Наконец, нарисовалась официантка в синем форменном переднике. Действительно, я сижу здесь уже довольно давно, а ко мне ещё никто так и не подошёл. Взял предложенное меню, покрутил в руках – жажды, как не бывало.
– Извините, много работы сегодня – двое заболели, – решила пожаловаться она мне.
– Ко мне должны подойти. Пока – кофе, американо, пожалуйста.
От извинений девушки, от того, что скоро увижу Данила – улыбка сама собой появилась на лице. Я хочу его видеть, хочу быть с ним, но... как тогда со всем остальным? И кто я буду... тогда? Мужик? Вряд ли... "Такие как ты и подставляют задницы!" – ведь это про меня? Да, я прав, не может быть всё так просто.
Сколько себя помню, всегда рассматривал все свои слова, действия чуть не под лупой: "Сейчас я это по-мужски сделал? А сейчас?" Много сил мне требовалось, чтобы принять иногда совершенно простое решение: "А если это будет не по-мужски?" Я никогда не мог поступать, как хотелось, всё время надо было соответствовать. Приходилось оглядываться на других: что скажут, что подумают? Чтобы заслужить одобрение, чтобы не быть отвергнутым старался казаться серьёзнее, даже немногословнее, сдержаннее что ли, чтобы быть... мужественнее? Сам не знаю. Но к окончанию школы я совсем вымотался от постоянного экзамена на соответствие: всё время в напряжении, в ожидании осуждающего окрика, издевательского смеха...
Во время учёбы в институте стало немного легче: новый город, так много новых людей, слишком много, чтобы кому-то было до меня дело. Во взрослой жизни (как я раньше бредил ею, такой далёкой, манящей), вернувшись в свой родной город, я первое время чувствовал себя словно новорожденный: без новых знакомств, без бывших друзей, вне старых занятий и привычек. Было ощущение, что заново родился. Обрадовался, привык и... всё постепенно вернулось. Страх ожил, липкий страх, что не смогу... что все поймут, что я слабый и никчёмный. Когда совсем стало невмоготу, стал ходить к психологу. Так неожиданно и удачно всё совпало с профессиональными тренингами на работе... Хотя подозреваю, что Иван, скорее, врач-психиатр, нежели психолог – уж слишком основательно он за меня взялся. Называем друг друга по имени – так вроде принято у них? За пять лет терапии (когда Иван впервые сказал мне слово "терапия" едва не рассмеялся – хожу лечиться, оказывается) стало полегче, но бросать страшно. Иван всё время спрашивает меня про личную жизнь. Но ведь всё уже знает про "мою" приходящую чужую жену. Зачем спрашивает? У меня ничего нет больше, и никого. До сегодняшнего дня не было. Совсем уже скоро Данил придёт сюда.
"Кофе... Спасибо".
Я ведь и влюбился в него, не сразу. Он постепенно проник, незаметно влился в меня, просочился в мои мысли, – стал моей главной жизненной потребностью. Каждый день видеть его: сидящим в школе за партой и на дереве в парке, стоящим в ледяном весеннем пруду босыми ногами – проверял опытным путем, проснулись ли пиявки, жертвующим мне своё мороженное, взамен того, что я случайно уронил на его любимые серые штаны... как скоро я начал понимать, что это и есть счастье. Я ведь и забыл тогда, что надо проверяться, анализировать: не сделал ли что-то такое, что нельзя, что может не понравиться другим. Я чувствовал тепло внутри только от того, что он просто смотрел на меня и... забывал обо всём.
Не так давно. И почти, правда
Не сложилось... Не вышло из Игоря Алексеевича Сидорова того, кого слушаются, того, у кого сила. Не получилось стать мужиком. Может в нужный момент не было перед глазами того самого примера – мужской особи, называемой "папой"? Может виновата учительница, та самая, первая, которая не смогла, не разглядела, не почувствовала в испуганном первоклашке ребёнка робкого, нуждающегося в особой поддержке и внимании; мама беседовала и беседовала с педагогами – не вылезала из школы, пока Игорь в восьмом классе не взмолился, ошалев от её навязчивой заботы. Можно грешить и на одноклассников, что подобрались сплошь злые и драчливые; бабушка тоже не отставала – вела переписку с министром образования: "Это ж надо, кого в школы нынче берут? Сплошные уголовники!" А может Игорёк с самого рождения не был тем, кому на роду написано быть самцом? Ну, не запланировали свыше сделать его мечтой прекрасного пола и примером (а может и грозой) для своего. Но он хотел, рвался, из кожи вон лез, чтобы соответствовать, чтобы – как все, чтобы вместе со всеми. "Каждый сверчок..." – быть может это и не так обидно, когда своё, когда с истоков – с начала, когда принимаешь себя, принимаешь таким, какой есть...
Но Игорь, напуганный в детстве наглым самоуверенным подростком, да ещё и так "кстати" оторванный от привычной обстановки, от своей семьи... Он боялся снова начать задыхаться: так черно и страшно... В свой день рождения, дома, играя на ковре, он до смерти перепугал бабушку своими хрипами и синими губами на белом лице. Поэтому в больнице он впервые понял, что многое надо терпеть: он терпел боль в горле, уколы, постоянные насмешки Юрца и... опять терпел, но уже в школе. Мирился со своей неуверенностью, слабостью. Он впервые оказался один на один с таким количеством детей – не скрыться: долго, шумно, непонятно... Смятение в душе, в голове – раздрай. После нескольких лет учёбы Игорь всё также не понимал, что надо делать или чего не надо делать, чтобы тебя не отвергли, не высмеяли. Он видел, что одним мальчикам прощается то, за что других обзывают, а бывает, что и бьют. Он не понимал, пытался разобраться, но – безуспешно... Оставалось только надеяться, что всё когда-нибудь изменится, что станет по-другому.
Переходя из класса в класс, Игорь постоянно прислушивался к себе: есть ли изменения, появилось ли то самое особое уважение от других, себе подобных и полом, и взглядами... Но ничего такого, что выделяло бы его, что указывало на принадлежность к особой "мужской касте" не наблюдалось: одноклассники относились к Игорю снисходительно-прохладно (Nintendo, как всех остальных, его не затянула), первая красавица класса и его тайная любовь, Анечка, хихикала над шутками другого мальчика, в секции борьбы, куда он уговорил маму "попробовать походить" он с трудом получал один балл в тренировочных схватках. Одно время он всерьёз увлёкся коллекционированием трансформеров, но сражаться с ним в разноцветных роботов или меняться ими никто не спешил. Но почему же тогда Петька Борцов, принося в школу свою армию, мгновенно становился героем дня? Даже забитый тихоня Сашка Иванченко и тот его не боялся.
Учёба продвигалась средне: двоек, правда, не было, но тройки иногда всплывали в четвертях, что сильно расстраивало маму и бабушку. Но не Игоря. Его волновало другое: он всё искал, всё примеривался, сравнивал, нащупывал в себе что-то, что не позволит, не допустит... как тогда, когда все против. Больница к тому времени уже благополучно забылась: стёрлись лица, имена. Память услужливо пыталась спрятать всё, что когда-то надломило его – сказанные слова, совершенные поступки; она размыла черты тех, кто там был, кто видел... Единственный, кого Игорь не смог забыть, так это – Юрец-длинный, он впечатался в его мозг, поселился там вечным контролёром и судьёй. Мальчик с хронической формой астмы, отчаянно скучавший среди малышни и поэтому развлекавший себя как мог: строжайше запрещённое курение и потому такое манящее – что может быть слаще? Долговязый Юрка сам того не желая, вселил в Игоря, в темноволосого мальчугана, просиживавшего все дни на подоконнике в их палате, неизбывный страх быть не принятым, оказаться одному против всех.
Потом появился отчим. Именно – появился: откуда он взялся, ни Игорь, ни бабушка не поняли. Сначала мама стала много петь: запершись в ванне, готовя ужин на кухне, роняя на пол тарелки и подбирая осколки со счастливым лицом. Она не пела, наверное, только когда спала. Игорю не слишком нравилась такая мама: задумчивая, далёкая, смотрящая, словно внутрь себя, с чужой, нездешней улыбкой и какими-то жалкими, как ему казалось, завываниями. Но всё наладилось, когда невысокий смешливый дядька – дядя Сёма, стал каждое утро вместе с ними садиться завтракать, ужинать, смотреть телевизор, – жить.
Всё случилось внезапно: вечером в маминой комнате чем-то грохотали неизвестные и не слишком опрятно одетые дядьки, пропахшие чесноком и ещё чем-то отталкивающе терпким. После их ухода, мама и один оставшийся, будто отбившийся от своих мужской голос долго переговаривались пока Игорь, заблаговременно уведённый бабушкой в комнату ("не мешайся взрослым!"), не уснул. А уже на утро, пожалуйте – новый член семьи. Теперь уже он напевал, смеясь, подбирал осколки с пола, смешно шутил, когда узнавал про очередную тройку, принесённую Игорем из школы.
Дядя Сёма, правда, почти сразу попросил называть его папой, чем несколько смутил мальчика: "Что, так сразу?" Но не обиделся, когда у Игоря не получилось. Однажды, после очередного вылетевшего изо рта "дяди", когда он показывал пасынку приёмы освоения новёхонького двухколёсного велосипедного коня (двенадцать лет скоро – пора уже) дядя Сёма засмеялся и, щёлкнув мальчика по носу, сказал:
– Не дрейфь, старик, хотел нашей маме приятное сделать. Ну не можешь и не можешь. Может потом, как думаешь?
С отчимом было легко, даже бабушка стала меньше ворчать. Наверное, сахарные крендельки помогли, что через день приносил дядя Сёма и, не сняв уличную обувь, тем самым безжалостно попирая культ чистоты, царящий в семье, торжественно вручал их бабушке, найдя её на кухне. Игорь понемногу расслабился, перестал постоянно сторожить себя: "Как бы что не ляпнуть, не опозориться!" Если дяде Сёме можно быть таким – невозмутимым, вольным, улыбчивым, значит не так уж и страшен мир, для них, для мужчин?
В самом конце восьмого класса (по-летнему припекало солнце, уже совсем близка была свобода от ненавистной школы) Игорь что-то такое почувствовал, нечто неосязаемое, вокруг, в воздухе, оно поднимало настроение, заставляло расправлять плечи, грело...
"Может, это то самое – мужское? Оно, наконец, само родилось?" – кружило голову необыкновенное, ещё не испытанное прежде чувство всесилия. Иногда Игорь ощущал такой подъём, что казалось, будь рядом обрыв, так сделал бы шаг и взлетел, раскинув руки – бескрылый, но отчаянно смелый. Хотелось и смеяться, и плакать одновременно: всё бурлило в нём, рвалось наружу. Он сможет обнять весь мир? И в школе, и дома, и на улице, даже просыпаясь к нулевому по алгебре он ощущал это невнятное, но необычайно приятное что-то. Неуловимый отголосок счастья наполнял его, он купался в нём: " Я – как все! Нет, даже лучше, теперь я могу всё!"
Когда первые эмоции схлынули, и прошла новизна, Игорь попытался понять – что же это? Попытка разобраться обескуражила, привела, прямо скажем, к неутешительным выводам: ничего в отношении к нему одноклассников не изменилось. Роботы-трансформеры были уже давно позабыты, да и первая красавица класса, Плетнёва, уже не хихикала над остротами выросшего, но так и не научившегося шутить Никиты Виденеева, а ходила с ним гулять. Но с Игорем, с ним по-прежнему никто не спешил делиться секретами, никому не было интересно, что он слушает, в какие игры играет в своём новом мобильнике, в стихийно собравшейся компании, для похода в кино ему не было места, и в сетях его не разыскивали, чтобы напроситься в друзья. Да и более насущные вопросы: о поцелуях с языками, о буферах Нинки Садчиковой из десятого (он как-то ненароком подслушал разговор Дениса и Егора, двух самых отчаянных в классе) ему не задавали.
Всё было по-старому: Игорь продолжал сидеть за одной партой с Ромкой, когда учителя разрешали, конечно, с ним же и дружил, если периодическое списывание домашки, пустой трёп и нахождение друг около друга во время перемены можно считать дружбой. Гулять вместе вечерами Ромка не напрашивался, а Игоря всё устраивало и так: ему хватало общения в школе.
Но что-то же поменялось, он чувствовал!? Особенно это ощущалось в школе, на фоне одинаково серых, похожих друг на друга учебных дней – какая-то радостная щекочущая точка. Она брала своё начало именно в месте бывшего разреза на горле, теперь уже шрама, между ключицами: забытая им трахеотомия, сделанная врачами «скорой», в семь лет, во время приступа ложного крупа. Именно в этом плотном кругляшке, скрытым воротом рубашки, начинало тихонько покалывать, нагреваться, потом едва ощутимая вибрация мягко спускалась тёплым ручейком на грудь, доходила до живота и сворачивалась маленькой греющей змейкой вокруг пупка. Игорь ловил себя на том, что весь день трогает, поглаживает рукой живот: ему хотелось продлить это ощущение, коснуться рукой тёплой змейки, погреться.
Ромка заметил. Толкнул в бок на химии, чуть не расплескав из пробирки на свято охраняемый педагогом стол соляную кислоту (лабораторка, будь она неладна!), спросил:
– Ты чего? Болит?
– Разольёшь, придурок! – мальчик посмотрел на свою руку, на пробирку, изучил поверхность стол на предмет капель.
– Да ладно тебе, ничего не будет. Болит, спрашиваю?
– Что болит? – Игорь успокоился – ничего не пролилось. Но такое внимание и забота от Ромки, впервые им проявленные, казались странными.
– Да живот! Чего ты всё время за него держишься?
Игорь вынул вторую руку из-под стола:
– Нет! – он даже помотал головой для достоверности. – Ничего у меня не болит. Давай уже оксид меди сюда.
– Разве меди?.. Этот что ль, красненький порошочек ? – Ромка протянул пробирку. – А ты заметил, как Данил смотрит на Аньку? Шею скоро свернёт. И ведь всё зря – кроме своего Ники-Вики она никого не замечает.
Ромка с придыханием промяукал прозвище Никиты, изображая мнимое кривляние Ани, впрочем, никогда ею так слащаво не демонстрируемое.
– Сидоров и Разумов! Вы, я смотрю, уже всё сделали? Хватит болтать, описывайте. Если вы думаете, что оценки выставлены и можно бить баклуши, то не обольщайтесь – я могу исправить ваши четвёрки в момент! – химоза была всегда начеку. – Так, класс, все помним, как называются такие реакции? Обме-е-ена, именно, Плетнёва! Внимательнее, внимательнее. Не забываем уравнивать. А про оценки – это всех касается, а тебя Егор в первую голову.
После проведения всех запланированных опытов у них осталось время до звонка и в общем галдеже класса, который педагога уже не беспокоил (она следила за дежурными, убирающими реактивы в подсобку), они продолжили прерванный разговор. Начал Игорь. Он, несмотря на то, что его любовь чуть ли не с первого класса отдала предпочтение этому выскочке Виденееву, всё-таки ревностно относился к любым посторонним проявлениям внимания к Ане; с Никитой он смирился.
– Данька пялится на Аню? С чего ты взял?
– Слушай, Гарик, отстань ты уже от неё... Найди себе для страданий какую-нибудь другую Аню. Вот Белову, например.
– Я не пристаю. Сам к своей Беловой вали.
– Конечно, не пристаёшь, куда тебе!
– И что, правда, смотрит? – Игорь пропустил обидную колкость в свой адрес.
– Смотрит-смотрит. Прям во время урока – повернётся и разглядывает. На перемене – не замечал. А что? Может тоже влюбился, совсем как ты, а, Гарик? – Ромка подмигнул помрачневшему парню. – Да не расстраивайся, ты! Этот Данил... он ничего из себя не представляет, а туда же – Аню ему подавай! Не светит ему... куда ему до красавца Ники-Вики! – Ромка засмеялся, подхватил свою сумку (и когда успел всё собрать-то?), встал. – Ща звонок будет. Я – в столовку, давай за мной двигай.
Он влюбился в Плетнёву в третьем классе, в одно мгновение, в секунду. Лихо съехав с горы на своём яростно розовом рюкзаке, со снега девочка поднимала уже практически пустую Barbie-шкурку – не выдержал ученический багаж такой нагрузки. Оглянувшись назад, Аня увидела ледяной спуск, усеянный сверху донизу её тетрадками и учебниками. Игорёк, ехавший почти сразу за девочкой, наблюдал, как по мере спуска с горы, словно обиженные таким неуважением к себе школьные принадлежности по очереди постепенно покидали свою хозяйку. Вставал на ноги мальчик уже под аккомпанемент рёва горе-растеряши. "Мужчина не даёт в обиду девочек!" – только этим смогла помочь ему бабушка, тогда, после слёз и несвязных обрывочных признаний, когда Игорь вернулся домой из больницы. Он запомнил и с тех пор свято соблюдал эту единственную из известных ему мужских заповедей. Вот и теперь обозревая слишком высокую и слишком крутую гору, Игорь сделал то, что должен был сделать мужчина: снова забрался на неё и, постепенно сползая вниз на пузе рядом с залитой ледяной лентой, смешно раскорячившись и изо всех сил упираясь носками ботинок, чтобы не скатиться раньше времени, он собирал и собирал уже припорошённое снегом личное и библиотечное имущество. Принимая от мальчика уже совсем вымокшую стопку своего добра Аня, глядя на него сияющими глазами, проикала сквозь высохшие слёзы: