё.
Пётр оделся и вопросительно взглянул на Мира.
Тот усмехнулся, и уголки губ поползли вверх. А потом он просто шагнул к Петру…
Руки все делали сами. Поправляли брюки, вдевали пояс, разглаживали ткань рубашки на плечах. Казалось, что Мир полностью сосредоточен на одежде и ему все равно, кто стоит перед ним.
— Повернись, — Мир отступил на шаг, тянясь к большой коробке с аксессуарами. Цепь на ремень, тонкий серебряный шнурок, из которого проворные пальцы сплели замысловатый узор…
— Бикбаааааев… прекрати, — Петр с трудом удерживался от того, чтоб не шарахнуться в сторону. Прочь от этих ласк, которые не ласки.
— Не дергайся, — почти прошипел Мир, цепляя цепь к поясу, а получившееся замысловатое украшение — на уголок воротника рубашки. Отошел подальше, чтобы оценить получившуюся композицию и довольно улыбнулся. Просто и в то же время — изыскано. Тонко. По-летнему. — Идеально… Не хочешь сам посмотреть?
Пётр обернулся, глядя на собственное отражение в зеркале.
Пётр Страхов. Любимец женщин всех возрастов, предмет их тайных воздыханий, и не только их, был просто счастлив шагнуть подальше от одного греха. Поближе к другому. Хорош. Мир прекрасно, очень тонко улавливает грань между сексуальностью и пошлостью. Между утончённой простотой и нарочитой скромностью. И этот человек сейчас отражается в зеркале позади него.
— Понимаю, почему за твоими авторскими шмотками месяцами в очереди стоят.
Мир только хмыкнул и шагнул к нему. Одним ловким, слитным движением застегнул тонкую, сделанную специально по его заказу «молнию» рубашки почти до шеи. И Петр неуловимо изменился. Стал закрытым, почти загадочным. Вещью в себе. Еще одно движение, и на загорелой коже его запястья тускло засияла тонкая полоска простого серебряного браслета.
— Из тебя выйдет отличная муза, Пьер, — в серо-зеленых глазах Мира словно тек жидкий огонь.
По спине точно мураши забегали. Страхов вздрогнул и обернулся.
— Для тебя? Только если ты вернёшься в театр.
— Я похож на самоубийцу, Пьер? — Мир смотрел прямо в душу. —
— Это значит — нет… — не вопрос. Утверждение. Пётр медленно отстранился и отошёл от него. Расстегнул молнию, аккуратно снял рубашку, не поленился даже дойти до манекена и повесить её на место. Футболку и джинсы он сложил не менее педантично, разгладив каждую складочку. Собственные шмотки казались грубыми и неуклюжими, хоть и сидели на нём… хорошо. Просто хорошо. Добротные правильные вещи. Без души. — Что ж…
— Это значит, что ты затрахал меня, Страхов, — Мир усталым жестом потер виски, закрывая глаза, в которые словно песка насыпали. — Ты никогда не врал мне. Никогда. А это значит, что твои слова о том, что я — всего лишь твоя блажь, мальчик на ночь — правда. А я не настолько хороший актер… И играя Дориана, я вряд ли смогу забыть, кем я был для лорда Генри.