Камеры смертников находились неподалеку от ворот, между пятой и четвертой вышкой — четыре стены, такие же тошнотворно-зеленые, что и фисташковое мороженое или мыло. Джаред подумал: интересно, они всегда были этого цвета или их, как и людей, выжгло безжалостное солнце дельты.
Его прибытие не было отмечено ничем особенным. Скучные формальности с цепями, ключами и документами закончились тем, что Джареда провели через шесть дверей на запорах в его камеру. Над одной из дверей было написано кричаще алой краской «КАМЕРЫ СМЕРТНИКОВ», видимо на тот маловероятный случай, будто кто-то вообразит, что находится где-то еще. Входящие, оставьте упованья, и что там еще было хорошего. Воздух в корпусе пованивал рвотой, дезинфекцией и табачным дымом. Наконец его заперли в камере два на два с половиной метра, которой суждено стать его последним пристанищем.
— Привыкай, — сказал охранник, захлопывая дверь. С щелчком сработал электронный замок.
Первые пять минут Джаред молча сидел, уставившись на выданные тюрьмой ботинки в ожидании, пока хоть какая-то частица этого кошмара покажется реальной. Когда голос из соседней камеры прошептал его имя, он поднялся с нар и подошел к решетке.
— Кто-то меня звал?
— К тебе, пидор, обращаюсь, — отозвался голос с сильным латиноамериканским акцентом. — Ты ж По, нет? Жопоеб, которого все по телику крутят?
— Да, — ответил Джаред. — Полагаю, это я.
— Ну так слушай меня, белая задница. Тут у нас телезвезд нету. Может, в Новом Орлеане ты и был крутым вуду-отморозком, но тут ты просто кусок вырезки, который поджарят на Герти. Comprende?
И тут кто-то заорал из другой камеры:
— Заткни свою слюнявую пасть, Гонзалес! У меня голова раскалывается от твоей трепотни!
— Пошел на хуй!
— Сам иди на хуй, Гонзалес! И мамашу свою прихвати! Эта сучка небось любит буррито во все дырки!
Джаред снова сел на нары, слушал, как Гонзалес и второй человек орали друг на друга, пока не устали, а потом слушал и другие звуки, пойманные в бетонную коробку. В конце концов, он начал составлять в уме список способов покончить с собой здесь, если очень приспичит, если не останется больше ни одного здравого выхода. Остановился, насчитав пятнадцать.
Долгие недели сложились в месяцы, дни ползли со скоростью улитки, но вдруг оказалось, что их прошло так много, и Джаред не мог понять, как монотонное однообразие телевизора и клейкой безвкусной еды поглотило столько времени.
Ему разрешалось покидать камеру только для короткого душа или звонка от адвокатов, туманно обещавших подать на апелляцию. Лукреция позвонила только однажды, и он заставил ее пообещать больше никогда этого не делать. Пускай сам звук ее голоса давал надежду — он просто не мог этого допустить.
— Господи, Джаред, — сказала она. — Не могу же я бросить тебя гнить там.
— У нас нет особого выбора. Я люблю тебя, Лукреция, но прошу, больше не звони, — и повесил трубку. В этой выгребной яме не было места надежде. Вот о чем напоминали неряшливые красные буквы над входом. Вряд ли написавший их безграмотный злобный ублюдок имел представление о Данте, но Джаред давно понял: намерение и конечный результат не всегда совпадают.
Еще его трижды в неделю выводили на прогулку из фисташкового здания — на несколько минут во двор, где он мог смотреть сквозь ограду на лесистые холмы с другой стороны или на пустое небо над головой, пока охранник не загонял обратно.
Однажды он задремал на нарах над потрепанным томиком Клайва Баркера в мягком переплете, и тут его позвал Гонзалес — громкий шепот отражался от бетона. Джаред поднялся и нашарил маленький кусок отполированного металла, который можно было просунуть между прутьями и увидеть Рубена Гонзалеса как в зеркале на время разговора.
— Эй, мужик, они забрали Гектора, — Джаред наблюдал за мутным отражением лица своего соседа на поцарапанной и выщербленной поверхности.
— Когда? — спросил Джаред, потому что полагалось спросить, а не потому что ему было дело. Гектора Монтони обвинили в изнасиловании двенадцати детей в Батон Руж и Билокси и убийстве троих последних. Каждое преступление он заснял на видео.
— Минут с пятнадцать назад. Ему кранты. Сейчас, небось, уже на стуле, — Гонзалес отступил от решетки и исчез из пределов досягаемости зеркала. Забормотал молитвы на испанском.
Джаред вернулся на лежанку и снова принялся за «Великое и тайное представление». Прочел абзац, прежде чем Рубен снова позвал его. На сей раз Джаред не стал возиться с зеркальцем. Он зажег сигарету и сел на пол у решетки.
— Две тыщи вольт, — сказал Рубен Гонзалес. — Ни хрена себе, а? Нехилый заряд для чьей-то тушки.
— Ага, нехилый.
— Говорят, он пробивает шкуру до дыр. Говорят, из глаз прям молнии выскакивают и пальцы на концах взрываются. Бля, ну почему нельзя пристрелить нас по-простому или че-нить в таком роде? Немножко погуманитарнее?
— Гуманнее, — поправил Джаред. — Немножко гуманнее.
— Да пошел ты, жопоеб несчастный. Сидишь себе толстый и довольный, как ледяная жаба, пока за тебя жирные адвокатишки шустрят? Потому что еще не все апелляции использовал?
— Возможно, — сказал Джаред, сделал затяжку и выпустил струю дыма между прутьев.
— Возможно? Че за хуйня, крутого корчишь?
— Возможно, мне просто пофиг, вот и все.
Рубен издал невеселый смешок с той стороны стены.
— Ну да, как же. Посмотрим, как пофиг тебе будет, когда придут за твоей пидорской жопой, убивец. Посадят в фургон и повезут на бойню. Посмотрим, скажешь ты «возможно» тогда, урод.
— Возможно, нет, — сказал Джаред и раздавил сигарету о пол.
— Пошел ты, — Рубен Гонзалес умолк минут на десять, а потом Джаред снова услышал, как он молится, и вернулся к книге.
Несколько месяцев спустя Джареда По в последний раз вывели во двор. Стоял полдень в конце августа, воздух наполнили москиты и предгрозовая духота — на севере, над границей штата, собирались тучи. Он стоял у ограды, наблюдая за облаками. Не курил, просто втягивал легкие что-то почище, вымывал из себя частицу тюрьмы воздухом, пахнувшим хвоей и солнечным светом.
А потом охранник исчез. Впервые за все время Джаред остался один. Впервые с того момента, как судья зачитал приговор, он почувствовал, как похолодело в животе от страха, как голые руки внезапно покрылись гусиной кожей. Он стоял спиной к ограде и смотрел на темный провал двери в отделение смертников. Тот зиял разверстой пастью, беззубой пастью древней твари, способной проглотить человека целиком, без следа.
Когда кубинец появился из этой черной дыры, Джаред уже знал, что это подстава. Он понятия не имел, кем был здоровяк и что за разборки могли быть между ними, но знал — это точно подстава.
Мужчина на миг задержался в дверном проеме, вперившись взглядом в Джареда на другом конце двора. Его темные глаза наполнились чем-то большим, нежели ненависть, чем-то долго питавшимся дурными воспоминаниями в сумраке этого взгляда.
Еще до того, как заточенная ложка сверкнула нержавеющей сталью в руке кубинца, Джаред знал, что его будут убивать.
— Почему? — спросил Джаред. Мужчина вскинул голову, раздул ноздри, словно принюхиваясь к его запаху. Убеждаясь, что не ошибся в объекте своей ненависти и зле, на которое он способен.
— Ты По. Ты уебок-гомосек, убийца из Нового Орлеана.
Джаред чересчур давно свыкся с уверенностью окружающих в его виновности, чтобы утруждать себя спором с кубинцем.
— Я Джаред По, — сказал он.
— Ты убил моего брата, — мужчина сделал шаг по направлению к Джареду. — Ты убил моего младшего брата и бросил в реку, на корм рыбам.
Джаред уловил, как в дверях замаячил охранник — размытое бледное лицо, предвкушение назревающего не дает отвести глаза.
— Я не убивал твоего брата, — сказал Джаред, удивленный спокойствием своего тона. Тем, каким ровным голосом он разговаривал со смертью, стоявшей в нескольких метрах. — Знаю, что ты мне не веришь, но я никого не убивал.
— Брехня, — мужчина выплюнул слово как горькую желчь, и пробормотал что-то по-испански, Джаред не разобрал. Он двигался быстро, и даже если бы Джаред захотел убежать, даже если бы он обманывал Рубена Гонзалеса, бежать было некуда. Так что он отступил на один шаг и приготовился.
Заточка вошла прямо в середину живота, с тихим хлюпаньем пронзила кожу, мышцы и внутренние органы. Кубинец выдернул лезвие и ударил снова. Колени Джареда подогнулись. Он чувствовал: теплая кровь заливает футболку и джинсы, стекает по ногам как моча. Видел, как руки мужчины стали красными и липкими, как темные брызги запятнали белый известняк гравия.
— Я не убивал, — прошептал Джаред, оседая на землю. — Никого не убивал.
— Не, мужик, — усмехнулся кубинец. — Сюда не сажают за просто так.
Он повернулся и ушел, оставив Джареда на коленях в грязи и крови. Жизнь вытекала через дыру в животе. Он поднял голову. Кубинец исчез, зато охранник по-прежнему стоял в тени, наблюдал с улыбкой. Джаред упал набок, сквозь шок начала пробиваться боль, и кто-то звал врача.
Наверное, некоторые на его месте — если кто-то вообще бывал до него в таком невозможном положении — вернулись бы в Анголу и убили кубинца. Джаред не видел смысла.
Кубинец был таким же проявлением стихии, как эта буря. Случайностью, сумевшей убить его раньше, чем штат Луизиана. Впрочем, он не может представить, как убьет его, по другой причине: потому что не винит парня за свою гибель. Кубинец искренне верил, что убивает человека, насмерть запытавшего его брата. На его месте Джаред поступил бы — поступит — так же.
Джаред стоит на крыше маленького коттеджа за утыканной стеклом стеной. Наклон небольшой и есть недавно устроенное слуховое окно. Каждую секунду дождь рушится тысячами крошечных молоточков и стекает вокруг ног в переполненные водосточные желоба. Молния и гром пляшут над городом, сплошь вспышки и раскаты.
Джаред опускается на колени рядом с окошком и заглядывает внутрь.
В комнате со стенами цвета мертвых фиалок Джон Хэррод трахает чернокожую девушку в зад. Она обеими руками вцепилась в переливчатый шелк простыней и подмахивает в ритм толчкам Хэррода. Рот открыт, но Джаред не слышит ее из-за бури. Хэррод оскалился, показывая идеальные белые зубы, кончик языка высунут между ними, словно какое-то беспозвоночное пытается выбраться из своей раковины.
Джаред кладет ладонь на стекло. Ах ты подонок, думает он. Проклятый лицемерный подонок. Внезапно в его голове слишком много всего сразу: Бенни, суд, то, что осталось от Бенни после убийства, кубинец и Лукреция, и улыбающийся портрет Джона Генри Хэррода с женой и двумя детьми. Джаред слегка надавливает на окно. Он чувствует, что разбить его очень просто.
Ворон приземляется на стекло и громко кричит на Джареда, даже заглушает шторм. Ветер набрасывается на них обоих, угрожая сорвать с крыши, унести к домам повыше и влепить в старые кирпичные стены как опавшие листья или газету.
— Какого хрена тебе надо? — Джаред ухмыляется из-под маски, под стать оскалу Хэррода внизу. Птица прижимает крылья к телу, припадает к стеклу, чтоб ветру было меньше за что уцепиться. — Мне нужно это сделать. Уебку не отвертеться.
И тогда он слышит Лукрецию, ее голос, так же ясно, как если бы они оба были в квартире, и она стояла прямо перед ним, и никакой ветер не уносил звуки.
— Это не вернет тебе Бенни, — говорит она, и большая черная птица склоняет голову набок.
— Бля, ты теперь еще и чревовещатель?
Ворон теряет равновесие и соскальзывает на несколько сантиметров по стеклу.
— Неважно, — Джаред не уверен, обращается он к птице, к Лукреции или к обоим, и ему, в общем-то, все равно. — Из-за Хэррода монстр, убивший Бенни, все еще на свободе.
— Тебе нельзя этого делать, — говорит Лукреция, птичьи коготки скребут по стеклу в попытке удержаться. — Джаред, если ты убьешь Хэррода, то всего лишь станешь монстром сам.
Он смеется над ней, над гребаной наивностью, которую она сохранила после всего, что видела, после всей своей жизни и смерти брата. Посмеяться славно, как будто выкашливаешь отраву, тлеющую в животе.
— Очнись, детка. Ты давно в зеркало смотрела? Мы все монстры.
— Тебе нельзя этого делать, Джаред, — повторяет она.
— Поглядим, — он сметает ворона рукой, помогая ветру. Птица исчезает в мутном небе.
Джаред высаживает стекло — один удар и оно разлетелось в точности как он ожидал. Осколки и дождь падают на Хэррода и его шлюху. Джаред рушится следом.
Он приземляется на ноги рядом с кроватью. Женщина уже вопит. Зазубренные осколки торчат из ее спины и ягодиц, она судорожно отползает подальше от Хэррода, к плетеному изголовью кровати. Хэррод поворачивается к Джареду: штаны сбились вокруг лодыжек, влажный необрезанный пенис болтается внутри презерватива, успев обмякнуть и съежиться как посоленный слизняк.
— Хорошо хоть резинку не забыл надеть, гнусная ты скотина, — говорит Джаред. Он все еще смеется, практически хихикает. Что-то высвободилось в нем и выплескивается наружу. Ярость, унесенная в могилу и обратно. В смехе не меньше смысла, чем во всем остальном. — А то не дай бог СПИД подцепить. Смерть для педика.
— К-к-к-кто-о-о-о? — выкашливает Хэррод сквозь идеальное О разинутого в изумлении рта.
— Залетная пташка, — усмехается Джаред и отпихивает Хэррода. Толкает мужчину ладонью в голую грудь и тот падает спиной на туалетный столик. Духи и помады сыплются на пол. Один из флаконов разбивается, и комната наполняется приторно-похоронным запахом цветов.
— Кто…, - снова спрашивает Хэррод. Поднимает руку, защищая лицо.
— Медленно соображаете, а, мистер Хэррод?
— Убирайся! — орет девушка на кровати. — Проваливай, ебаный урод! Я полицию вызову!
Джаред не обращает на нее внимания, подходя поближе к съежившемуся у столика Хэрроду. Тот дышит тяжело, прерывисто — ему некуда бежать.
— Посмотри на меня, Джон Хэррод, — говорит Джаред. Он изо всех сил старается перестать смеяться. Прикусывает язык, но и это смешит. Хэррод украдкой смотрит на него, вскинув волосатые руки, и это просто охуенно смешно.
— Я знаю стишок, Джон Хэррод. Мама научила. Ты ведь не боишься детских стишков?
— Вон из моего дома! — вопит женщина за спиной. Хэррод не произносит ни слова.
— Я сказала, вон из моего дома, псих ебнутый! Немедленно!
Джаред слышит, скрип кровати за спиной. Наклоняется вперед и бьет Хэррода в лицо, чувствует, как ломается под кулаком его переносица. Кровь заливает подбородок, яркими брызгами пятнает полированный паркет. Хэррод всхлипывает и складывает ладони лодочкой, защищая разбитое лицо.
— Прошу прощения. Но ты ведь не слишком слушал на самом деле? А у меня не так много времени. Приближается ураган…
— Да кто ты такой? — шепчет Хэррод. В его голосе больше страха, чем Джаред когда-либо слышал. Удушливого, непростого страха, которому он внимает с благодарностью.
— Вот в чем вопрос теперь… однако на чем я остановился? — Джаред чешет в затылке как Дровосек из «Волшебника Изумрудного города».
— Что тебе надо? — пресмыкается Хэррод. — Пожалуйста, просто скажи, что тебе надо!
Джаред заканчивает стишок:
Хэррод рыдает. Джаред опускается на колени рядом с ним, изображая напускную заботливость.
— Ну и кто учит маленьких детей таким стихам, а?