— Мне нужно знать ваше мнение, — сказал он, кивая в сторону длинного темного коридора, ведущего к комнате Винса Норриса. Джим там уже побывал и не очень-то стремился вернуться.
— О чем? Слушайте, я не…
— Я знаю, что он был вашим другом, — сказал Кеннеди. — Поэтому надеюсь, что вы сможете объяснить.
— Объяснить что?
Детектив уже шел обратно в комнату, в которой Винс Норрис перерезал себе горло осколком зеркала. И Джим последовал за ним, мечтая сесть в машину и как можно скорее оказаться подальше отсюда.
Детектив провел его в спальню, и Джим попытался снова сказать, что уже был здесь, уже видел все, что можно, и не слишком хотел видеть снова, спасибо, когда Кеннеди указал на низкий потолок и скрестил руки на груди.
— Это, — и Джим посмотрел вверх.
По-детсадовски грубый рисунок намалеван прямо над кроватью: огромная птица, оба крыла распростерты, клюв как кинжал. Кровь уже высохла. Джим Унгер безмолвно застыл, уставившись, чувствуя головокружение. Комната внезапно показалась холодной.
— Ни записки, ничего. Только это. Мы считаем, он это сделал перед тем как перерезал себе горло. Все пальцы правой руки были ободраны до мяса.
— Можете не упоминать это в отчете? — спросил Джим, не смея отвести глаз от неуверенных бурых мазков на белой штукатурке. Вспоминая одурманенный транквилизаторами голос из телефонной трубки: я все еще вижу это, Джимбо. То, что было в квартире.
— Если вы что-то знаете, я хотел бы…
Джим прервал его:
— Я спрашиваю: не могли бы вы не упоминать это в проклятом отчете, пожалуйста? — горячая волна гнева разрушила заклятье. Он отвернулся, лучше уж смотреть на кровать и грубый ковер, пропитанный кровью Винса.
— Но…
— Просто ответьте да или нет, детектив. И это ничего не означает. Винс был не в себе. Ему снились кошмары.
Воцарилось долгое молчание, пока другой детектив изучал Джима, потом снова поглядел на гнетущий рисунок на потолке.
— Ладно, — наконец ответил Кеннеди. — Ладно, хрен с ним. Будь по-вашему.
Джим поблагодарил или хотел поблагодарить, выйдя в коридор, но там его ждала мать Винса, отрезав путь к побегу. У нее было лицо мертвой женщины — чересчур много скорби в глазах, чтобы осталось место для жизни.
— Скажи мне, — ее голос был древним, как гнилые болота и небеса над ними, как голос первой женщины, потерявшей сына. — Винсент настолько боялся, что ни разу не сказал ни мне, ни врачам, чего он боялся. Но ты же знаешь? Я хочу, чтобы ты сказал мне.
Он мог рассказать. Мог усадить ее и рассказать о собственных кошмарах, о кровавом кошмаре, поджидавшем их на улице Урсулинок. Подробности, которыми, как он подозревал, Винс не стал делиться ни с кем. И это что-то изменило бы.
— Прошу прощения, миссис Норрис, — ответил он вместо этого. — Клянусь богом, хотел бы, но не знаю. Мне очень, очень жаль.
Он прошел мимо и не останавливался, пока не вышел из дома, пересек бетонную дорожку и добрался до своей машины. Тогда он оглянулся, лишь на секунду, и она наблюдала за ним из-за занавесок гостиной. Ее обвиняющее лицо стало таким же древним, как и голос.
Он не включает телевизор, вместо этого дает Джули и дальше спать в их кровати, а сам идет на первый этаж. Достает револьвер из кобуры и забирает с собой. Ему больше не хочется быть чересчур далеко от оружия.
За окном шторм громит город. Джим собирается просто сидеть на кухне, пить пиво и наблюдать за бурей в окно, надеясь, что алкоголь снова его усыпит. В шкафчике с лекарствами есть выписанная врачом бутылочка с валиумом, маленькими голубыми кусочками спокойствия, но он не любит их принимать, не любит ненастоящее, отстраненное умиротворение, которое они несут.
Дождь словно барабанит по крыше огромными пальцами, пока он открывает банку «Миллера» и устраивается. Револьвер лежит на столе перед ним, а он смотрит в мокрую, исхлестанную грозой ночь. Пиво несет утешение, и он выпивает полбанки одним долгим глотком.
— Соберись, Джимбо, — шепчет он, вытирая рот. Ночь снаружи освещает очередной яркий всполох. На долю секунды свет заливает весь мир и он застывает, занеся банку над столом. Пиво и слюна сохнут на тыльной стороне ладони.
Блядь, что это было? Прежде чем он успевает отгородиться от мысли, внушить себе, что внезапный свет, ливень и усталые глаза сыграли с ним шутку. Над головой гремят раскаты. Джим Унгер ставит банку, берет пушку 38 калибра, огибает стол и подходит к окну.
Блядь, что же по-твоему там было?
— Ничего, — отвечает он вслух. — Абсолютно ничего.
Но тут снова бьет молния, и доказывает, что он лжет. Ибо то, что, как он думал, привиделось, все еще стоит в нескольких метрах от окна кухни и смотрит на него в упор бездонными глазами с по-кошачьи вертикальными зрачками. Смотрит с ухмыляющейся маски арлекина, со сморщенной плоти цвета чего-то, пробывшего в ванне чересчур долго.
— Господи, — шепчет он, поднимая револьвер, но создание снаружи быстрее, намного быстрее. Стекло разлетается, взрывается вокруг него воем ветра и сверкающим потоком осколков и дождя. Джим чувствует, как оружие падает из его руки на пол, пока он пытается защитить лицо от летящих частиц стекла. За шумом бури и бьющегося окна слышен другой звук, бешеное хлопанье, внушающие знакомый ужас черные крылья. Я все еще сплю, думает он, спиной натыкаясь на стол.
— Детектив Унгер, — говорит голос совсем рядом. Голос, кажется, сплетенный из какофонии незримых птиц.
— Кто ты, мать твою? — кричит Джим в ночь, стряхивая битое стекло. Его руки изрезаны и кровоточат, во рту привкус крови. Но ничто не болит, пока. В нем нет места ничему, кроме страха, в сто раз более требовательного чем когда-либо может быть боль от телесной раны.
— Знаю, прошло время, — говорит голос, и это тоже знакомо. — И все же обидно, что ты меня уже позабыл.
— Держись от меня подальше, — рычит Джим, стараясь звучать уверенно, как будто он не готов обделаться. Он оглядывается в поисках упавшей пушки, но лампочка над раковиной замигала, а пол покрыт водой и стеклом, которые ловят и посылают обратно неверные отблески. Оружие отыскать невозможно.
— Похоже, ты не слишком рад меня видеть, — говорит голос откуда-то сзади. Джим отворачивается от зияющей пустоты на месте окна, нечто с ухмылкой арлекина на лице возникает на миг в мерцающем свете и растворяется в тени.
Не может быть, этого просто не может быть, говорит Джим себе. В лучшем случае слабое утешение.
— У меня револьвер, ты, больной сукин сын, — он делает шаг к двери, ведущей из кухни в гараж. Там найдется, чем себя защитить, что-нибудь острое.
— Нет, детектив. На этот раз револьвер у меня, — внезапно в его висок упирается холодный металл.
— Не трать свое драгоценное время, гадая, как, — теперь голос говорит прямо в его ухо, и он знает, что больше нет смысла притворяться, будто это не голос Джареда По. Нет смысла притворяться, будто мертвец не стоит посреди его кухни, приставив к его голове его же собственный пистолет. — Потому что «как» не имеет сейчас никакого значения. Все, что имеет — сочту ли я, что ты говоришь мне правду.
Его толкают на один из стульев, рука на плече такая же холодная, как дуло револьвера. Такая же твердая и непререкаемая, как закаленная сталь, приказывающая сидеть, когда каждая мышца в его теле требует убегать.
— Думаю, ты помнишь, как это работает, так что постараемся сделать это наиболее безболезненно, — говорит голос. Сильные пальцы вцепляются в его волосы, тянут назад, заставляя смотреть прямиком в бледной лицо с ухмылкой. Теперь он видит, что это лишь дешевая карнавальная маска, а не настоящее лицо.
— Ты не По, — говорит он. — Если ты По, сними маску, гребаный трус.
— Неверный ответ, — белое лицо отвечает, не шевеля губами, и рукоять пистолета быстро бьет его в переносицу, ломая кость, дробя хрящи. Теплая кровь течет по подбородку. Джим Унгер кричит от жгучей боли, но раскаты грома заглушают его.
— Вот видишь, на что ты вынуждаешь меня идти? — дуло пистолета вновь прижато к его виску. Джим задыхается, кровь затекает в рот и мешает ответить.
— Ты ведь знал? — спрашивает человек в маске. — Знал, что не я был убийцей Бенни.
— Чушь, — выплевывает Джим Унгер вместе с кровью и слизью. Глаза слезятся, и маска расплывается, просто белеющее пятно на темном фоне.
— Не ври, ублюдок, — теперь оружие уперлось Джиму под подбородок. — На свете нет ни малейшей причины, по которой я бы не стал вышибать тебе мозги, так что не смей мне врать.
Джим слышит нотку слабости в его голосе, отзвук гнева. Щелочку, через которую он сможет заглянуть за маску, даже выжить, если он не оплошает.
— Какая разница? — спрашивает он. — Даже если мы и не поймали убийцу, все равно упрятали другого извращенца.
— Ты правда думаешь, что это какая-то игра? — рука с пистолетом дрожит от гнева, рвущегося наружу как голодный пес с поводка.
Настолько сильный гнев может сделать человека безрассудным. Джим с отвращением сглатывает горько-соленый вкус собственной крови.
— В любом случае, я просто делал свою работу, верно?
— Неверно, — рычит в ответ Джаред По, голос, который принадлежал бы Джареду По, будь такое возможно. Оружие внезапно разбивает ему губы и зубы, тупое дуло прижимает язык. Гром рушится с неба, топя в себе оглушительный выстрел.
В четырех кварталах на запад от дома Джима Унгера Джаред наконец останавливается, падает на кусты олеандра и лежит, глядя в дождь, на подбрюшье низких туч в оранжевых пятнах света уличных фонарей. Маска Бенни все еще зажата в его правой руке. Дождь почти смыл с него кровь полицейского и теперь принялся за его собственную кровь из сотни мелких ранок и порезов, оставленных стеклом.
Могли он сказать что-нибудь, что остановило бы тебя, думает он, но вопрос звучит как будто его задала Лукреция, притаившись в его голове.
— Какая разница? — спрашивает он ее, зная, что ответа не будет. Ворон приземляется рядом с олеандром, и Джаред поворачивает к нему голову. Вода стекает с черных перьев, единственная капля повисает на кончике клюва и сверкает, как драгоценность, пока птица не стряхивает ее.
— А ты где был, сволочь? Я думал, ты должен мне помогать.
Ворон каркает и расправляет крылья, мигает золотым глазом как-то разом и безразлично, и обвиняюще. Не то что бы Джареду приходилось полагаться на язык жестов. Голос птицы невозможно не слышать и невозможно не понять.
— Да ну? Ну и ты иди подальше, — говорит Джаред, и снова поворачивается на спину, смотреть на шторм.
Шесть
После того, как Джаред и птица оставили ее дома одну, Лукреция сидит у окна, смотрит, как дождь наполняет сточные канавы улицы Урсулинок. Она знает: нужно сдвинуться с места, нужно задуматься над вопросами, задать которые Джареду помешали нетерпение и ярость. А не сидеть на заднице, когда скудным остаткам ее мира грозит новая катастрофа. Однако она чувствует себя чересчур подавленной и обескураженной.
Всему есть предел, думает она. Даже для меня должен быть.
После смерти Бенни она погружалась все глубже в отчаянье, полное и сокрушительное — словно на дно океана, где ни луча света, и его масса давит на каждый дюйм тела, ума и души. У нее даже не было времени оплакать потерю своего близнеца, своей яркой тени, перед тем как начать бороться за жизнь Джареда на безжалостной арене законников, полиции и зала суда. И прессы тоже, ведь история была слишком хороша, чтобы ее не обмусолили в каждой газете, таблоиде и теленовостях: сестра-транссексуал умоляет пощадить гомосексуалиста, обвиненного в убийстве ее близнеца-трансвестита.
Когда полиция все-таки закончила с квартирой Джареда и Бенни, это она отскребла кровь брата с половиц и окон, выволокла заскорузлый матрас и перекрасила стены, которые было уже не отмыть. Она чувствовала себя предательницей, пряча последнее, что осталось от него. Она же позаботилась о похоронах Бенни, когда следствие наконец-то разрешило погребение его останков на участке, купленном Джаредом на кладбище Лафайет за год до того.
И почти все это она сделала сама, ведь, хотя к Джареду липло множество прихлебателей и выскочек от искусства, настоящих друзей у них троих было очень мало. Людей, готовых быть рядом в клоаке публичности и страдания, которой стала ее жизнь в те дни после убийства Бенни. Те дни, что обратились долгими месяцами тянущей, неослабной боли.
Когда процесс завершился и Джаред сидел в камере смертников в Анголе, Лукреции оставалось только охранять квартиру. Она отказалась от прежнего жилья в Складском районе. Единственная надежда была на какую-нибудь упущенную улику, которая оправдала бы любовника брата прежде, чем его казнь сделает ее окончательно, необратимо одинокой.
В этом случае ей не осталось бы только опасная бритва Джареда с перламутровой ручкой и осознание своих границ, уверенность, что всегда есть выход, способ остановить боль. Когда не будет и последней, слабой, дурацкой надежды, чтобы уцепиться, никаких несбыточных фантазий о справедливости, чтобы протянуть еще день.
А потом Джаред был убит в какой-то драке, в стычке с другим заключенным, или, возможно, на него просто напали, она до сих пор не знает подробностей. Да и в любом случае не имеет значения. А имеет то, что конец наступил гораздо раньше, чем она ожидала, и Лукреция была застигнута врасплох. Предполагалось, что Джаред умрет после всех долгих и обезличенных ритуалов смертной казни, после непременных апелляций и протестов. Вместо этого он истек кровью в тюремном дворе. Или так ей сказали. Посреди ночи позвонил один из адвокатов Джареда и сообщил. Она еще долго сидела после, уставившись на телефон, как будто это могло оказаться ошибкой, как будто кто-нибудь вот-вот перезвонит и скажет: нет, то был другой Джаред По, приносим извинения за путаницу. Или даже розыгрышем. У адвокатов бывает довольно извращенное чувство юмора, в конце концов, и она с радостью простила бы, посмеялась, да, она бы действительно посмеялась бы в тот момент.
В конце концов она пошла в ванную, где в шкафчике с лекарствами держала бритву. Сидела на крышке унитаза, уставившись на лезвие, как раньше на телефон. Она не боялась умереть. Если когда-то раньше и боялась, то теперь была лишена страха. Лукреция вытащила лезвие, тускло блеснувшее в приглушенном свете ванной комнаты. Она даже полоснула пару раз вдоль руки, готовясь к боли глубоких, длинных порезов, без которых не достичь вечного забытья.
Но кто-то прошептал прямо в ухо — она ощутила холодное дыхание на щеке, — единственный вопрос, заданный мягким голосом, настолько похожим на голос Бенни, что лезвие бритва выскользнула из ее пальцев на плитки пола.
Кто похоронит Джареда, если ты тоже уйдешь?
Ответа не было, хотя она просидела на крышке унитаза еще почти час, вслушиваясь в приглушенный звуковой фон: скрипы старого здания, уличный шум — Французский квартал продолжал жить своей жизнью вокруг нее. Без нее, если понадобится. Наконец она подняла бритву и закрыла, положила на обратно полку в шкафчике. Она была обречена на еще несколько дней Себя, еще немного скорби от зрелища немноголюдных похорон Джареда. Гроб внесли в мавзолей, и присутствовали только те, кому за это платили.
Снаружи голодным великаном завывает буря. Лукреция прикладывает ладонь к оконному стеклу. На ощупь оно такое же, какой она ощущает себя: отполированная гладкость, прозрачность и холод. Холод дождя, бьющего с другой стороны.
Почему я должна была продолжать и после похорон? Справедливый вопрос, да?
Но и сейчас ответов не больше, чем той ночью, когда она сидела с раскрытой бритвой у ног. Лишь неодушевленный шторм и безразличная ночь, стук ее сердца, беспокойное напоминание о ее собственной, не относящейся к делу, смертности.
Не будь Лукреция настолько исковеркана миром, выпади на ее долю меньше потерь и ужаса, возвращение Джареда могло оказаться за пределами ее выносливости. Той частью истории, когда она перестает верить автору и захлопывает книгу навсегда. А так оно кажется лишь очередным невозможным эпизодом в нелепой истории, начатой в день, когда она родилась в теле, не приспособленным для самых основных ее нужд.