А потом, стащив с коня уже ничего не помнящего Дайрана, Регда совершенно четко осознала, что судьбы их – ее и этого вот офицера – связаны друг с другом такой веревкой, что пропади один – конец наступит и другому. В обе стороны. И она растирала ему руки, била по щекам, не замечая бегущих слез, и задыхалась от боли и от холода, и дрожала от жалости, тисками сжимавшей сердце. Уже не надеясь, что он очнется, Регда доволокла его до ручья и уронила в ледяную воду. И когда поняла – жив, от облегчения едва сама не потеряла сознания.
Но это – потом, потом… да и признается ли она или вовсе предпочтет промолчать, потому что признаться будет значить не просто рассказать, а еще и многое другое…
А пока они решили устроить дневку. Выбрали хорошую полянку у ручья: здесь, вдали от болот, жизнь лесная кипела вовсю, как и полагается летом, и даже солнце проглянуло из-за облаков. Несчастного коня, которому так досталось накануне, стреножили и оставили пастись вволю. Теперь у них не было ни вещей, ни крыши, под которой можно переночевать – пусть даже это всего лишь крыша кареты. Но, очутившись рядом со смертью, на все эти мелочи вдруг перестаешь обращать внимание. Вот только бы помыться да одежду выстирать, но даже переодеться им было не во что.
Дайран добросовестно пытался отчистить перепачканный свой мундир и сапоги, на штаны решил махнуть рукой, а плащ он той ночью и вовсе потерял. Одежда Регды тоже изрядно пострадала - подол юбки вымок в грязи почти по колено, рукава рубашки – по локоть, а безрукавка, за исключением нескольких пятен, так и осталась в прежнем виде. Но нижнюю юбку она все-таки выстирала и сама искупалась; ключ от ее кандалов Дайран носил с собой, в кармане мундира, и потому не потерял его со всем прочим имуществом. Почесав в затылке, он таки снял с пленницы кандалы и даже отвернулся, когда она, поколебавшись под его пристальным взглядом, стала расшнуровывать ворот безрукавки. Но все то время, пока от ручья доносился плеск воды и восторженные оханья, он стоял хоть и спиной к воде, но рядом, на расстоянии двух шагов. И лишь услышав благодарное: «Все…», обернулся. А вот мазь, бинты и все остальное благополучно утонуло вместе с каретой. «Разве что нижняя юбка в дело сгодится», - пошутила невесело Регда и добавила: «Надеюсь, не понадобится».
Покончив с мытьем, развесив по веткам мокрую одежду, Дайран разжег костер. Регда лежала на куче сухого лапника и смотрела вверх. Тучи разошлись, небо очистилось и стало высоким и светлым, почти осенним уже, но ясным и очень спокойным. Где-то в вышине плыли маленькие белые облака. Лицо девушки, смотрящей на них, было таким же спокойным и умиротворенным. Потом она прикрыла глаза и, кажется, задремала.
Дайран сидел у костра, смотрел на нее и ломал сухие сучья. Долго смотрел. Вспомнилось ему, как они с Элис ездили на охоту. Куча «золотой молодежи», высокие звуки рогов, лай собак… а ему так хотелось отстать от всех, увезти Элис подальше от этого гама, остаться с ней наедине на маленькой полянке. И даже стога сена рядом не надо – лишь бы смотреть, смотреть на нее, на высокое золото ее прически, на тонкие изящные пальцы, на насмешливый изгиб губ, просто смотреть, задыхаясь от восторга. А она, словно понимая его желание, поддразнивала – заливисто смеялась, запрокинув голову, капризно изогнув уголок рта, обращалась к скачущему с ней рядом герцогу Энгринскому… вот бы на кого смотреть ему, дураку, вот бы что заметить. Словно воочию услышал Дайран гомон и шум той давней охоты и тряхнул головой – но здесь было тихо, только ручей шелестел неподалеку да еле слышно было сонное дыхание девушки. Дайран смотрел на бледное и строгое лицо ее, и постепенно эти резкие черты проступали сквозь черты Элис, и лицо бывшей его невесты, которую он сначала любил, а потом ненавидел, расплывалось, таяло, уходило, словно вода сквозь пальцы. Они ни капли не были похожи – надменная аристократка Юга и худенькая, растрепанная северянка. И почему-то от осознания этого ему стало легче.
- Дурак, - сказал он вслух и лег у костра. И уснул.
Снилось ему лето, охота снилась, только почему-то вместо Элис рядом скакала Регда, и их с Дайраном руки сковывала золотая цепочка. Регда смеялась и что-то кричала ему, растрепанные ее темные волосы хлестали его по лицу. А потом он резко остановил лошадей и, схватив девушку за руку, притянул к себе…
Когда Дайран открыл глаза, солнце клонилось к закату. Регда возилась у костра.
- Проснулся? – спросила она, не оборачиваясь. Дайран вздрогнул. Так когда-то говорила ему по утрам мать – не глядя, могла определить, спит он или нет.
- Наверное, уже да, - хрипло спросонья ответил он.
- Есть хочешь?
- Не то слово, - сразу мрачнея, проворчал Дайран. – Только еды-то все равно нет.
- Есть немножко… Там в костре печеные яблоки, и еще вон ягод немножко...
Дайран с хрустом потянулся.
- Врешь ты все! – зевая, сообщил он.
Регда непонимающе посмотрела на него, а Дайран добавил, вставая:
- Врешь ты, что не колдунья. Вот яблоки же наколдовала. Как тебе после этого верить? А вдруг ты сейчас еще кусок хлеба с мясом наколдуешь?
Регда засмеялась.
- По части мяса – это ваша забота, господин офицер. Вот уж охотиться я не умею. Силки поставить, конечно, могу, но…
Очутившийся рядом Дайран осторожно положил ей на губы перепачканные золой пальцы. И шепотом сказал:
- Спасибо…
* * *
Вечер выдался очень теплый. Кажется, август и в самом деле вспомнил, что он все-таки август, а не октябрь какой. Дайран и Регда сидели рядышком у костра, смотрели в огонь. И молчали.
Регда задумчиво покачивала цепь кандалов и смотрела на пляшущие на металле отблески пламени. Волосы ее в свете костра отливали рыжим. Дайран нанизывал на прутики собранные днем грибы. Хорошо было молчать. Желудок сводило от голода, но не это было главным. Почему-то вдруг поверилось, что все закончится хорошо. У них не было еды, они совершенно не знали, что будет завтра и выберутся ли они из леса, но все эти заботы отодвинулись. Весь этот высокий, наполненный запахом яблок день казался выпавшим из жизни - прошлой и будущей, и даже то, что он закончился, не было горьким. Просто – все будет хорошо…
- Когда я была маленькая, - вдруг сказала Регда, - мы часто пили чай летом на веранде. У нас вокруг дома шла деревянная веранда без окон… там стоял огромный деревянный стол, и на нем – керосиновая лампа. А вокруг лампы – бабочки. И варенье малиновое… - она украдкой вздохнула.
- Наверное, у тебя мать красивая, - проговорил Дайран.
Девушка с недоумением посмотрела на него.
- Почему?
- Ну… обычно дочери на матерей похожи. А ты красивая, - добавил он просто.
- Нет, - покачала головой Регда. – Я на отца… У нас в роду все девочки на отцов похожи.
- Говорят, это к счастью, - осторожно заметил Дайран.
Регда горько усмехнулась и ничего не ответила.
- А мы жили у моря, - заговорил Дайран. – Помню, каждое утро я выбегал на крыльцо, а море – вот оно, совсем рядом. Большое. Я обычно спал раздетым, а утром с этой стороны дома никого не было, все были заняты хозяйством, вот я и выскакивал, в чем мать родила. И сразу – в воду. – Он усмехнулся. – Один раз наткнулся на служанку молоденькую, она визг подняла. Мне потом от мамы попало. Негоже, мол…
- У моря, - задумчиво проговорила Регда. – И долго вы там жили?
- Мне было восемь, когда отца перевели в столицу.
- Твой отец – военный?
- Да, - откликнулся Дайран. – У нас в роду все старшие сыновья принимали присягу. Уже восемь поколений. А я – не только старший, но и единственный, так что мне выбирать не приходилось. Да вот, не оправдал… - Он опять усмехнулся. – Обормот…
- Почему? – удивилась Регда.
Он ответил не сразу. Сам себе удивился – откровенничать с этой, чужой, в общем-то, девушкой, когда даже матери не сказал всей правды… А потом заговорил:
- Я служил в столице и учился в военной Академии. Это большая честь, но это само собой получилось – за заслуги отца перед отечеством… в общем, как награда ему. Отец был против, он считал, что нужно начинать с самых низов, чтобы узнать жизнь солдат, послужить несколько лет в армии, а уже потом идти учиться дальше. Но меня зачислили. И я старался… даже звание капитана получил досрочно.
- А почему же ты оказался на Севере? – тихо спросила Регда.
Дайран помедлил.
- У меня была невеста…
- Была?
- Ну, она и сейчас есть, только уже не моя невеста, чужая. А может, и жена уже. Элис. Княжна. Красивая… - он сказал это с грустной гордостью. – Уже помолвка была объявлена и дата свадьбы назначена. А потом…
… А потом до него дошел слушок, и он дал в рожу тому, кто этот слушок принес. И еще одному. И еще. И долго не мог понять, почему господа офицеры, случись быть рассказанным в компании похабному анекдоту, ржут и так сочувствующе на него посматривают. И сам ржал вместе со всеми. Глупый влюбленный мальчик.
И был бал по случаю именин великого князя. Такой роскошный был бал, с фейерверком, мороженым, живыми павлинами и иноземными музыкантами. Но ему никто не был нужен – ни павлины, ни музыканты, ни влиятельные знакомства – он был влюблен и счастлив. Боже, он обожал ее, свою золотоволосую Элис, он ее боготворил, и боялся дотронуться до кончиков любимых пальцев – при том, что когда-то – давно, ДО НЕЕ, в прошлой жизни волочился за девчонками не раз и не два, и не только пальцев касался, но и много чего другого. А здесь – он мог позволить себе поцеловать лишь ладонь, а к запястью не смел прикоснуться. И когда вел ее в танце, обнимая тонкий стан, так горд был и так счастлив, еще и потому, что его невеста – самая прекрасная девушка в зале. Во всей столице. На всем свете.
А она и вправду была хороша – в бледно-лиловом платье, с нитями жемчуга в высокой прическе, с гордым и надменным выражением на точеном лице. Она командовала им, и Дайран подчинялся, как послушный щенок.
Потом Элис сказала, что ей нужно поправить прическу, и исчезла. Дайран ждал терпеливо и долго, сначала в бальной зале, потом вышел в сад. Шел вдоль ярко освещенных распахнутых окон, бросающих в теплую темень звуки музыки и веселый смех, потом свернул на одну из аллей. Здесь было тише и темнее. Он медленно пошел вглубь сада, к раскиданным там и сям беседкам. И остановившись у фонтана, услышал звуки.
Сначала подумал – плохо кому-то, кинулся на помощь. А потом остановился, словно налетев на стену. Его недоступная звезда, его богиня, его любимая откинулась на изящно вырезанную спинку скамьи и постанывала, прикрыв глаза. Прическа ее растрепалась, плечи и царственная белая грудь выбились из бледно-лилового вороха кружев. А высокую шею и ключицу, и ту самую родинку, которую он, Дайран, так часто пожирал глазами, но к которой не смел прикоснуться губами, жевал и слюнявил невысокий франт в штатском. Руки франта бесстыдно шарили под пышным ворохом юбок Элис, а ее руки теребили его взбитую прическу.
Дайран сначала даже не осознал то, что видел. Он растерялся так, что стоял столбом и смотрел на них. Элис открыла глаза – и увидела его. И резко отпрянула, вскрикнула, поправляя ворот. Франт оторвался от нее – и тоже увидел его, незадачливого обманутого жениха.
Дайран молча подошел к ним. Посмотрел на Элис. Узнал франта – сына влиятельного герцога. Уже сорвал с руки перчатку, чтобы кинуть ему под ноги и уйти, прислать секундантов и решить дело так, как оно того стоило. Но натолкнулся на взгляд молодого герцога – насмешливый, наглый и ни капельки даже не смущенный. И не выдержал. Он схватил герцога за накрахмаленный ворот, притиснул к столбику беседки и наотмашь съездил тому по роже. Раз, другой. Герцог завопил заячьим голосом, но от удара под дых замолк. Вскрикнула Элис. Дайран с наслаждением пнул упавшего франта ногой, выскочил из беседки, резко развернулся и зашагал по аллее. Элис кинулась было за ним, но он отшвырнул ее, словно собачонку.
Всю ночь он метался по комнате, грыз руки, пытаясь заплакать, но слез не было. Пытался напиться – вино не приносило облегчения. А на рассвете услышал шум шагов внизу, потом бряцание шпор и голоса - и все понял.
Над этой историей хохотала потом вся столица. Элис, по слухам, срочно уехала в загородное имение – лечиться от горячки. Герцог Энгринский ходил туча тучей, а сын его не показывался на люди, пока не сошли синяки. Дайрана – офицера лейб-гвардии – поместили почему-то в городскую тюрьму, где держали обычно влиятельных гражданских лиц. Мать дважды приезжала к нему, но держалась холодно и отчужденно. Дайран видел синеву под ее запавшими глазами, и стыд сжимал ему горло, но вслух оба они не произнесли ничего. Отец был один раз, сказал «Дурак», и ушел. И только сестренка, заплакав, кинулась Дайрану на шею и, обняв, шепотом проговорила:
- Я тебе верю…
Суд был быстрый и какой-то скомканный, приговор – странный: перевод в армейскую часть на Север в той же должности. Дайран так и не понял, отец ли похлопотал за него (что вряд ли – он был старой школы, этот высокий седой генерал, и понятия о чести у него были тоже старые - безупречные), или император счел эту историю фарсом (чем она, собственно, и являлась) и решил ограничиться полумерой. Потому что вообще-то за оскорбление птицы такого полета, как семейство герцогов Энгринских, полагались как минимум каторжные работы на десять лет.
Вот только никто не удосужился уточнить, на какой срок переводится капитан Ойолла на Север.
Элис ни словом, ни письмом не дала знать о себе. И только уже в дороге, уже неподалеку от бывшей границы между Севером и Югом догнал Дайрана гонец. И протянул маленький сверточек, и, развернув коня, тут же рванул в обратный путь, не говоря ни слова. Дайран распечатал сверток – оттуда выпало серебряное кольцо, подарок молодого и глупого капитана своей обожаемой невесте к дню помолвки. Дайран молча покачал колечко на ладони и, широко размахнувшись, зашвырнул его в придорожные кусты. Как знать, может, какой-нибудь нищий бродяга подберет случайно дорогую безделушку, продаст старьевщику за несколько монет и будет безмерно счастлив.
Вот так оно все и вышло…
Дайран посмотрел на Регду и, пряча неловкость, спросил:
- Дурак я, да?
- Почему же дурак, - откликнулась она, помедлив. – Ты-то как раз не дурак… - И вздохнула. Поворошила веткой дрова в костре. – Знаешь… лучше, что это случилось ДО свадьбы. Представляешь, что было бы, если бы – после.
- Да я сам себе это тысячу раз повторял, - невесело признался Дайран. – Не помогает…
- Ты… до сих пор ее любишь? – осторожно спросила Регда.
Дайран усмехнулся.
- Сначала – думал, что я ее ненавижу. Потом – что люблю по-прежнему. А теперь уже и не знаю. Два с половиной года прошло… Зарастает потихоньку…
И тогда Регда протянула руку и тихонько погладила его по рукаву мундира.
Они долго разговаривали в тот вечер, но к этой истории больше не возвращались. Болтали обо всем на свете; уже за полночь дело шло, а огонь все горел. Впрочем, и спать-то им теперь было лечь просто – всего только вытянись у костра: нет ни одеял, ни подушек, и далеко идти не надо. Дайран рассказывал о своем детстве, стараясь вспоминать особо смешные моменты, Регда негромко смеялась, поблескивая белизной зубов. Все вроде бы хорошо шло, только грызла Дайрана какая-то неловкость, и он не мог понять ее причину. И уже когда они улеглись – рядом, ради тепла прижавшись друг к другу, и девушка, кажется, уже заснула, понял офицер Ойолла причину своей странной неловкости.
Он не хотел выполнять приказ.
И не только потому, что жалко было пленницу, к этой-то жалости он уже привык, ведь жил с ней с самого начала странного и нелепого их путешествия. Он не хотел ее никому отдавать. Вообще никому.
При том, что Дайран так и не знал о девушке практически ничего – она умело обходила молчанием запретные темы или отделывалась скупыми невнятными ответами на задаваемые им вопросы – при всем при том Дайран уже считал ее не чужой, а своей. Была у него такая привычка – всех людей, когда-либо встречаемых им по жизни, он четко делил на своих и чужих. И не имело значения, в каких отношениях он находился с человеком – «чужим» мог стать даже родной брат, а «своим» – абсолютно посторонний трактирщик на постоялом дворе, к примеру. С «чужими» он быть связан кровным родством или просто приятельствовать, а со «своими» не обменяться и парой слов за всю жизнь, но факт оставался фактом. За людей, входящих в категорию «своих», Дайран мог, образно выражаясь, перегрызть глотку кому угодно, прикрыть им спину в любой ситуации и никогда не отказать в помощи. На «чужих» все это не распространялось. «Свои» могли никогда не отплатить ему ни помощью, ни участием – от них этого не требовалось, им достаточно было одного – быть на этом свете. К «своим» относились мать и отец, сестра, по странному стечению обстоятельств Брен Дин-Хара, потом старый солдат, бывший его тюремщиком во время заключения, и двое детских друзей, оставшихся в столице. Когда-то здесь же числилась и Элис. «Чужими» были все остальные, включая многочисленных родственников, подружек и приятелей. Мало кто знал об этой особенности Дайрана Ойоллы, слывшего в столице компанейским парнем (не без придури, конечно, но кто без нее?), умницей и хорошим товарищем. Только сестра, порой вздыхая, говорила: