Сергей Макаренко погасил мешающие мысли — патриотической настройки и так хватало. Он оперся на перископ, прикрыл на минуту глаза, сосредоточенно наблюдая за мерцающей черной пеленой. Ни черта их не хотелось открывать, но пока и можно было — все равно перископ еще не выпрыгнул наружу, только тонюсенькая приемная антенна билась наверху над только в голове представимыми и такими позабытыми волнами. Была ли она теперь нужна? Главное, что от нее требовалось, они уже получили. Сообщение о приближении скоростного конвоя. Там, в этом конвое, была их маленькая, но такая дорогая для достижения цель — президент Трумэн. Ну, что же, господин Гарри, посмотрим, как крепки ваши нервы. Будем знакомы, новоиспеченный капитан Немо — Сергей Сергеевич Макаренко. Не смею обнять вас слишком крепко, предоставляю это право избраннику японского народа — Ито.
Да, а если его спасут на шлюпке, внезапно додумался до лежащего на поверхности, такого простого вывода Макаренко. Он даже разлепил веки. Сколько же надо всадить в «Индианаполис», дабы он погрузился достаточно быстро? Возможно ли такое? Сергей Макаренко был асом, за свое капитанство он отправил на дно морей и океанов достаточно металла, но еще ни разу это не был крейсер водоизмещением тринадцать тысяч тонн. Сергей Сергеевич начал топить в Средиземном, добрался сюда, до самого большого океана. И если он выкрутится из новой истории, то рост в званиях и должностях неминуем, как победа мирового коммунизма. Но выкрутится ли? Однако сейчас главное, конечно, было не это, а долг перед напялившими акваланги японцами. Пока они дышат из специально выведенных в выпускной отсек трубок, экономят смесь в баллонах. Раньше, до этого рейса, Макаренко никогда не слыхал о таких штуковинах, с которыми можно погружаться так глубоко. Насчет акваланга с него взяли отдельную подписку о неразглашении. Смешно. Неужели он, ставящий на карту жизнь экипажа, продаст капиталистам научные секреты Союза? Вообще, много чего в этом круизе Макаренко увидел нового. Хотя бы смертников этих, никогда раньше японцы на борт советских лодок не допускались — слишком тайный это союз — «Восходящего солнца» и красного знамени. И надолго ли он?
Им могло не повезти. Ясно, что конвой, раз такой ценный, шел с соблюдением правил маневрирования от возможной атаки. Хотя японские и советские лодки, тайно воюющие сообща, и снизили в последние месяцы активность в окружающих районах, все же американцы вряд ли потеряли бдительность, тем более при перевозке президента. Однако будем надеяться, что радиосообщение от обнаружившей цель напарницы получили все ее четыре подруги, а значит, хоть у кого-то из них «Индианаполис» окажется в необходимом ракурсе и на нужном расстоянии. Сергей Макаренко очень хотел, чтобы везение улыбнулось ему, но даже если он сможет только добить корабль, а первым его зацепит кто-то из соседей, то и тогда он, наверное, тихонько перекрестится, хотя имеет около сердца билет с изображением Ленина. Конечно, броситься в атаку, когда каша заварится, будет почти неминуемым самоубийством, но куда денешься? Коль пошла такая пьянка, режь последний огурец!
Вообще, их лодка уже умела атаковать цели, не всплывая на перископную глубину, — совсем неизвестное покуда американцам качество. Но в сегодняшнем случае нужно было бить не что попало, а конкретную цель, выбрав ее среди множества других. И бить сразу и наповал. Если бы не новый фактор — мальчики-камикадзе, Сергей Макаренко считал бы задание абсолютно невыполнимым. Да еще мысль о том, что Гарри Трумэн сможет спастись с помощью обыкновенной шлюпки, не давала капитану покоя.
4
Большая стратегия
— Итак, господин Эпштейн, все-таки объясните нам, почему предложенный план обречен на успех, если можно так выразиться? — спросил помощник президента США Луи Саржевский. Разговор был продолжением предыдущего, однако теперь в нем участвовали новые лица — высокопоставленные служащие Пентагона.
— Хороший вопрос, очень точный для представителя администрации, — кивнул в сторону подыгрывающего ему вопрошающего Ник Эпштейн. — Конфликт в этом мире переведен в постоянную фазу, обе стороны вооружены до зубов и непрерывно держат руки на кнопках.
— В таком случае, Мир-2 может вывести из равновесия любая случайность. Как вы объясните, что их мир до сих пор не взорвался в тартарары?
— Подобный прецедент имелся в нашей собственной послевоенной истории. Наши Советский Союз и США тоже постоянно держали пальцы на кнопках.
— Да, конечно, но противоречие не достигало столь опасного уровня, как в этом мире.
— Глупости, достигало. Только в нашем мире в угол был загнан Союз, вместе со всем социалистическим лагерем. Однако в период своей конвульсии и развала он все же не нажал кнопки, хотя рука Вашингтона была причастна к происходящему.
— Но это было не прямое давление, как в нашем случае. Оно все-таки маскировалось благими целями.
— Наконец-то хоть сейчас не отрицаете участие США. Да?
— Ничего такого я не сказал. Мы ведь говорим в общем.
— Да это я так. Не обижайтесь.
— Вовсе я не обижаюсь. Продолжайте, пожалуйста.
— Так вот, с одной стороны, этот мир, как пороховая бочка, с другой стороны, поскольку у них произошло несколько маленьких ядерных войн, не приведших к глобальному опустошению и к полной разгрузке арсеналов, они несколько попривыкли и допускают больший диапазон давления друг на друга. Они относительно часто шахуют, и нервы у их генералов из железных веревок. Кстати, это надо учитывать в нашем плане. Для того чтобы взорвать этот мир, требуется не просто фитилек, а довольно мощный фейерверк.
— Фейерверк, который сам является угрозой, так? — подал голос один из многозвездных генералов.
— Да. И более того, настоящим, нешуточным ударом. Но мы отвлеклись. Так вот, как существует этот мир? И та и другая стороны прекрасно понимают, что всеобщий термоядерный коллапс — это худшая из возможных бед. Однако наиболее решительная сторона — мощная прокоммунистическая диктатура — находится в стратегически выгоднейшей ситуации по многим параметрам. Наличие слабого капиталистического соперника делает менее заметными противоречия социализма, маскирует бесперспективность, проецирует вблизи мираж достижимой реально цели. Кроме того, нормального рыночного общества там уже не существует вовсе, поскольку втянутые в милитаристическую гонку Соединенные Штаты постепенно, а может, скачком, скатились к военной диктатуре. Так что разница между политическими институтами крайне расплывчата и, возможно, по большому счету, отсутствует вовсе. Я бы даже предположил (но учтите, это полностью мои фантазии), что у коммунистического блока даже больший потенциал в этом плане. Поскольку в его структуру входит огромное количество стран с очень разной культурой, то даже революционное нивелирование не может стереть все отличия, а потому возможность прогресса остается.
— Спорная, и более того, шаткая позиция. Но не будем раздувать отвлеченную дискуссию.
— Так вот. Коммунизм, даже как учение, преследует решительнейшие цели. Следовательно, вооруженное более агрессивным учением государство еще и обладает большей силой. Ясно как божий день, оно использует преимущество — часто умело шахует. Однако, зная о неизбежном крахе западного капитализма, точнее, веря в него, все же чувствует меру. Зачем перегибать палку, когда плод так и так созреет и упадет в рот.
— Возможно, имеются причины, способные подтолкнуть коммунистов к более решительным действиям.
— Вы правы. Эти причины наверняка существуют, и они внутренние. Я имею в виду по отношению ко всему социалистическому лагерю в целом. В этот лагерь входит очень много стран. Среди них несколько крупных. Противоречия между великими державами, находящимися на одном материке, никуда не девались. К решительным действиям по отношению к главному конкуренту — США СССР может подтолкнуть нарастание конфликтов с соседним Китаем или Индией, не говоря уже о Европе. Он может захотеть быстрее решить главный вопрос, дабы высвободить руки для этих, покуда второстепенных. Так?
— Может быть. — Многозвездный генерал откинулся в кресле. — Но на чем основаны все эти логически непротиворечивые построения, а?
— Поверьте, господа, у многих из этих выводов есть фактическая опора.
— Мы с вами обсуждаем возможность, господа генералы и адмиралы, — добавил Луи Саржевский, — на сегодня только возможность. Но тем не менее нас интересуют ваши мнения, особенно возражения.
— Хорошо, — расплылся в отработанной штабной работой улыбке многозвездный генерал, — послушаем «науку» дальше.
— Основная мысль уже выражена, господа военные, — сухо подвел итог Ник Эпштейн. — Меня интересуют ваши конкретные вопросы. Очень желательно, чтобы дискуссия получилась интересной.
— Мы ее вам гарантируем, — снова расплылся в улыбке многозвездный генерал.
5
Жарка наримаки
И вновь перед глазами суженый, стиснутый призмами мирок, переотражение реального, такого далекого для окружающих людей мира. Его можно удалять, приближать, вертеть вправо-влево, с ним можно играться — он управляем, но обычно он пуст, неинтересен. Однообразная серость, и нет смысла вертеть рукоятки, плодя дубликаты мертвого горизонта. Может, он не существует? Этот мир — отражение. Однако тогда совсем все на свете полная фикция: мы все горим отраженным сиянием, и предметы вокруг нас обычно не пылают собственным огнем. А поэтому система зеркал не рождала что-то новое под солнцем — она была просто хитрым способом подглядывать в щель, оставаясь самостоятельным, боящимся света привидением.
Сергей Макаренко — главное местное привидение — убрал глаза из резиновой муфты и привычно крутанул бесшумную рукоятку-колесо, втягивая в нутро мачту перископа, словно иголку шприца. Растаяла краткосрочная пуповина, соединяющая замкнутый мир советской субмарины с поверхностью. И снова нужно было ждать. Он связался с акустическим постом: заскрежетала, зашелестела в ушах, отдаваясь в челюстях, мембрана искаженных голосов. Черти тыловые, раздраженно подумал Макаренко, имея в виду инженеров-разработчиков, мы тут за каждый лишний децибел матросу по шапке даем, а они микрофоны нерезонирующие изобрести неспособны.
Там, на посту акустиков, ребята вершили чудеса — свою обычную повседневную службу, — пронизывали слухом километры черной, шевелящейся гидросферы. Они уже видели то, что безуспешно надеялся втянуть в объектив Сергей Сергеевич Макаренко — конвой американцев, железных сопроводителей президента, всю королевскую рать. И сигнал от этой корабельной армады рос, и перла эта силища прямо на притихшую рыбу-пилу, прячущую покуда свой глазастый шприц от радиолокационных штучек-дрючек империалистов. И главное было, чтобы эта банда не свернула в сторонку в противолодочном либо еще каком-нибудь маневре.
6
Гены
— А хочешь, господин Ричард Дейн, я расскажу тебе одну правдивую историю? — сказал однажды Панин после пары бокалов недорогого, но очень неплохого крымского вина. — Только рассказывать буду на русском, мне так удобнее, приятнее, да и вообще, эта маленькая повесть достойна изложения в подлиннике, а тебе лишняя практика в языке не помешает.
— Валяй, — ответил на это американский шпион Дейн.
— Судя по выводам современной науки, личностная память не передается по генетической цепи, по крайней мере у человека, но вот уже много лет меня преследует ночами один и тот же кошмар. Он бывает не всегда, иногда я не вспоминаю о нем полгода и более. То, что мне снится, произошло реально, я знаю об этом точно, из уст моего деда. Впервые я услышал от него эту историю, непосредственно предназначенную для меня, очень давно, будучи подростком, но и до этого я ее знал: еще совсем маленьким, я, крутясь около взрослых, воспринял ее дословно, когда дед за бутылкой — похожего на наше — вина пересказывал ее кому-то из собутыльников. Дед давно умер, и теперь я не могу расспросить его еще раз, сам будучи зрелым, умудренным опытом человеком. Учитывая все это, я не знаю, являются ли мои ночные страхи подтверждением наличия генетической памяти или же просто отголоском услышанного в детстве, ведь тогда все происходящее просто творческая работа нашего гениального правого мозгового полушария. Очень хотелось бы, чтобы это было первым, ведь дальтонизм может передаться через поколение, не от отца к сыну, а уже к внуку? К моему счастью, я различаю цвета, в отличие от деда, но если я получил мой кошмар от него, тогда я счастлив: обладать живым свидетельством жизненных переживаний предков — что может быть интереснее?
Этот сон начинается всегда одинаково: я еду в открытом автомобиле. Машина движется быстро, но меня все время болтает из стороны в сторону — шофер объезжает рытвины. В машине нас всего двое. Мотор равномерно урчит, и встречный напористый ветерок, резво огибая ветровое стекло, относит прочь надоедливые бензино-масляные пары. Вокруг редкий смешанный лесок, некоторые деревья уже начали менять окраску, неимоверная красота сочетания зеленого, желтого и красного. Хочется жить. Эта идиллия длится довольно долго: ничего не происходит, просто наплывает и наплывает под шины грунтовка. Идет сентябрь, это я знаю точно.
Потом мы оба различаем тончайшее гудение, словно атакующее злобное, голодное бдение назойливого комара. Еще не покидая блаженной безвестности, я оборачиваюсь назад. Мешает тяжелый кобур: некоторое время я поглощен этой помехой — куда мне торопиться? Покуда я сдвигаю его вдоль ремня, едва различимый писк переходит в ровное механическое бормотание, как будто в середине ночи вы сквозь двойную стену слышите чью-то беседу. Я уже полностью развернулся и поднимаю голову: там, в голубом промежутке неба, между сверкающими вершинами кленов…
Он идет прямо на нас. Тщетно пытаться убежать или прятаться — он растет на глазах. Он не следует законам логики, он не собирается играть в скорости приближения, как Ахиллес с черепахой: он ведет войну. Это «Фокке-Вульф». Он предназначен для завоевания превосходства в воздухе, но чем теперь ему заняться, когда превосходство достигнуто? Именно поэтому он ищет добычу, а может, развлекуху? Он уже прицелился и держит руку на кнопке.
Шофер тормозит так, что мы едва не вылетаем через голову. Некогда открывать двери. Не сговариваясь, мы вываливаемся по обе стороны «газика» и бегом, бегом к лесу. А уши уже звенят, глушатся треском сдвоенного пулемета. И рвутся фонтаны пыли вдоль дороги, и стонет железный капот, дырявясь и вспучиваясь, и нельзя оглянуться, нет времени даже дышать, а не то что оглядываться. Мы бежим в разные стороны, интуитивно надеясь, что на выборе следующей после автомобиля мишени он потеряет хотя бы долю секунды. Не знаю, сколько он потерял, но он сделал выбор…
Когда, достигнув первого клена, я наконец оборачиваюсь, он снова заходит сверху и движется на меня. Секунды прессуются и одновременно тянутся в длину, как жвачка, если ее медленно тянуть пальцами. Я уже не слышу урчания двигателя, и поле моего зрения сужено, как в подзорной трубе. Это невероятно, но среди окружающего хаоса я вижу лицо летчика: он ухмыляется, он вовсю наслаждается боем и своим божественным всесилием. Он уже жмет гашетку, а я снова бегу, бегу зигзагами, сбивая ему прицел. Там позади крупнокалиберные пули тупо хлюпают в землю, мою родную землю, которую мы не смогли защитить. Теперь она принимает на себя предназначенную для меня порцию смерти. Мне надо бежать, у меня еще нет детей и нет внуков, которым впоследствии будет мерещиться это происшествие. А «Фокке-Вульф» обгоняет меня: он все-таки очень быстрый и не для таких вещей предназначен. Я почти не успеваю видеть его — он все время за деревьями. Не знаю, может быть, ему сверху гораздо удобнее смотреть? Вот, в клочке неба, я наблюдаю, как он мелькнул, взмывая вверх. А сердце у меня уже вываливается наружу: он может даже не пристреливать меня, если захочет, он просто может загнать меня, как загоняют лошадь. Но он хочет покуражиться, он хочет стрелять. И я снова бегу, и мир вокруг все более сужается: я уже не вижу, куда наступают ноги, не слышу, как сверху осыпаются срезанные очередями ветки, только пульсация крови в висках, только красная пелена перед глазами и только каким-то боковым зрением я продолжаю видеть лицо пилота. Потом что-то обжигает подошву, я шарахаюсь оземь со всего маху и уже в состоянии столбняка откатываюсь в сторону или хочу откатиться…