Короче, мы здорово расстроились, что нам навязали этого Схютте. Уже на вокзале он стал цепляться ко всем из-за небрежно упакованного багажа. Присев на корточки, он затягивал ремешки на чемоданах, ловко сворачивал спальные мешки, особенно подолгу суетясь вокруг девчонок. Ван Бален, похоже, тоже был не в восторге от непредвиденного появления гиперактивного физрука, нюхом чуя угрозу для себя как руководителя рабочей недели. Он проехался по поводу нового спортивного костюма Схютте, купленного, вероятно, специально для нашей прогулки, – костюмчик был головокружительно голубой, с кроликом на груди. По стилю он идеально подходил Схютте – такому же жизнерадостному кролику. Только хотелось надеяться, что когда он будет рыть себе норку, то ненароком наткнется на мину, оставшуюся там со времен Второй мировой войны. Схютте слегка растерялся, когда Ван Бален прокомментировал его шутовской наряд.
– Что вы имеете в виду? – спросил он. – Что-то не так?
Ван Бален промямлил в ответ, что кролик физруку весьма к лицу. Сам Ван Бален был одним из тех, кто начинал свою преподавательскую карьеру в строгом костюме коричневого цвета, но потом наравне с трехнедельной бородой стал носить затрапезную растянутую одежду. Казалось, в ней же он спит и принимает душ. Удручающее зрелище.
Переглянувшись, мы с Эриком подумали об одном и том же: между учителями явно наметился легкий диссонанс, обещающий перерасти в серьезное столкновение, от которого предстоящая прогулка только выиграет. В любом случае разногласия в руководстве гарантировали нам бульшую степень свободы. В отличие от Схютте и Ван Балена, Ангелина Ромейн выглядела, как всегда, великолепно. Даже практичная велотуристическая одежда смотрелась на ней невероятно элегантно. Как ей удавалось одеваться с таким вкусом? Надеть сережки она тоже не забыла.
За день до отправления я попрощался с Кристиной. Она была такой смазливой, что даже Эрик тайно мне завидовал, хотя кому-кому, а ему-то ничего не стоило заполучить любую девчонку по щелчку пальца. Он менял своих подружек как перчатки. Я же предпочитаю более стабильные отношения. Кристина учится в колледже Эразма Роттердамского, не знаю, откуда такое название. Во всяком случае, Эразм этот не был таким уж новатором, как Мария Монтанелли, хотя бы потому, что умер триста лет назад. Как бы то ни было, в том колледже все устроено гораздо понятнее. К примеру, за главным входом там две лестницы. Лестница, ведущая наверх, предназначена для преподавателей. Ученики же должны сначала спуститься в подвал, чтобы поставить велосипеды, и только потом по другой лестнице проникнуть в главный школьный коридор. Учителя наверху, ученики внизу – каждый сверчок знай свой шесток. Кристина рассказывает мне иногда об этих учителях. Судя по всему, они еще тупее наших. Но, по крайней мере, они не притворяются, остаются самими собой и не играют в благодетелей. Однако Кристина спит и видит, чтобы попасть в Монтанелли, уверовав, что у нас все лучше. Так думают многие, кто не знает наш лицей изнутри.
Поскольку у нее чудовищно строгие родители, нам приходится держать наши отношения в секрете, хотя в этом есть свои преимущества. Отец Кристины – патологический домашний тиран, которому во что бы то ни стало надо самолично разрезать за столом мясо. Не редкость, что благодаря застольной церемонии такие вот мужчины – нули без палочки – завоевывают в семье какой-никакой авторитет. Папаша ее страшно вспыльчивый и в припадках ярости, бывает, даже бьет Кристину и ее младшую сестру. Однажды она еле устояла перед искушением воткнуть отцу в спину мясной нож, который она обязана подносить ему всякий раз в угоду традиции. «Кристина! Нож!» – и дочь поднимается, обходит стол и кладет нож рядом с тарелкой главы семейства. По вечерам, запершись в своей комнате, он часами читает старые газеты, подчеркивая красным карандашом «важные мысли». По-моему, от мировых новостей он отстает как минимум на четыре года. Вся его комната с пола до потолка буквально забита газетами. Мир населяет множество людей, о существовании которых ты даже не подозреваешь до тех пор, пока случайно о них не услышишь. По мне, так лучше оставаться в неведении… Мать Кристины – сплошной комок нервов, ни дать ни взять перпетуум-мобиле, поскольку не в состоянии ни секунды усидеть на месте и к тому же жуткая трещотка. Кристина в свое время представила меня своим предкам как приятеля, который «помогает ей с уроками», – подноготную наших отношений им лучше было не знать. Я выдавил из себя при встрече пару слов, которые хозяйка дома вряд ли расслышала, потому как не могла унять собственный поток сознания.
Как правило, Кристина врала родителям, что якобы едет в гости к подруге в другой город, а на самом деле прямой наводкой направлялась ко мне. Ее мамаша ежедневно звонила этой подруге, будучи не только психом, но еще и невротиком, одержимым желанием держать все под контролем. Подруга Кристины, прикрывая нас, сообщала, что Кристина вышла в магазин, после чего тут же звонила нам, а Кристина перезванивала матери вроде как от подруги. До сих пор все было шито-крыто, однако в целях безопасности я запретил Кристине выходить на улицу, ведь живем мы по соседству. Так что по утрам я сам выходил в магазин купить каких-нибудь вкусностей, а она нежилась в постели. Я делал тосты, украшал их только что купленным лососем, наливал бокал вина и сервировал все это на антикварном подносе моей матери, вместе с яйцами всмятку и посыпанной луком свежей селедкой. Я был по-настоящему счастлив, когда Кристина, сонная и ненакрашенная, натянув одеяло на грудь и откинув назад свои длинные волосы, принималась за еду. Я похитил ее и не собирался никуда отпускать. Я ждал, пока она, наевшись, с томной улыбкой не поставит поднос на пол и я не смогу снова забраться к ней в кровать.
Тайна и запретность придавали нашим встречам дополнительную остроту. Я холил и лелеял наш секрет, блаженно погружаясь в полудрему и грезя о плывущих в дальние странствия кораблях, полированной мебели, переполненных музейных залах, птицах, которые, хлопая крыльями, взлетают со своих гнезд. Эти образы возникали в моем воображении спонтанно, без всякого повода, чудесные по своей простоте и ясности, без навязанных глубинных смыслов и ассоциаций, они просто были, как были вечно; ведь мир и так перегружен вещами, у которых есть начало и конец.
За день до рабочей недели я встретился с Кристиной у колледжа. Мы прогулялись по каналу. Кристина мечтает стать танцовщицей, но ее родители не желают об этом слышать. Надо признать, ей живется гораздо тяжелее, чем мне. Я уверял ее, что когда прославлюсь, то буду за нее платить, что мы все будем делать вместе и пусть только кто-то попробует нам помешать. Я вынашивал стройные планы на наше совместное будущее, и она почти во всем со мной соглашалась. Было бы здорово когда-нибудь снять фильм о настоящей жизни, обо всем, что окружает в ней человека до самой смерти, другими словами, о том, что человек не уходит из жизни бесследно, а продолжает жить еще долго после смерти, только все материальное вокруг его больше не волнует. Подобные мысли очень кинематографичны. Снимая фильм, я бы использовал образы, которые проносятся в моей голове, когда я прижимаюсь к теплому телу Кристины. Надеюсь, люди меня поймут, если только мне удастся воплотить свой замысел и, главное, донести до них мое понимание того, что по-настоящему важно в этом мире. Совсем не обязательно придумывать для этого закрученный сюжет. Некоторые вещи гораздо значимее нас, людей. Например, ты чувствуешь себя букашкой, глядя на темные горы в ночи или на гигантские волны, бьющиеся о скалы. В такие моменты лишний раз убеждаешься, что этот мир придуман кем-то другим, не тобой. Тот, кто распознает значительное вокруг себя, знает, что он не один. Иначе пиши пропало.
Кристина внимательно слушала. Мы уже подошли к ее дому, то и дело пугливо озираясь, зная, что в любой момент из-за угла может выскочить газетный червь. В подъезде я прижал ее к себе. Я признался, что с каждым днем люблю ее все сильнее, и это была правда. Я обещал ей позвонить с дороги, крепко поцеловал и попрощался. Потом еще три раза обернулся, дабы убедиться, что она вставила ключ в замок, открыла дверь и исчезла на лестничной клетке.
На исходе первого дня нашего путешествия мы остановились на ночлег в лесном кемпинге. Земля была усыпана сосновыми иголками. В нашем с Герардом и Эриком распоряжении оказались две крохотные палатки. Мы договорились, что каждую ночь будем меняться местами, чтобы по очереди спать в одиночку; а палатки мы специально поставили впритык, чтобы ночью можно было поболтать. Поскольку у слабоумного не было друзей, руководство определило его в компанию к Менно Корнгерту и Басу Корверу. Однако слабоумному пришлось спать в палатке одному. Менно Корнгерт, который перешел к нам из другого класса, его не переваривал и даже говорить с ним считал ниже своего достоинства.
После изнурительной велосипедной гонки против ветра мы умирали от усталости, поэтому первая ночь прошла спокойно. Я уже почти провалился в сон, как вдруг услышал загадочный шорох, напоминавший пыхтение, как если бы кто-то задыхался. Я протер глаза и высунул голову из палатки. В лунном свете перед одной из палаток на расстоянии пятидесяти метров я разглядел голубой тренировочный костюм. Костюм широко развел руки в стороны, а затем, наклонившись вперед, коснулся руками ступней. Несмотря на приличное расстояние, на костюме отчетливо просматривался кролик.
12
Хорошо помню, что сказал Ван Бален на похоронах слабоумного. Трагедия случилась в последний день велосипедной прогулки, за сутки до возвращения домой. Сначала я даже ушам своим не поверил. Ван Бален так буквально и заявил, что напоследок слабоумному посчастливилось провести «прекрасную неделю… А это для всех большое утешение». Прекрасная неделя! У некоторых есть врожденный талант придавать событиям неожиданный смысл. Впервые в жизни Ван Бален побрился, нацепил приличный костюм, полагая, вероятно, что будет внушать всеобщее доверие, публично разводя тут слюни. Я считаю, что стоит двадцать раз подумать, прежде чем решать за кого-то, прекрасную он провел неделю или нет. Тем более раз этот кто-то уже не в состоянии возразить. Ван Балена же подобные соображения не останавливали.
Не стану раскрывать подробностей той «прекрасной недели». За весь год учебы в лицее Монтанелли она была, возможно, меньшим из всех зол. Если бы тебе предложили на выбор рак легких, медленное размягчение мозга или рабочую неделю, ты после долгих колебаний все-таки выбрал бы последнее. Целыми днями мы крутили педали, борясь со встречным ветром, колеся по бесконечным сосновым лесам, хотя «бесконечные» в данном контексте не совсем подходящее слово. Просто у меня ни разу не возникло ощущения, что за следующим поворотом нас поджидает нечто удивительное, повсюду были натыканы указатели, столбики, заборчики, как будто маршрут нашей велосипедной гонки проложили заранее. Не раз мы гурьбой останавливались возле той или иной автострады, подолгу дожидаясь, пока все остальные благополучно переберутся на другую сторону. Считалось, что мы дышим свежим воздухом, которого было примерно столько же, сколько может вдохнуть запертая в клетку канарейка. Я вспомнил, как раньше, по воскресеньям, гулял в таких вот лесах с родителями, которые даже надевали специальную обувь по такому случаю, а отец вешал на шею бинокль. Однако требовалась недюжинная фантазия, чтобы посреди песчаных дюн и сосновых лесов ощутить себя на лоне дикой природы. Время от времени мы натыкались на горстку испуганных кабанов или оленей, которые тоже, похоже, не понимали, куда их занесло. Грустная картина. Я всегда сочувствовал животным, вынужденным ютиться в замкнутом пространстве и в страхе шарахающимся от одной группы любителей природы к другой. На каждом перекрестке двух тропинок нам встречались такие вот семейства – угрюмые дети и важный отец, сосредоточенно изучающий мудреную карту местности. На них всегда были плащи защитного цвета для так называемой маскировки, будто кабану или оленю не фиолетово, какая на тебе одежда, если ты и без того неустанно болтаешься у них под ногами.
В один из дней было очень ветрено, и мы уже через час слезли с велосипедов, чтобы перевести дух в кафе, но Схютте уперся рогом. Он обозвал нас слабаками, вспомнив о войне, когда народ, обладая завидной силой воли, преодолевал гигантские расстояния в поисках пропитания. Я посмотрел на раскрасневшееся обветренное лицо Схютте и на кролика у него на груди. Интересно, имел ли он хоть малейшее представление о том, что говорил. Не он ли первым спрятался бы за дюной в случае войны и пустился бы наутек, наделав в штаны от страха. Так или иначе он был бы легкой мишенью – его небесно-голубые ползунки заметны аж с четырехкилометрового расстояния.
– Через три километра снова будет деревня, – сказал Ван Бален, складывая карту. – Можем там остановиться.
Видно было, что он сильно устал, но хотел сохранить лицо в нашем присутствии. В итоге Ангелина Ромейн спасла ситуацию, сказав, мол, ну их к лешему, эти три километра, она уже замерзла. На этом дискуссия была временно закончена.
По вечерам мы собственноручно готовили себе еду, приглашая по очереди на ужин одного из преподов. С их стороны это была хитроумная придумка, но, чтобы переварить нашу стряпню, требовались железные желудки, так что им можно было только посочувствовать. Менно Коргерт был самым никудышным поваром из нас. Не мудрствуя лукаво, он вываливал консервы в кастрюлю, за что был неустанно критикуем старшими товарищами: мол, его стряпня никак не соответствует пункту программы «самостоятельное приготовление пищи», и если смысл рабочей недели ему недоступен, то он волен вернуться домой.
Не теряя времени зря, мы в первый же вечер пригласили на ужин Ангелину Ромейн. Я, изо всех сил напрягая мозги, вспоминал ингредиенты французского блюда, рецепт которого когда-то нашел в маминой поваренной книге. Блюдо называлось «фаршированная телячья грудинка», однако в сельских магазинах о подобных изысках слыхом не слыхивали, равно как и о сопутствующих продуктах. Пришлось ограничиться спагетти, салатом из тунца на закуску и жареной картошкой. Мы купили целую упаковку свечей и четыре бутылки красного вина. Позже в палатке Герард вычитал на этикетке, что вино это было фабричного производства и виноград в него добавить забыли. А свечи постоянно задувал сильный ветер. Однако самое сильное разочарование ждало нас впереди. Собственной персоной явился Схютте и сообщил нам, что Ангелине Ромейн нездоровится, но он готов ее заменить. Видимо, в тот вечер на ужин его никто не пригласил. Отказать ему мы не могли. «Как чудесно пахнет», – восхитился он, приоткрыв крышку кастрюли. После чего уселся за стол.
Ужин тот лучше бы сразу вычеркнуть из памяти, но здесь, к сожалению, я бессилен. Целый вечер Схютте, не забывая подливать себе этого мерзейшего вина, грузил нас информацией насчет калорий, углеводов, грязевых диет и прочего, положительно или отрицательно влияющего на «тонус» организма. Через несколько часов я стал клевать носом (не только из-за вина). Резкие движения Эрика выдавали его взвинченность. Казалось, что словоблудию Схютте об идеальном весе и оптимальном функционировании мышц не будет конца. Перевести же разговор на другую тему никто не решался. Такие типы, как Схютте, зациклены исключительно на своем теле.
Но в результате вечер все-таки удался. Схютте выказал желание продемонстрировать нам один прием корейской самозащиты при попытке ограбления. Противника следовало ударить сбоку ногой по коленке, так чтобы у того порвались сухожилия и «он прекратил сопротивление».
– Я не буду сильно бить, – предупредил Схютте вскочившего из-за стола Эрика.
Схютте сделал неконтролируемый шаг назад, опрокинув горелку с остатками спагетти и едва не потеряв равновесие. Затем бросился на Эрика, но тот молниеносно отступил в сторону и со всей силы долбанул ногой по коленным чашечкам Схютте.
– Отдай деньги! – взъярился Эрик, пока Схютте, корчась от боли, силился подняться на ноги; он хотел продолжить показательное выступление, но мы убедили его, что лучше на этом завершить вечер и отправиться спать.
– Ты мог бы забить его насмерть, – сказал потом Герард.