Немецкий, который по легенде был его родным, мичман Колокололов когда-то изучал в школе. Но если бы в то славное времечко кто-нибудь сказал ему, что через считаные годы он окажется на борту американского боевого корабля, экипаж которого уверенно говорит по-английски и не слишком уверенно — в обращении к Колокололову — на японском, изображать же из себя он должен будет не простого русского хлопца-торпедиста, а непростого фашистско-немецкого парня-торпедиста, который по приказу свыше, ведать того не ведая, топит уже не англичан где-нибудь в Ла-Манше, а американцев на территории Азиатского Сопроцветания под протекторатом Страны восходящего солнца, он — Колокололов — уверенно бы, будучи в полном сознании и здравом уме, послал бы того предсказателя подальше, и еще далее. И ведь что интересно, отменил социализм разные антинаучные учения, всякие предсказания судьбы по звездам и т. д., но ведь у некоторых кое-что на роду написано, да так ясно, что только полный и окончательный материалист может не видеть очевидного. Вот, например, имя собственное. Было оно у мичмана Колокололова не больше не меньше как Маклай. Папочка родимый, царство ему небесное и земля пухом, постарался — удосужился увековечить свой подвиг по прочтении второй в жизни книги от начала до конца. Была та брошюра, одиноко скучающая на самодельной полке, о путешественнике и исследователе папуасов — Миклухо-Маклае. Книгу ту младший Колокололов прочесть так и не удосужился — в отличие от папаши он был не столь смел в изысканиях ума, но он бессчетное множество раз листал ее с заду наперед и с переду назад. Можно сказать, ему еще повезло: родитель мог удосужиться обозвать его полным наименованием. И явился бы тогда миру — Миклухо-Маклай Колокололов. Тут с фамилией и то была сплошная тоска с единовдоховым выговариванием, редко какой из встретившихся в жизни Колокололову офицеров или учителей умел написать ту фамилию монолитно грамотно. А если бы еще имя? Как, в этих условиях, отмененное коммунизмом верховно-сидящее существо умудрилось спасти от утопления именно его, а не кого другого с более короткими выходными данными, уму непостижимо. По поводу своей фамилии Колокололов, и не только он, ясное дело, предполагал всякое. Самым вероятным было научно недоказуемое объяснение о давней ошибке. Возможно, когда-то, еще во времена феодализма, крепостного права и царизма, кто-то из малообразованных писцов того времени, в запале, макая гусиное перо, израсходовал чернила более надобности — вписал две лишние буквы в окончание крестьянской фамилии. Действительно, как было бы прекрасно наличествовать в мире просто Колоколовым, но… Маклай в этом плане несколько уравновесил трагедию. Минус на минус выдал некоторый плюс. Обычно Колокололова звали просто Маклаем. И офицеры тоже, разумеется.
Теперь нужно было притворяться каким-нибудь Гансом. Колокололов уже прикидывал, не проименоваться ли Христианом Андерсеном, но сдержал порыв, предположив, что внутри организма очнулись отцовские гены безумной любви к усложнению.
В конце концов, он решил обратиться контуженным и несколько свихнувшимся от кессонной болезни. Он знал, что такая штуковина в мире есть. Выразиться его кессонная болячка должна была посредством полной немости и частичной глухоты. Далекая прогрессивная родина должна была простить ему таковую симуляцию перед заокеанским империализмом.
59
Новое разрушение Карфагена
А потом случилась большая бойня.
Вначале, с новым рассветом, к Триполи подлетели неисчислимые волны летающих ракетных батарей «И-16», любовно прозванных в народе «катюшами», и вся передовая итало-немецкая линия обороны запылала. Затем глубину боевых порядков фашистов накрыли пятитонные бомбы-монстры с летящих на недоступной зениткам высоте «Пе-8». Они прибыли издалека, из предместий Рима, с нового большого советского аэродрома. После, одновременно с началом выдвижения танков и пехоты, сквозь расширенные и умножившиеся в числе за ночь проходы позиции обороняющихся атаковали пикирующие бомбардировщики «Пе-2» и неуязвимые штурмовики «Ил-10». А взлетевшие со стороны немцев «Юнкерсы» и «Хеншели», мечтающие остановить либо хотя бы сделать менее плотной лавину «КВ», перехватили красавцы «Яки», «Ла», «Пе» и «МиГи».
А там, внизу, строящиеся много месяцев бетонированные убежища сделали с итальянцами и немцами очень злую шутку — в них было удобно и почти безопасно отсиживаться при налетах, но неудобно наблюдать за полем боя, а поэтому танки подобрались целехонькими, лишь некоторые из сотен попали под огонь противотанковых пушек. А потом в убежища полетели гранаты и ворвалась потрепанная в прошлые сутки советская пехота.
А обгоняя ее, туда, далее, просочилась, между еще огрызающимися дзотами и дотами, жаждущая крови и возмездия конница. А «легкие» и «средние» танки прикрыли ее орудийным и пулеметным огнем.
И где-то в первых рядах неслась рота Джумахунова и прямо с коней поливала своими автоматами «ППШ» бессильно поднимающих руки бледных и дрожащих от страха итальянцев. И пока не кончились патроны, сабли оставались в ножнах, но и до них дошла очередь.
И жующая мясорубка боя начала заглатывать мясо и кости с удесятеренной скоростью, повизгивая от счастья.
60
Неудачные разоблачения
— Какой он, к черту, немец, посмотри на черты лица, — заметил один из американских офицеров, проводящих первоначальный допрос подобранного в воде. — Кто бы в ведомстве Деница подпустил его близко к кораблю?
— Как знать, — хмыкнул его напарник, — какие проблемы начались в их флоте после нападения русских?
— Но не могли же они принимать в команды явных монголоидов, а?
— Почему не могли? Они же за японцев воюют.
— Так что? Он, по-твоему, японец? Взгляни на его рост.
— Не знаю я, что ты от меня хочешь?
— Я тебе говорю, это русский.
— Да брось, Ник. А то у русских мало проблем.
— Ну, ты даешь. Ты хоть газеты читаешь?
— Ясно, читаю. Там черным по белому — «русские наши кровные союзники».
— А оппозиционные?
— Где ты их берешь, интересно?
— Неважно. А твой любимый Рузвельт доиграется.
— А ты что, против президентского правления?
— Потише, черт возьми. Ты меня точно сдашь в УСС.
— Нет, друган, ты скажи, — почуяв слабину собеседника, насел приверженец официального курса, — за кого голосовал?
— За Рузвельта, ясный день.
— Вот!
— При чем тут это? — скривился оппонент.
— А сейчас ты ему верить перестал, да?
— Я тебе говорю, это русский.
— Да немец это ояпонившийся.
— Ты офонарел, это чуваш какой-нибудь с Поволжья, и то в лучшем варианте.
Их спор не имел значения. Может, Управление стратегических служб и догадывалось о русском влиянии, но заявлять об этом вслух на официальном уровне было просто опасно — лучше было иметь Россию в качестве ложного союзника, чем официальным врагом. После захвата Европы СССР, по большому счету, не нуждался ни во Втором фронте, ни в ленд-лизе. Кто мог ему помешать, в случае официального разоблачения и международного скандала, стать открытым побратимом имперской Японии? Похоже, никто. Так что лучшим вариантом было — тянуть резину и тихонько готовить миру свой собственный сюрприз — «Made in USA».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Лепка наримаки
(Наримаки — пирожки из рисового теста, начиненные ломтиками сырой рыбы и завернутые в сушеные водоросли. Традиционное изделие японской кухни).
Их задача была бы проста, если бы: Тихий океан был немножко меньше, раз в десять-двадцать; в этом океане не доминировал американский флот, хотя бы локально вблизи Марианских островов; в небе имелись собственные воздушные разведчики, хотя бы в некотором количестве; или, на крайний случай, война с Америкой велась бы официально. Но: Тихий океан уменьшался в объеме очень медленно, по мере движения по мантии континентальных плит — не стоило так долго ждать окончания процесса; до ближайших советских аэродромов было четыре тысячи километров искривленного гравитацией горизонта; а с Соединенными Штатами они все еще значились официальными союзниками. А еще против них был ресурс автономности окружающих механизмов, желающих пить кислород из атмосферы даже более, чем обслуживающие их люди, глотать его и давиться, выплевывая мерзости, не литрами, а кубическими метрами. А еще против них была внешняя среда, пакостная, холодная и равнодушная пустота, заполненная всякой всячиной, но в основном, за тонкой стенкой их вывернутого наизнанку аквариума, молекулами кислорода и водорода, склеенными воедино. А иногда, по ночам, против них нагло работал отросток их собственных механизмов — предатель шноркель, сосущий воздушную вату из враждебно-официально-союзного внешнего мира. Это были самые рискованные моменты, поскольку, нежданно-негаданно, эту короткую железную пуповину дизеля мог засечь с высоты летающий радиолокатор, и засечь не где-нибудь вблизи под собой, а миль за двадцать в стороне. И тогда ненужной становилась вся суетность с бесшумными резиновыми тапочками и обитые войлоком косяки дверей. И главное, дело было бы не просто в том, что, приняв их за японцев, торопящиеся выслужиться эсминцы могли бы их действительно ухандокать… Нет, гораздо страшнее был бы срыв боевой задачи.
Ну а что же было за них? Почти точное время и почти точное место, а также точный силуэт в фас и в профиль того странного своей значимостью предмета, который они должны были потопить. Этот предмет назывался — крейсер «Индианаполис» ВМС США. И мало того, что никто из экипажа советской лодки, поджидающей и роющей в соленой водице его вместительную могилку, не знал, почему на этом средней значимости крейсере, каковых у Америки имелось сейчас десятки, свет белый сошелся клином, но, странное дело, этого не знал даже собственный экипаж «Индианаполиса». И вдыхающий вонь машинного масла и испражнений потных, давно не мывшихся людей и сотен других невероятно противных запахов капитан новенькой лодки, состряпанной на верфи направляемой в социализм Германии, по проектам фашистского конструкторского бюро, превращенного в «шарашку», лодки, имеющей на внешнем борту опознавательный знак «Восходящего солнца», но не значащейся в японском флоте, капитан этот, массируя виски от недосыпания, мог выдумывать для себя тысячи причин «почему». Почему нужно рисковать экипажем, и не одним экипажем — пятью? Именно столько лодок дежурят сейчас возле ничем не приметного острова Тиниан, острова ничуть не лучше и не больше других Марианских. И рисковать по-настоящему, потому как по данному ему, капитану, праву, неведомому всем окружающим, в случае получения повреждений, ведущих к неизбежному всплытию, он обязан ликвидировать любую возможность спасения для команды, то есть не только не покинуть корабль последним — по праву и по привычной очереди, но и уничтожить саму вероятность очереди, попросту сделаться предателем всех окружающих людей, дабы не стать изменником плетущей таинственные интриги родины. И все это предательство, еще и умноженное на пять. И все это античеловеческое действо не ради какого-то, ну уж не знаю чего, авианосца, к примеру, которых у родного Союза все еще нет, — все ради несчастного крейсера.
После долгих одиночных размышлений капитан Сергей Макаренко пришел к выводу, что единственной достойной причиной для данного действия является груз «Индианаполиса». Какой груз может быть так важен, что ради него можно пойти на риск прямой, досрочной конфронтации с самой сильной капиталистической страной мира? И какой груз можно перевозить на крейсере, и места на нем при этом хватит с лихвой? Единственной достойной целью, с подходящими габаритами и значимостью, за которую Сергей Макаренко считал возможным превратить в шпроты экипаж и себя самого, был президент Гарри Трумэн. Что могло понадобиться Трумэну на закулисном Тиниане, капитан секретной советской субмарины не мог предсказать, он не обладал способностями к ясновидению и даже никогда не читал о таких вещах — не печатал статьи об этом «Советский моряк» и «Морской агитатор», все больше о руководящей роли и о комсомольском задоре боев.
Вообще-то Сергей Макаренко ошибался. Президент Америки в настоящий момент обедал в Белом доме, но насчет важного груза он действительно соприкоснулся с озарением. Ну что же, дураков капитанами лодок не назначают.
2
Еда шпионов
Вокруг была другая Москва. В смысле своя собственная, та, к которой привык с детства, та, что с одним мавзолеем на Красной площади, но как по-новому она теперь смотрелась. И самое интересное — какая из них лучше? Эта, в огнях и рекламе — пародия на Нью-Йорк в центре и загаженная обертками от жвачек по окраинам, или же та, с чистыми улицами, просматриваемыми патрулями навылет? Эта, с шикарными позолоченными магазинами без покупателей, либо та, с очередями, торчащими из дверей и размахивающими талонами на сахар. Эта, с гостиничными холлами, осажденными немаскирующимися проститутками, или та, в которой, может быть, и есть подобное развлечение, но, по крайней мере, не выставлено оно напоказ, заштукатурено и зашпаклевано, и хоть юную пионерию не разлагает. Та, с затмевающим небо Дворцом съездов, либо эта, с отстроенным храмом Христа Спасителя. Как различны они, но и как похожи. Ведь обе из одного корня.
И очень хорошо, что похожи, легче будет Авроре привыкать после переезда. Панин внезапно остановился, поймав за хвост собственную мысль. А кто, собственно, собирался «переезжать»? И кто будет оплачивать этот самый «переезд»? И кто его разрешит? А если совершить его самостоятельно, кто даст обосноваться в Москве? Разве что в Матросской Тишине пригреют.
Панин продолжил движение. Да, он знал в этом городе все. Он здесь родился. Наверняка данное обстоятельство учитывали при выборе его в качестве агента-посланника. Может, в контрразведке он и не единственный москвич, но, по всей видимости, выбирали из уже допущенных к секретам — не стоило расширять круг посвященных без крайней нужды.
А вокруг него сновали люди. Десятки, сотни, тысячи людей. Сновали, не догадываясь о том, что где-то есть город-копия, город-близнец и, может статься, в нем встречаются даже люди-близнецы каждого присутствующего. Кто знает? Кто проверял?
Панин затормозил перед «Макдоналдсом». Зашел. Как давно он не видел таких заведений. Что на этом месте там? Кажется, какая-то столовка с рыбными четвергами и остальными немясными неделями? Да, паршиво быть сытой свиньей, но лучше ли быть еще и голодной? Он заказал гамбургер, подумал и добавил чизбургер. Нью-Йорк, ей-богу, Нью-Йорк!
3
Начинка наримаки
Они не пожали друг другу руки. Бог знает почему. Дети разных народов и заточенные, закаленные, живые инструменты разных культур, они просто посмотрели друг на друга распахнутыми в мерзком, искусственном свете глазами, пронизали взглядами тяжелый провонявший, уже почти наблюдаемый воздух, столкнулись лучами понимания, зрачками сути. И совсем не нужен был Сергею Макаренко стоящий наготове переводчик Коля Лазо, его и этого маленького молодого японца разделяли не только язык, культура, разница в возрасте и образовании, сейчас их делил, резал исполинской трещиной пополам турникет, пропускающий только в одну сторону. Там, за этой границей, обитала смерть. Для этого семнадцатилетнего по документам, но такого тринадцатилетнего на вид японца турникет уже сработал, и даже если бы он сейчас улыбался, чего он по наблюдениям команды вовсе не умел, это бы нисколько не приподняло завесу между ними. Для всех остальных и для Макаренко, разумеется, смерть покуда была наиболее вероятным, но не неизбежным концом затянутого приключения, а для него — однозначным неминуемым действом. Так что объединял этого пловца с капитаном боевой субмарины только долг, у каждого перед своей державой, культурой и прочим, но это были нюансы, наклейки-лейблы, важно, что долг для обоих был важнее жизни, итогом-завершением канувшего прошлого.
На трех остальных подводных пловцов капитан взглянул мельком, видел он их сто раз, один черт почти не различал, но не это погнало его мимо — до сего дня он сам, не обращая внимания, чувствовал свое внутреннее превосходство перед этими малограмотными азиатами, наспех обученными управлению торпедами. Сейчас эта уверенность растаяла в дым. Черные зрачки японца Ито, еще год назад, наверное, не умеющего ничего делать, кроме ухаживания за подрастающим рисом, убили его русское превосходство. Хуже того, они придавили его к палубе еще одним долгом, помимо того, что имелся до этого, долгом перед этими новыми самураями. Пресс нового долга оказался таким мощным, что даже превысил прошлые — перед присягой, флотом и партией. Но, черт возьми, не мог же он допустить, чтобы эти мелкокалиберные ребята погибли зазря! Абсолютно не мог.
Да, конечно, у него были и простые торпеды — целых восемь штук. И заряды в тех обычных торпедах были не слабее тех, которые полыхнут, испаряя воду и обращая в жидкость железо, между ног у Ито, но ведь они были неуправляемые. И что ни говори, а вероятность не просто повредить, а утопить крейсер в единственно возможной атаке была очень маленькой. И не свалишь бронированный корпус единичным попаданием. Много их надо, этих попаданий. А если засекут с борта или с кораблей сопровождения атаку, начнут маневр уклонения и уйдут, унесутся бессмысленно толкаемые винтами сигары — и тогда уже все зря. А задание четкое: не просто повредить — уничтожить. И ведь какой-нибудь поганец-эсминец сопровождения может и бортом прикрыть, принять на себя удар. Или янки неспособны на такие подвиги? Думать о противнике хуже, чем о себе, — это сразу проигрыш. И если прикроет, что толку от неуправляемых, и от магнитных, и от прочих полей взрывающихся? И, значит, надежда на метод этот варварский — на смертничков этих низкорослых. Ясно, как их подбирали — кто меньше весит, какого-нибудь борца сумо на торпеду не посадишь — опрокинет, да и скорость она с ним не так живо наберет. Для идеального случая сгодилась бы голова профессора Доуэля, да чтобы бровями рули управления поворачивала. А ведь такими методами воюя, японцы всю свою молодежь поизведут. Ведь второй, а может, третий год они уже эти технологии передовые применяют. С самолетов началось.