— Спасибо, — прохрипела она.
— Не за что, — Фрэнк пожал плечами. — Слушай, тебя тут хорошо лечат?
— Все, что может пожелать девушка, — на этот раз она все-таки улыбнулась, честно и устало, заставив его уставиться на обшарпанные носы своих ботинок.
— Ну, дай знать, если я могу что-нибудь сделать. Мне надо обратно в участок, столько возни с проклятыми бумажками из-за вчерашнего. Сама понимаешь, — она кивнула, потом протянула руку и коснулась его.
— Фрэнк, ты знал?
Он не ответил, нервно глянул на нее, потом на дверь, мечтая поскорее выбраться отсюда.
— Нет, — и это отчасти было правдой, он не знал.
— Черт. Извини. Я думала, все знают.
— Ты просто отдыхай и поправляйся, ладно?
Девушка вернулась и стояла в дверях, молчаливо давая понять, что его время вышло.
— Спасибо, — снова прохрипела Линда. — Ты ведь спас мою задницу.
— Эй, это моя работа, верно?
— Увидимся, — прошептала она, и лекарства снова погрузили ее в беспамятство, освободили его. Долг выполнен. Фрэнк дошел до самого лифта, прежде чем его затрясло с такой силой, что пришлось сесть.
Рой-психопат часто снится ему теперь. Незамысловатый, короткий сон, в котором он наблюдает со стороны, однако достаточно близко, чтобы чуять запах пороха и собственного пота.
Детали гораздо четче, чем были тем днем в многоэтажке, отредактированные и ретушированные для его вящего удовольствия. Громкий механический звук: Маг-10 выплевывает пустую гильзу и досылает следующий патрон — с его именем. Кофейно-желтые пятна никотина на зубах Роя. Серо-голубые витки вываленных напоказ внутренностей мертвой женщины.
Иногда во сне все идет так же, как в первый раз, и Рой получает две пули в голову раньше, чем успевает выстрелить снова. Но иногда случается и по-другому — пистолет Фрэнка заело, или сам он промедлил лишнюю секунду, или целился на какие-то сантиметры левее или правее, — и старый добрый Рой получает второй шанс. Больно никогда не бывает, или же Фрэнк никогда не помнит боли, просыпаясь в холодном поту в безопасности своей постели. Есть только толчок, корежащая, сокрушающая кости сила, которая вышибает дыхание и бросает его через шаткие перила.
Иногда он падает долго-долго, как Алиса в кроличью нору. А иногда всего мгновение, прежде чем подпрыгнуть наяву. Но он еще ни разу не достиг дна.
Фрэнк Грей наконец переключает на другой канал «Зенит» с тринадцатидюймовым экраном, полученный от общества св. Винсента де Поль, и приканчивает бутылку бурбона под эпизод «Неприкасаемых», виденный по меньшей мере уже дюжину раз. Сквозь окутавшую мозг дымку пьяной полудремы насилие в резких черно-белых тонах кажется утешительным, визг шин и рикошет автоматных пуль убаюкивает, как колыбельная.
Ему надо отлить, но он решает потерпеть чуть-чуть, дождаться следующей рекламной паузы и добрести до туалета.
Переполненный мочевой пузырь напоминает ему о парнишке из бара, Геке Финне, берущем в рот за двадцать долларов, напоминает об изумлении на лице, в которое он ударил кулаком. Все они уверены, что чертовски легко заполучить и то, и другое разом — воспользоваться кем-то и ограбить впридачу. Надо было сцапать мальчишку за бродяжничество. Пускай орал бы про копов-пидоров сколько душе угодно, все равно ему никто не поверит. Думать об этом приятно, а когда он настолько пьян, то почти готов так считать, почти может притвориться, что за его спиной не раздаются смешки и шепотки, что никто не замечает за ним ничего особенного.
Фрэнк закрывает глаза на титрах, думает, что пописает после того, как вздремнет. Снаружи дождь падает с черного неба, и его звук сопровождает в милосердный сон без видений.
Три
Час до полуночи, и Джаред с Лукрецией сидят в спальне на полу. Лукреция убрала сорванные фотографии и налила себе стакан виски. Ворон следит за ними с кровати. Порой он издает пронзительный крик, словно собирается сделать срочное объявление; каждый раз они оборачиваются и смотрят на птицу, ждут продолжения, пока не становится ясно — сейчас ей больше нечего сказать.
Время от времени Джаред снова начинает плакать, вздрагивает от глубоких рыданий, будто они вот-вот разорвут его на части, и Лукреция обнимает его, пока все не проходит, пока он не затихает.
— Я не понимаю, что должен делать, — говорит он. Лукреция смотрит на большую черную птицу со сдержанным упреком. Словно думает, что та не выполнила свою работу, и заканчивать придется ей.
— Что рассказал тебе ворон? — спрашивает она Джареда.
Он просто глядит на птицу, следит за ее настороженными глазками. Потом отвечает медленно, точно подбирая слова.
— Потому что есть весы и смерть Бенни нарушила баланс, — он умолкает, припоминая статую Правосудия у здания, в котором его приговорили к смерти, вечную бронзовую женщину с завязанными глазами, мечом и весами в руках. Нездоровая ирония воспоминания вызывает смех. Джаред ухмыляется птице. — Нет, не только это. Если бы мертвые вставали из-за каждой мелкой несправедливости, все, мать твою, кладбища стояли бы пустыми.
Ворон каркает в ответ.
— Дело не в несправедливости, — говорит он Лукреции, самому себе и птице. — Ведь не может, чтоб только в ней?
— Тогда в чем? — шепчет Лукреция, боясь, что Джареду известен ответ, и еще больше — что не известен. Она-то знает, услышала в скрипучем голосе птицы, и могла бы рассказать, но Джаред должен увидеть сам.
— Да пошли вы все, — бормочет он, и она мягко берет его лицо в ладони. Кожа у него холодная, и этот холод ранит ее, как плохое воспоминание. Или настолько хорошее, что его больно переживать заново.
— В твоей боли, Джаред, — говорит она, не позволяя ему отвести глаза. — Она нарушила равновесие, она должна быть утолена, чтобы восстановился порядок.
— Херня, Лукреция. Ты хоть понимаешь, насколько по-дурацки это звучит?
Она игнорирует выпад.
— Хотя нет, не только боль. Твоя любовь к Бенни. Она тоже часть этого. Тебе полагалось перенести ее на ту сторону, оставить боль и гнев позади. Им нет места среди мертвых.
Тут Джаред отталкивает ее, ухмылка перерастает в полный ненависти хохот. Уродливый, хищный звук, Лукреция с трудом поверила бы, что его произвел человек, если бы не видела, с чьих губ он сорвался.
— Среди мертвых, Лукреция, нет места ничему, кроме голодных червей.
Она больше не может смотреть ему в глаза, не может вынести темных отблесков в них. Хотя знает — они часть того, чем он стал, что должен сделать, если вообще когда-нибудь обретет покой, но от осознания не легче.
— Ты слышишь ворона, Джаред. Ты знаешь, я говорю правду.
Он не откликается. Когда она поднимает взгляд, Джаред наблюдает за птицей, нахохлившейся на изножье кровати. Ощерился, и зубы его кажутся готовыми впиться в сырое мясо клыками.
— Ангел мщения, — рычит он. — Чтобы богам не пришлось беспокоиться и пачкать руки, значит?
Взъерошенный ворон переступает с лапы на лапу.
— Вот и все, да? Найти плохих и заставить расплатиться, дабы моя ничтожная душонка не растревожила огненных демонов ада.
Птица прижимает крылья к туловищу и ежится, словно ждет удара.
— Ну так скажи мне, ты, гнусный сукин сын, что в этом для Бенни. Скажи мне, как это исправит то, что сотворил с Бенни какой-то больной ублюдок, и, возможно, я захочу сыграть в твою маленькую игру.
Лукреция чует его ярость в духоте комнаты — ближе, чем гроза снаружи. Чует, как влажный воздух вокруг потрескивает от его гнева.
— Бенни ничто не поможет, Джаред. Если ты не найдешь покой и не вернешься к нему, ему уже ничто не поможет, — последняя часть фразы застревает в ее горле битым стеклом, но она должна быть произнесена. — Сейчас Бенни один, Джаред, один в темноте и холоде, ждет твоего возвращения.
Она охватывает себя руками, готовая принять удар или опять заслонить собой птицу. Однако Джаред сидит неподвижно и смотрит на ворона, его лицо едва уловимо расслабляется.
— О, Господи, — тихо говорит он. Ей хочется опять обнять его, хочется найти слова.
— Это ведь не все, Лукреция. Если ты его понимаешь, то знаешь — это не все.
— Да, — соглашается она, потому что воспринимает голос птицы, ее резкий, беспокойный ум, как воспринимала не высказанные вслух мысли и тревожные сны Бенни.
— Тебе полагается знать, кто его убил, — Джаред обращается к ворону, словно отплевывается от дурного привкуса во рту. — Так полагается: ты вызываешь меня обратно и показываешь. Но ты не можешь указать мне убийцу, да? Ты ни хрена не можешь мне показать!
Лукреция рискует положить руку на правое плечо Джареда, и он оборачивается со свирепостью, предназначенной для птицы. Она думает — да в этом взгляде заключен сам ад, зрачки смотрят с другой стороны вечности.
— Я ведь прав? Он знает не больше, чем блядские полицейские.
— Ворон делает то, для чего был создан, Джаред. Что бы тут не происходило, он всего лишь ворон, и есть предел…
Она умолкает, понимая, как это должно звучать для Джареда. Прагматичного, нерелигиозного Джареда. Просто куча дурацкой вуду-чепухи.
— Есть предел его силам. Что-то происходит, что-то стоит на пути — мы должны понять, что именно, и как это обойти.
Джаред прячет лицо в ладонях, и ей кажется — он снова готов заплакать. Слезы были бы лучше, чем гнев, они ей понятней и ближе. Вся жизнь после смерти брата проходит в печали. Она стала любимой наложницей горя.
— Я ничего не понимаю, — говорит Джаред.
— Так не трать время на попытки, — откликается Лукреция, надеясь принести хоть какое-нибудь утешение. — Будешь чересчур долго стараться понять, как это возможно, — потеряешься. Просто прим как данность.
— Откуда ты все знаешь, Лукреция? Не можешь объяснить? Почему ты понимаешь, что эта чертова птица говорит?
Она вновь умолкает, зная ответ, но страшась произнести вслух, столкнуться вдруг с собственными страхами и сомнениями. Зная, что он свяжет ее с тайной узами, распутать которые не под силу ни живым, ни восставшим из мертвых.
Да, — говорит она наконец, убирая руку с плеча Джареда, и начинает расстегивать платье на груди. — Думаю, могу.
Она стягивает платье с худых белых плеч, показывает жесткий черный шелковый корсет под ним. Поворачивается так, чтобы Джаред увидел ее обнаженные плечи.
— Я сделала ее примерно через месяц после похорон Бенни. Надеялась, что боль и заживление помогут…
Голос замирает, пока его взгляд исследует запутанный узор шрамов на ее спине. Рисунок, который скальпель вписал в кожу, порезы, складывающиеся в ворона.
— Думаю, вот почему я понимаю твою птицу, Джаред.
— Ох, Лукреция, — говорит он, и дотрагивается кончиками пальцев до путаницы белых рубцов.
— Немного помогло, — она натягивает платье обратно, скрывая шрамы. — Возможно, теперь поможет больше. Возможно, позволит мне помочь тебе.
Джаред поднимается и встает над вороном. Птица тянет шею, заглядывая в лицо.
— Если ты меня вернул без причины, ублюдок, то, клянусь — умирать будешь очень, очень медленно.
— Полагаю, сейчас не время изображать мачо, Джаред, — говорит Лукреция, застегивая последнюю перламутровую пуговку. — И, если хочешь знать, это она.
Джаред озадаченно смотрит на нее сверху вниз, а ворон тихонько каркает.
— Птица, — объясняет Лукреция. — Это она.
Джаред закатывает глаза.
— Приношу свои извинения.
Ворон говорит, что у них есть немного времени, и Джаред ненадолго замирает в объятьях Лукреции, слушает дождь, который теперь льет сильнее, убаюкивающее стучит по крыше как по идеальному барабану. Он закрывает глаза — глаза мертвеца, — и пытается притвориться, что его обвили руки Бенни, а не его двойняшки. Его волосы гладят длинные, как у Бенни, пальцы, только мягче и нерешительней, но достаточно похожие для поддержания иллюзии.
— Давай снимем с тебя этот кошмарный пиджак. И рубашку, — он все еще в той же разрезанной сзади для удобства гробовщиков одежде, в которой был похоронен. — А потом я найду, во что тебе переодеться.
Джаред По встретил Бенджамина Дюбуа в одной из галерей Складского района, обветшалом сооружении из рифленого железа, расшатанных кирпичей и голых бетонных полов, расположенном так близко к реке, что воздух пропах илом и тухлой рыбой. Это был перформанс, и он пришел только потому что представление давал дружок друга, и у него закончились отговорки. За очень немногими исключениями он находил искусство перформанса либо ужасно скучным, либо попросту ужасным. Последним претенциозным прибежищем для бесталанных выскочек, отчаянно стремящихся выгрызть свою нишу. Чаще всего ему становилось стыдно за автора, стыдно за зрителей, пытающихся понять, какая такая чепуха разыгрывается перед ними, и настолько неловко, что он исчезал на середине представления.
И зрелище тем вечером не стало исключением; конечно, не худшее из того, что ему доводилось видеть, но достаточно скверное для сожалений. Лучше бы наплел о проблемах с машиной или лопнувшей трубе и остался дома. Одетый лишь в старую шкуру крокодила и дорогие на вид туфли артист стоял на маленькой сцене в центре склада и громко читал из «Уолл-стрит джорнал». К счастью, имелся бар, и Джаред держался поблизости, опрокидывая в себя стопки текилы и стараясь сохранить невозмутимый вид. Но удержать маску становилось тем труднее, чем дольше парень в крокодиловой шкуре тянул свое, а кровь донесла «Куэрво» до мозга Джареда.
В попытке отвлечься он начал подслушивать разговор пары в нескольких метрах от него, у края толпы. Джаред сразу заметил их сходство, а женщина была настолько высокой, что вполне могла оказаться трансвеститом. Они громко разговаривали, почти кричали, чтобы быть услышанными сквозь биржевые котировки, зачитываемые в микрофон на сцене — гнусавый голос грохотал из динамиков, развешанных на ржавых стенах. Оба были одеты в безупречно подогнанные викторианские костюмы из кожи и латекса, лица белее мела и волосы как черный шелк. Джареду они показались мечтой фетишиста о Джонатане и Мине Харкер, невероятной смесью чопорности и распутности, но, несмотря на всю его невероятность своего облика, им шло.
— Это, определенно, ад, — сказала женщина. Голос подтвердил подозрения Джареда насчет ее пола.
— Нет-нет, — прокричал парень, наклоняясь к ее уху. — Это гораздо хуже.
Парень был не вполне во вкусе Джареда. Он всегда выбирал мускулистых сабов, крепкие, но податливые тела, способные принять любые изобретенные им любовные пытки. И находил готское направление в БДСМ и фетише несколько нудным — слишком много показухи для его конкретных вкусов. Но этот мальчишка был чем-то иным, чем-то настолько удивительным со своими четкими скулами и полузакрытыми глазами, что у Джареда неожиданно зашевелилось в джинсах. Он спросил у бармена еще одну порцию текилы и сделал осторожный шаг в сторону парочки.
— В аду акустика получше, — кричал парень.
— И есть что послушать, — крикнула в ответ женщина.
— Не особо впечатлены, как я понимаю, — сказал Джаред достаточно громко, чтобы его услышали. Оба повернулись и скептически уставились размалеванными карандашом глазами.
— О, только не говорите мне, — парень поднял указательный палец, подчеркивая свои слова, — он любовник этого несчастного бестолкового уебища, и мы оскорбили его чувства.
— Или, наверное, он критик в какой-то газетенке, — сказала его компаньонка. Оказавшись лицом к лицу с ними, Джаред понял, что они были идентичными близнецами.
— Нет, — сказал Джаред, улыбаясь, и подыграл их насмешкам. — Он просто бедняга, которому больше некуда пойти сегодня вечером, вот и все.
— О, — сказал парень. — Уже лучше. Тогда не придется изображать вежливость по поводу этой ахинеи.
Джаред покачал головой и отхлебнул текилы, прежде чем ответить.