Как холодно... Здесь всегда так темно и холодно, и ужас пробирает до костей сильнее боли, а боль... ну что ж, я почти к ней привыкла за все эти дни, которым давно потеряла счет. Не раскаявшаяся еретичка ― обвинение похуже, чем воровка или убийца. Что такого нужно было сделать, чтобы заслужить все это? Всего лишь встать на дороге у нечестивого священника?
Я вздрагиваю, когда что-то быстро касается моей обнаженной ноги. Крыса! Кожа с лодыжек содрана, обнажившаяся плоть привлекает гадких созданий, снующих во мраке среди гнилой соломы и нечистот. Они забираются под одежду, и мне каждый раз страшно засыпать, потому что некому будет отогнать их. Две безумные старухи, худенькая девушка да еще мрачный заросший человек в углу, не проронивший на моей памяти ни слова ― вот и вся компания, которой мне приходится довольствоваться. Но лучше уж они, чем тюремщики и палачи... В первый день, когда меня схватили и притащили в тюрьму, меня изнасиловали трое, бросив жребий на очередь. Я никогда не считалась красавицей в своей деревне, но здесь, похоже, привлекательность женщины не имеет значения. Мои родители и младшая сестра умерли от чумы, я осталась одна и не ждала подарков от жизни, но это оказалось слишком тяжело, гораздо тяжелее, чем я готова была принять...
Я молилась, а эти негодяи только смеялись, предлагая утешить меня. Мои мучения продолжались еще три дня, пока наконец они не получили новую жертву: светловолосую Софию бросили в тюрьму по обвинению в колдовстве. На ее несчастье, она оказалась привлекательной, и я каждый раз с ужасом думала, сколько еще она выдержит, прежде чем смерть сжалится над ней. Мне кажется, она сошла с ума от пыток и унижения... Смешно было предполагать, что эта девчонка могла заниматься колдовством! Мне-то доводилось видеть колдуний, да вот хоть две старые ведьмы, сидевшие со мной в камере, - их бормотание могло довести до дрожи кого угодно. Даже тюремщики в страхе крестились, когда старухи просто смотрели на них.
Когда я была маленькой, отец однажды взял нас с сестрой в Пьяченцу, где казнили ведьм. "Очищение огнем", так это называлось. Да только это была обычная смерть, их зажарили живыми, хуже чем свиней, ведь свиней перед жаркой все-таки режут. Мне долго еще снились по ночам их белые балахоны, скручивающиеся и чернеющие в огне, их жуткие крики, лопающаяся кожа на обращенных к небу лицах... Это были мои первые кошмары, и именно они обратили меня к Богу, впервые заставив задуматься о том, что бывает с душами после смерти. Я твердо решила, что буду жить так, чтобы избежать мучений.
В нашем городе была только одна церковь, стоявшая на центральной площади, с треснувшим медным колоколом и вечно пьяным звонарем, но священник, монсеньор Роско, был человеком скромным и набожным, кроме того, он любил детей. Он рассказал мне о Боге и научил молиться, а потом и подарил небольшую книжечку псалмов. Мой отец попросил его обучить меня читать и писать, так что к десяти годам я уже знала грамоту и даже немного читала на латыни. Монсеньор Роско хвалил меня и говорил, что, родись я не в семье скорняка, а во дворце, то уже через несколько лет я стала бы аббатисой какого-нибудь монастыря. О монахах я знала слишком мало, мне было довольно и того, что падре Роско позволял мне время от времени брать книги из его библиотеки, а молиться в церкви можно было не хуже, чем в аббатстве.
Как-то раз я относила падре книгу и застала его, как это часто бывало, у алтаря, погруженным в размышления. Он не обернулся на звук моих шагов, и мне пришлось окликнуть его:
- Монсеньор...
Он вздрогнул и поднял голову, и тогда я увидела сбегающие по его щетинистым щекам слезы.
- Лаура, дитя мое...
- Я принесла вам книгу, - робея, прошептала я. Мне отчаянно захотелось дотронуться до его лица, чтобы убедиться, что он действительно плакал.
- Да, оставь ее здесь, на скамье. Хочешь, помолись со мной.
Я опустилась возле него на колени.
- Что вы просите у Господа, падре?
- Мне больше нечего просить у Него, малышка, разве что силы, чтобы пройти те испытания, которые Он посылает. - Он помолчал немного, потом сказал очень тихо. - И чистого сердца, чтобы сохранить веру в Него...
Позже я узнала, что его жену убили накануне, когда она возвращалась домой от своей матери. Она была хорошей женщиной, никому не делавшей зла, красивой и умной, и все же ее убили, забрав кошелек с тремя дукатами, который был у нее с собой. Падре Роско был вне себя от горя, и не прошло и года, как он скончался, не выдержав разлуки с единственной, кого он по-настоящему любил.
Его сменил новый священник, падре Остеллати, прибывший из Рима по благословению святейшего Папы. Говорили, что он ученый и энергичный человек, способный привести дела церкви в нашем приходе к процветанию. Мне сложно было об этом судить, но очень скоро падре и вправду начал действовать. Прежде всего, он обязал всех торговцев платить церковный налог, повысил плату за таинства и стал продавать отпущение грехов, чего никогда прежде не делал монсеньор Роско. Мой отец, смеясь, говорил, что все богачи точно попадут в рай, была бы охота платить, а вот бедным придется не грешить при жизни.
Падре Остеллати был занятым человеком, и одного взгляда на его суровое лицо было довольно, чтобы понять ― уж он-то не станет возиться с глупой девчонкой, тратя свое время на обучение ее латыни! Приходя в церковь, я молилась, исповедовалась и причащалась, словно исполняя безрадостную обязанность. Падре постоянно твердил об опасности греха и настойчиво спрашивал, в чем я хотела бы покаяться. Мне было двенадцать лет, я считала себя далеко не ангелом, поэтому каялась во всем, что казалось мне недостойными делами. Кажется, мои признания вызывали у него раздражение: в очередной раз выслушивая, что я впала в грех обжорства, съев целую миску засахаренных орешков, или в грех зависти, засмотревшись на новые башмачки сестренки, или в грех гордости, возомнив, что умею читать лучше соседского мальчишки, падре Остеллати отрывисто говорил, что главные достоинства молодой девушки ― скромность, целомудрие и смирение, а грехи искупаются молитвой и покаянием. Время от времени он задавал мне вопрос, виновна ли я в плотском грехе, но я не слишком хорошо его понимала.
Считая себя дурнушкой, я проводила много времени за чтением и домашними делами, или просто уходила за город, чтобы посидеть в одиночестве на берегу реки, наблюдая за лениво плывущими по воде стебельками и ветками, или, лежа в густой траве, посмотреть на легкие пушистые облака в высокой лазури. Родители не одобряли моей любви к уединению, и отец говорил, что рано или поздно кто-нибудь воспользуется этим, но я росла дикаркой. Все старания матери выдать меня замуж не имели успеха: близость с мужчиной пугала меня, для меня это и был тот грех, о котором предостерегал падре Остеллати превыше всех прочих. Большинству парней моего круга я казалась не то чересчур умной, не то чересчур уродливой, так что они не слишком меня беспокоили.
Однажды сын гончара, мой ровесник, в очередной раз посмеялся над моей походкой и заявил, что таких как я жгут на кострах. От его слов у меня по спине побежали мурашки: я хорошо знала, что даже одного ложного доноса бывает довольно, чтобы ведьма оказалась в тюрьме, на дыбе и на костре. Разумеется, для ведьмы я была еще маловата, но угроза показалась мне вполне реальной.
Я стала чаще ходить в церковь. Молитвы приносили мне утешение, однако вскоре я стала понимать, что не желаю исповедоваться падре Остеллати. Он был мало похож на служителя Бога; все, что касалось веры, он делал поспешно и словно нехотя, зато отлично умел считать деньги, любил покушать и держал четырех слуг и двух породистых лошадей. Кроме того, ему нравилось беседовать с красивыми дамами, тут он проявлял заботу, набожность и сострадание к любым их печалям, а уж если дама помимо красоты обладала и богатством, падре Остеллати был просто образцом добродетели и участия.
Время шло, и года через три я вдруг заметила, что все девушки моего возраста превратились в красавиц и почти все успели выйти замуж. Я же оставалась нескладной угрюмой девчонкой, предпочитающей одиночество и книги шумному обществу парней и веселым праздникам. Родители стали считать меня безнадежной, хотя и жалели, и отец говорил, качая головой, что намерен отдать меня в монастырь. Такая перспектива не казалась мне чем-то ужасным, разве что заставляла пожалеть о том чувстве безграничной свободы, к которому я успела привыкнуть.
А потом в наши края пришла чума. Ее принесли не то странствующие монахи, не то французские солдаты, возвращавшиеся на родину после неудачного похода на Неаполь. Осень в тот год выдалась ненастной, ветер срывал с крыш черепицу, а дождь не утихал по нескольку дней. После первых двух смертей в городе никто еще не встревожился, но вскоре люди стали болеть и умирать целыми семьями. Самые боязливые покинули город еще в самом начале мора, а оставшиеся считали дни... На улицах появились люди в масках, сопровождающие телеги, и горожане каждое утро выносили своих покойников, иной раз ― не имея сил даже оплакивать их. До поры до времени болезнь обходила наш дом стороной, и я искренне надеялась, что Бог не позволит беде коснуться никого из моих родных, ведь мы все были честными христианами. Хлеб и масло стали дороги, потому что торговцы перестали подвозить продовольствие в охваченный болезнью город. Крысы расплодились в невероятных количествах; мерзкие твари бегали по улицам, забирались в дома, грызли все, что попадалось съестного, не исключая трупов. Людьми овладели ужас и отчаяние, и казалось, бедствиям не будет конца.
Как-то вечером я задержалась в церкви, тихонько молясь у большого деревянного распятия в полутемном нефе. Тонкие огоньки свечей едва разгоняли мрак, и лик Христа тонул в темноте. Я никогда не молилась вслух с тех пор, как умер падре Роско, но молчание под высокими сводами позволяло мне сосредоточиться. Я искала утешения, потому что моя сестренка Лидия в тот день почувствовала себя нехорошо, и мать опасалась, что это может быть чума. Еще надеясь, что это не так, я пошла в церковь, как делала всегда, когда у меня на душе скребли кошки. Немногочисленные прихожане уже разошлись, церковь была пуста, тихий шорох шагов мог принадлежать лишь падре Остеллати или глухому служке, в чьи обязанности входила уборка и мелкие дела вроде сбора воска или подновления скамей. Здесь было так чисто и спокойно, словно снаружи и не свирепствовали холод и чума...
Я не поднимала головы, пока не услышала голоса совсем рядом с собой.
- Вы просили меня придти, падре. - Женщина говорила тихо, но отчетливо.
- Разве вы делаете это не по доброй воле?
Я сжалась, стараясь не выдать своего присутствия. Возможно, я стала свидетельницей исповеди, и не хватало еще, чтобы меня пристыдили и прогнали. Разумеется, мне следовало уйти, но любопытство приковало меня к месту.
- Конечно, - проговорила женщина, - но втайне от мужа.
- Которого вы не любите, не так ли?
- Я уже говорила вам, падре. Если бы провидению было угодно забрать его в этот тяжелый год...
- Уверен, Богу все видно, дочь моя. Присядьте, так нам будет удобнее.
Рядом скрипнула скамья, и я затаила дыхание. Мне показалось, что я узнала женщину: это была молодая жена ювелира с улицы Нуово.
- Искушения тела не дают мне покоя, падре. Я не люблю своего мужа и отказываю ему в ласках, но не могу обойтись совсем без мужчины. Я могу сказать вам это, потому что вы священник и понимаете...
- Я мужчина, дочь моя. Вы слишком красивы, а ваше тело... Если вы позволите, я мог бы помочь вам облегчить ваши страдания.
- Падре...
Я услышала странные звуки, шорох платья и скрип скамьи, затем женщина застонала. Приподняв голову, я увидела ее в объятиях падре Остеллати, причем он целовал ее без малейшего стеснения и совсем не так, как целуют детей. Стянув платье с ее груди, он гладил и сжимал ее соски, и она изгибалась, подаваясь ему навстречу. Рука священника проникла ей под платье и что-то делала там, заставляя женщину вскрикивать.
- В нынешние времена люди особенно нуждаются друг в друге, не правда ли?
- Боже, падре... Я не выдержу долго...
Он приподнял подол своей рясы, и я увидела огромный торчащий орган внизу его живота. То, что произошло затем, потрясло меня: женщина уселась на колени священника, чуть приподнялась и опустилась сверху на его член. Его приглушенный стон слился с ее вскриком; он стал целовать ее грудь, размеренно двигая бедрами вверх и вниз. Задыхаясь от ужаса, я упала на пол ничком и закрыла лицо руками.
- О, падре... - шептала женщина. - Еще, еще...
Падре то рычал, как зверь, то хрипел, его дыхание стало быстрым и судорожным. Через несколько мгновений он протяжно застонал, и в этом звуке были мука и наслаждение. Женщина еще некоторое время всхлипывала и дергалась, потом до меня донесся ее сдавленный возглас.
- О, это было великолепно... - прошептал священник, и я услышала влажный звук поцелуя. - Синьора, я в любое время готов утешить вас, если вам понадобится утешение.
- Вы умеете это делать, святой отец.
- Мне бы хотелось, чтобы вы чаще посещали церковь, дочь моя...
Я шевельнулась, моя нога непроизвольно дернулась, издав предательский шорох.
- Что это? - испуганно спросила женщина.
- Вероятно, крысы. Ну же, успокойтесь.
- У меня такое чувство, что крысы бегают совсем рядом.
Скамья снова заскрипела, и я обмерла, услышав приближающиеся шаги.
- Я могу заверить вас, что здесь никого нет, кроме нас... А, черт побери! - Изумленный и раздосадованный голос падре Остеллати раздался прямо у меня над головой. Сильная рука схватила меня за шиворот и дернула вверх. - Что ты тут делаешь, Лаура?
- Падре, я молилась... - пролепетала я, зажмурившись.
Он в ярости смотрел на меня некоторое время, потом прошипел:
- Убирайся отсюда. Немедленно.
Мне не нужно было повторять дважды: едва он отпустил меня, я пустилась наутек, едва не налетев на скамью. Даже оказавшись на улице, я не могла остановиться, ноги сами несли меня к дому. Ворвавшись в комнату матери, я без сил упала в ее объятия и наконец смогла дать волю слезам.
- Лаура, что случилось? - спросила она, и только сейчас я заметила, как осунулось и посерело ее лицо. - Тебя кто-нибудь обидел?
Я молча помотала головой, еще не в силах говорить.
- Ты не должна ходить одна так поздно.
- Я была в церкви, - дрожа, прошептала я. По ее щеке скатилась слеза, и я, помолчав, спросила. - Как себя чувствует Лидия?
- Ей... хуже.
У меня перехватило дыхание. Все мои собственные переживания были забыты в одно мгновение.
- Это чума, Лаура, - услышала я за спиной усталый голос отца.
Он стоял в дверях ― огромный, хмурый, в толстом стеганом камзоле и кожаных штанах, испятнанных краской и белилами. Его всклокоченные седоватые волосы намокли от дождя.
- Я не хочу, чтобы ты тоже заболела, милая. Тебе нужно было бы остаться в церкви. Я могу попросить падре Остеллати, чтобы он приютил тебя на время. Если надо, я даже заплатил бы ему, хотя хватит ли денег у простого красильщика, чтобы...
- Нет! - быстро крикнула я, и слишком поздно поняла, что ужас, написанный на моем лице, встревожил родителей. - Я хочу сказать, что не стоит беспокоить падре ради моей безопасности.
- Хорошо, если ты так хочешь... В таком случае, тебе не следует находиться возле Лидии. Можешь сейчас зайти к ней, но не надолго.
Я заглянула в комнату Лидии. Моя маленькая сестричка лежала на постели с закрытыми глазами, но ее потрескавшиеся губы шевелились, а щеки горели лихорадочным румянцем. Я видела черные пятна на ее шее, и у меня не осталось больше никаких сомнений: это и вправду была чума.
- Лидия...
Она не слышала меня. Слышала ли она вообще что-нибудь из нашего мира, который она уже готовилась покинуть? Ей не было и десяти лет, и она была такая хорошенькая, как ангелочек, каких рисовали благочестивые монахи в церкви еще при падре Роско... К моим глазам подступили слезы. Ее хриплое тяжелое дыхание и рука, сжимающая край одеяла, наполнили меня отчаянием. Она сгорала так быстро, словно тоненькая свечечка перед распятием, и ее света оставалось совсем немножко. Вряд ли ей суждено было дожить до завтрашнего вечера.