Слишком давно, чтобы быть правдой
– Смотри, это – похоже на корову.
– На корову? Тогда – то, во-о-он то, пусть будет козочкой. А они подружатся? С коровой...
На широком больничном подоконнике – два тоненьких ребячьих силуэта, запрокинув вверх лица, рассматривают белые замысловатые облака на летнем небе. Открытая форточка: ветер ерошит волосы на светлой и тёмной головках.
– Пацаны, гляньте, что Сидор учудил с нашим бездомным?! Как голубки воркуют... Слышь, Сидор, с бабой надо на небо таращиться!
Черноволосый парнишка, тот, что постарше, отлипает от стекла, оглядывается и всё ещё восторженным, не остывшим от детских безыскусных фантазий взглядом смотрит на вошедшую компанию из четырёх мальчиков. Во главе, как всегда – Юрец-длинный.
– Так к тёлке подкатывают, идиот. А ты?..
– Мы с Димой просто... А что, нельзя? – он безотчётно боялся этого длинного, хоть и пытался огрызаться.
Со слишком высокого для своего роста подоконника, спустившись сначала на стул, а после – на пол, спрыгнул маленький Дима и бесстрашно подошёл к старшему мальчику:
– Пошли с нами... там облака, там козочка с рожками... Пойдём, посмотрим вместе.
Он уже тянул его к окну. Юрец, как загипнотизированный двинулся за мальчиком:
– Ну и что... – будто случайно толкнув локтём Игоря, он опёрся ладонями о подоконник и поднял голову. – Ну и где твоя коза, заморыш?
– Вон там, рядом с коровой, видишь?
Все медсёстры называли его не иначе, как Димуля. Белые, точно льняные волосы крупными колечками, большие голубые до прозрачности глаза, маленький носик. Он был красив той детской игрушечной красотой, что грозила с годами, если повезёт, превратить его в самого обычного нескладёху. А уж если судьба захочет пошутить и отыграться по полной за так щедро отмеренную с самого рождения миловидность, то в самого настоящего урода. Обычное дело – гадкий утёнок наоборот. Но тогда, на сущего ангелочка все любовались и умильно качали вслед головами, когда он шёл в столовую или сидел, болтая ногами, на банкетке у процедурного кабинета. Димулю любили и жалели всем отделением: лучшая порция в столовой – ему, яблоко, оставшееся от полдника – вечером уже лежит у него на тумбочке, даже таблетки ему приносили в специальном ячеистом контейнере, разделённым перегородками на четыре отсека (с пока нечитаемыми для него надписями "утро", "день", "вечер", "ночь"), а не в простом пластиковом стаканчике, как всем остальным в палате.
"Бедный мальчик... Такой ласковый и такой несчастный... Детдомовский…" – раздавалось то тут, то там. Каждый в отделении, проходя мимо Димули, норовил погладить его по голове. Его любили все взрослые, но не дети. Мальчики в отделении – не замечали, девочки видели в нём врага-соперника сразу в двух ипостасях своей только-только зарождающейся женской природы: в борьбе за первенство по красоте и за любовь больничного персонала. У него был один друг – Игорь Сидоров, угодивший в больницу аккурат на следующий день после своего седьмого дня рождения, за неделю, до Димули.
Первое время Игорь только и делал, что плакал в подушку: тосковало сердце без мамы, рвалось домой, в свою родную комнату, на родную кровать и чтобы непременно – ночник, маленькая светящаяся ёлочка, убаюкивающе мерцал на тумбочке... Пока не положили к ним в палату пятилетнего Диму; он был самым маленьким по возрасту. Игорь успокоился, посветлел глазами, оттаял, потянулся к тихому мальчику. И сразу, словно по волшебству, незаметно полетели дни, и теперь он уже со страхом ждал выписки: как он будет тогда без него, без Димули?
Какое-то мгновение Юрец как будто что-то выискивал в небе, потом, точно очнувшись, грубо оттолкнул малыша. Развернулся к окну спиной и с толчка, с разбега взлетел, запрыгнул на свою кровать:
– Игоряшечка, деточка, знаешь, кто облачка разглядывает? – Юрец подпрыгивал на матрасе в такт своим словам. – Ладно... мал ещё... Слышь, тупяк недоразвитый, ты мужик или нет?! Мужики, мотайте на ус...
Перестав терзать своими мощными подскоками тощий матрац, безнадёжно сплющенный несчётным количеством детских тел, он повернулся к своей свите, оставленной у порога: дети, затаив дыхание, чуть ли не с благоговением смотрели на длинного Юрца и ловили каждое его слово. Только маленький Дима, потирая ушибленную попу от встречи с полом, поскуливая, заползал на свою кровать. Пару раз, тихонько всхлипнув, он спрятался от всех под одеялом: залез с головой, подтянул ноги к подбородку и закрыл глаза – ему было больно и обидно.
– ...Мужик – сила! Мужика все слушаются, потому что он врезать может. У настоящего мужика и тёлка... ну... то есть девчонка нормальная! – великий кормчий занимался просвещением своей паствы в адаптированной, доступной для их разумения форме. – Ясно вам, мелочь? А этот, – обкусанный палец Юрца воткнулся в Игоря, – отстой, он – не мужик!..
Он ещё что-то говорил, но тот, который "не мужик", уже не слушал, он, сжался у стены, напуганный и смятый всем происходящим: "Не мужик?.. Но я же мальчик, значит, когда вырасту должен стать мужиком. Почему он так?.."
Мучительно размышляя, Игорь пытался понять причины всего этого ужаса, всех этих обидных слов, что сейчас выливаются на него. Новые пиджак и брюки для школы, уже ждущие в шкафу своего часа, синий велик, причина зависти всех мальчишек во дворе, "крантик" (как его писюн называла бабушка)... Значит, этого мало? И совсем не девчачье имя – Игорь, тоже не считается? Но почему? А что считается?
Он так и просидел под окном до самого ужина – сначала на корточках, а потом, когда ноги больно закололо, сел прямо на пол у стены. В небе давно растворилась и корова, и крохотная козочка, у которой, если повнимательнее присмотреться было только три ноги. Но разве это важно, когда два маленьких человечка, резко оторванных от своих родных, от своей привычной жизни нашли друг друга, и настолько сблизились, что засыпая, пытались держаться за руки, благо кровати в палате из-за экономии места стояли почти вплотную.
Вышагивая вечером в столовую, Игорь уже немного успокоившись думал, что он сделает всё, чтобы и его так же слушались, так же, как Юрца, чтобы и он стал – "сила", поэтому прямо с сегодняшнего дня надо начинать становиться мужиком. Он решил. И первое, что сделал Игорь, это пошёл есть один, без Димули. Малыш, правда, не понял этого, так как его перед самым ужином куда-то увела медсестра, предварительно растормошив и вытянув из-под одеяла: мальчик, наплакавшись, спал, укрывшись своей единственной защитой – тонким больничным одеялом. Он спал так крепко, что женщине пришлось долго будить его, добиваясь осмысленности во взгляде.
Вот так, шлёпая босыми ногами (медсестра только в коридоре увидела, что мальчик не надел тапочки – пришлось возвращаться за ними в палату), безостановочно зевая, он ушёл, утянутый за руку ещё пока не чёткой для себя фигурой в белом халате.
Когда Димуля вернулся, поев после положенных процедур с медперсоналом в сестринской (ну не оставлять же такого милого и такого несчастного малыша с тарелкой противной тушёной капусты одного в гулкой столовой – все в отделении уже поужинали к тому времени), то застал друга уже спящим. Дима постоял около его кровати, помялся, не решаясь будить. В палату уже заполз вечерний сумрак: кто-то играл в телефоне, кто-то тоже, как и Игорь спал, Юрец-длинный, научившись тайком выбираться на свободу, ушёл курить на улицу и до сих пор не вернулся. Дима понял, что сильно задержался: после ужина сердобольная Катенька–интерн решила почитать мальчику детскую книжку, что каким-то чудом завалялась в отделении. Но ему очень надо было поговорить с другом, они ведь так и не дали имена ни корове, ни козочке! Мальчик всё-таки подёргал одеяло за свисающий кончик, но Игорь не пошевелился. Вздохнув он решил, что уж завтра они непременно решат, как их будут звать. А ещё ему хотелось нарисовать дом, где вместе с ними будут жить и корова, и козочка-Пушок. Димуля забрался на свою кровать и долго крутился перед тем, как уснуть: он чувствовал себя виноватым за то, что, не посоветовавшись, уже выбрал имя для своей козочки.
Через несколько дней Игоря выписали домой. И всё это время вплоть до самой выписки он ни разу не подошёл к Диме и не заговорил с ним. Он видел, как удивление и недоумение на личике мальчика сменяется на отчаяние... Малыш не плакал – не издавая не единого звука, он неподвижно сидел на своей кровати и только смотрел на Игоря полными слёз глазами, следил за каждым его движением, поворачивал голову, как подсолнушек за солнцем, не веря в то, что он теперь остался один. Не по размеру свободным рукавом пижамной кофточки проводил по глазам и снова смотрел, смотрел... ждал.
Уже, будучи совсем взрослым, Игорь нередко задавался вопросом: "И кто додумался в палату к малышам поселить такого лба?" И тут же отвечал сам себе: "Мест, наверное, больше не было в отделении". Но такое, в общем-то, логичное оправдание ему не помогало, дело было сделано, ещё тогда, много лет назад. Отповедь подростка, волей случая оказавшегося в их палате и упивавшегося своей властью, чувствовавшего себя королём – великим гуру среди дошколят, запомнилась. Слова и унизительный указующий перст, буквально пригвоздивший его к месту, вросли в него со всеми прожитыми годами, слились с ним в единое целое, как червь-паразит, приросли к душе, пустили свои корни-щупальца, стиснули и перестроили его под себя. Они постоянно нашёптывали, уговаривали, зомбировали: "Надо быть мужиком! Быть мужиком-м! Мужиком-м-м-м!"
После больницы, он непривычно много думал. Думал о Юрце, о Димуле, о себе. И хотя приступ сняли и красивая врач, беседовавшая с мамой при выписке, уверила, что больше такого никогда не повторится, но каждый вздох вечерами, на своей родной кровати, всё равно давался ему с трудом, казалось, что в грудь натолкали камней и они давили, распирали изнутри, когда он вспоминал, как обошёлся со своим единственным другом... и слёзы, стоящие в его глазах. Первые дни дома Игорь нередко плакал перед сном: так тяжело ему никогда не было за всю его детскую жизнь. "Так было надо!" – он малодушно утешал себя. У него в ушах ещё звенели слова Юрца. И он решил, что больше никогда... что он всё сделает, чтобы...
С самого начала на семейном, в то время исключительно женском совете было решено, что в детский сад, в этот рассадник болезней, мальчика не отдадут: Игорёк с рождения был не слишком крепким ребёнком. Дома он и здоровье своё сбережёт – в школе оно ему пригодится, и к первому классу сможет лучше подготовиться. Мать и бабушка – педагог в прошлом, смогут дать ему всё, что нужно. Папа? Такого человека в жизни мальчика не случилось.
И вот, первого сентября, сжимая в руках не по росту огромный букет из гладиолусов, Игорь шёл в школу. Шею уже успел натереть жёсткий воротничок новенькой рубашки, цветы постоянно заваливались то в одну, то в другую сторону, но мальчик не обращал на это внимания. Он шёл не просто в первый класс, маленький человечек шёл в школу становиться мужчиной: там-то ему помогут, всё объяснят, мама ведь ему говорила, что в школе можно узнать ответы на все-все вопросы. Он не хотел, чтобы над ним смеялись, чтобы обзывали, чтобы в ответ на каждое его слово, как в больнице, шипели ужасное слово – "бойко-о-от", заставляющее маленькое сердечко трепетать от боли и страха.
Я пришёл гораздо раньше, чем нужно было. Пришёл специально. Хотелось посидеть одному, подумать. Занял место за столиком у огромного окна. Я сидел на возвышении, очень близко к стеклу – словно в витрине. Никогда не любил повышенного внимания к своей персоне, не рвался быть на виду, а тут почему-то сел и начал пристально изучать всех проходящих мимо. Сегодня хотелось делать всё по-другому, так, как никогда ещё.
"Как товар – выставлен на всеобщее обозрение..." – пришло в голову.
Несмотря на все года, на всю проведённую работу над собой, я избегал разглядывать незнакомых людей и особенно смотреть им в лицо. Находясь на улице, в транспорте, я лишь пробегал вскользь глазами по окружающим и всё. Не хотел смущать их? Себя? Они ведь тогда тоже начнут меня разглядывать... Вот на работе – другое дело. Я давно понял, что мой компьютер, стол, мальчик, которого взяли мне в помощь (под меня создали крошечный экономический отдел, состоящий из, собственно, нас двоих; столичное руководство любыми способами хотело повысить эффективность работы нашей торговой компании), и даже разноцветные папки с бумагами, теснящиеся в шкафу, – всё это защищает меня от внешнего мира, от людей, от моего страха. Пусть сейчас он и несколько притупился, разбавился и временем, и жизненным опытом, но совсем исчезать не торопился. И когда я понял, что только на работе чувствую себя в безопасности, то очень удивился. Пытался анализировать – почему так? Сообразил, нашёл ответ без всяких психоаналитиков: на работе я – это не я. На работе существует неведомый мне Игорь Алексеевич, экономист, крошечный, но всё же начальник вчерашнего студента, и это совсем не тоже самое, что Игорь Сидоров, хорошо знакомый мне мужчина тридцати лет, владелец собственного жилья и принимающий на своих метрах даму, как довольно избито принято выражаться "бальзаковских лет", и, наконец, мечтающий избавиться от своих детских комплексов навсегда. Вот такая простая арифметика. Двойная бухгалтерия, одним словом. "А в старости меня, должно быть, ждёт раздвоение личности!" Стало смешно: сижу в витрине – скоро меня купят, возможно, и... неприлично ржу!
Вот зачем пришёл так рано, хотел подумать? Не получается, мысли – врассыпную. Что-то бродит в голове, но не то... всё не то... Он скоро придёт...
Как притягивает всё-таки, завораживает заоконная жизнь – точно в кино: сидишь за бронёй стекла, как будто перед телевизором. Мне видна неширокая улица, на другой стороне дороги – дома, маленький покосившийся заборчик, продуктовый магазин точнёхонько напротив моего кафе. Ближе всего ко мне, левее, два почти загнувшихся дерева, наскоро закатанных под асфальт ещё в прошлом году, справа – киоск и рядом, судя по яркой краске, совсем недавно установленный афишный стенд. Мимо пробегают люди... Интересно, а ведь они именно пробегают. Пошёл дождь... – понятно. Провожаю некоторых взглядом до тех пор, пока могу их видеть. Удивительно – сижу на самом виду, но никто не спешит меня разглядывать, тем самым смущая, это я разглядываю других – пялюсь на шлёпающих по лужам. Там, за углом, вход в метро. Я пришёл сюда именно с той стороны и туда через пару часов мы уйдём вместе. Мы снова поедем с ним в поезде метро, близко, вплотную. Как раз – час пик. Улыбаюсь...
Люди всё шли и шли. Дождь успел закончиться. Они меня не видят? Всё-таки странно: моя персона не вызывает ни у кого не то что пристального внимания, а даже какого-нибудь интереса. Может, действительно, я смотрю фильм? Не замечают. Это радует, хотя... Я прислушался к своим ощущениям: должно же быть облегчение? Но его нет. Непонятная тревога, тоска... Но почему? Столько времени мучиться, терзаться, что все постоянно оценивают, следят за мной, моими промахами, подсчитывают их. И стоило? Зря, получается?! Нет, ну не может быть так всё просто!.. Срочно захотелось выпить стакан холодной воды. Я оглянулся по сторонам в поисках официанта.
Ложный страх, самообман... Получается, что я столько времени растратил зря. Мог бы уже давно... Нет, так просто?
Вчера мы договорились, что он всё решит и придёт сюда, в кафе. Решит... Они решат. Пусть – они... Но волнения не было – я точно знал, что он придёт, чувствовал. Нужно было только подождать. Данил никогда не опаздывал. Смотрю на телефон – осталось чуть больше часа.
Мне никогда не нравилось его имя, но он не позволяет его ни сокращать, ни переделывать. "Буду называть его котиком, чтобы согласился хотя бы на Даню?!" Котик!? Я поморщился, поскрёб язык о зубы, сдирая с него это мягонькое, до тошноты приторное слово.