Эймунда вышла последней. Она в недоумении посматривала на руку.
— Герсла, ты браслет мой не видела?
— Нет, а вы уверены, что он был на вас?
— Конечно, уверена. Он где-то здесь. Если найдёшь, то он твой.
Наумовна тщательно обшарила все бугорки и впадины, заглянула под каждую пожелтевшую былинку и, отчаявшись найти свейкино украшение, присела на нижнюю ветку яблони. Тут под облетевшими листьями блеснуло что-то. Девка нагнулась и подняла серебряный браслет с незатейливым узором. "Наверное, Эймунда обронила, когда мимо проезжала. Ветви у яблони длинные, могли браслет подцепить", — подумала она.
Свейка вышла из лесу скоро, похлопала Рамтеру по шее и подошла к Гореславе.
— Вижу, нашла, — улыбнулась она. — Что ж, владей.
— Да как же я могу, он ваш, — Наумовна протянула ей найденный браслет.
— Бери, бери, дарю. Мне его Олаф подарил, а после сегодняшнего мне его подарки не нужны. А ты бери, всё какая-то память обо мне останется.
— О чём это вы?
— Никогда не знаешь, что уготовили нам Боги, а я хочу, чтобы ты, Герсла, обо мне зло не думала.
Эймунда сама на руку ей браслет надела, сказала: "Теперь мы с тобой как сёстры. Я тебе браслет дала, а ты мне колечко своё отдай".
И отдала Гореслава Даново колечко, чтобы обычай древний соблюсти.
С того дня стали они подругами. На людях Эймунда с Наумовной себя гордо держала, как хозяйке и подобает вести себя с чернавкой, а при Эдде болтали до темна. И спала теперь Наумовна в свейкиной комнате на тёплой волчьей шкуре; порой казалось ей, что не так всё плохо в Сигунвейне, как сперва кажется.
5
Гореслава, Эймунда, Эрик и Кнуд сидели за задней стеной Гаральдовой конюшни под поветью; в нескольких шагах от неё был редкий становик, а за ним — плоская поляна, уже без травы. Земля комьями сбилась от конских копыт и морозов, а по утрам куржевина серебряным кружевом покрывала деревья.
Гаральдова поветь издавна собирала у себя молодых свеев в ненастные осенние дни, вот и теперь Эймунда позвала туда нескольких друзей. Удобно устроившись на остатках прошлогодней соломы, она рассказывала о своих Богах, о которых ей самой поведал когда-то скальд Снорри:
— А кто такие Гери и Фреки, — тихо спросила Наумовна. Она внимательно слушала рассказ свейки, но не понимала и половины.
— Гери — Жадный, а Фреки — Прожорливый. Это волки, которым Один отдаёт еду со своего стола.
— А у Белого Бога нет волков, — вставил Кнуд. Он как обычно что-то вырезал из дерева.
— Помолчал бы, Кнуд, ты наших Богов не уважаешь.
— Я со всеми Богами в ладу, даже с теми, которым поклоняются в Ингрии.
— Не слушай его, Герсла, он вообще ни в кого не верит, потому что Белобожник.
— Ну и что из того, что я верю в другого Бога?!
— Нет твоего Бога. Скальд Снорри всех Богов знает, а про твоего не слышал. Значит, и нет его вовсе.
— Есть. На берегах Понта люди в него верят.
— Ну, а ты там был и видел его?
— Нет, но мой дядя Горм…
— Все знают, что Горма Боги лишили ума. Лучше молчи и слушай про настоящих Богов.
Свей обиделся и ушёл. Гореслава слышала, как он в полголоса ругался у становика.
Под поветью молчали: Эймунда дулась на Кнуда, а Эрик с Наумовной боялись заговорить с ней.
— Герсла, приведи Черета, — вдруг приказала свейка.
Черет был светло — буланым маленьким жеребцом с бурыми отметинами на боках. Когда-то Эймунда училась на нём ездить верхом; теперь же она хотела научить тому же Гореславу.
Черет привычным неторопливым шагом мерил пространство от повети до становика под громкий смех Эрика. Даже Кнуд перестал сердиться и с улыбкой наблюдал за неумелой ездой словенки.
— Гвен давно бы её сбросил, — сказал он. Все знали о дурном нраве Гаральдова жеребца, поэтому никто не возразил свею.
Они не заметили, как к ним подошла Эдда.
— Герсла, тебя Гаральд звал, — сказала она. — Велел, чтобы ты к Гюльви сбегала и забрала у него долю его от набега Магнуса.
— До двора Гюльви путь не близок, поезжай на Черете, — Эймунда встала и отряхнула подол от трухи. — Я тебе доверяю, Герсла, не сбеги.
Когда Наумовна украдкой проводила коня по двору к воротам, столкнулась она с Гаральдом. Он седлал Гвена у конюшни. Чёрно — пегий жеребец покосился на неё умным взглядом, а свей молча проводил взглядом чернавку.
Дороги в Сигунвейне размыло дождями, и Гореслава радовалась тому, что ей разрешили доехать до двора Гюльви верхом.
Старик сидел на ступеньках перед домом и курил. Заметив Наумовну, он даже не встал, лишь кивнул.
— Гаральд послал? — спросил Гюльви, ещё раз выпустив колечки дыма из трубки.
Девка кивнула.
— Оставил для него у меня Магнус мешок. Поди, забери его. Он там, у двери.
Наумовна с трудом подняла мешок и привязала его к спине Черета.
— Что, тяжело, красавица?
Старик встал и покрепче привязал груз.
— Учись завязывать узлы, а то половину по дороге растеряешь, — он потрепал её по волосам и вернулся на прежнее место.
— А откуда эти вещи, — осторожно спросила девушка, не ожидая ответа.
— Магнус навестил южные берега Нева, — усмехнулся Гюльви.
… По дороге Гореслава не удержалась и чуть — чуть приоткрыла мешок. Поверх других вещей лежало кольцо. Его Наумовна узнала сразу: то был подарок Святозара. Но как оно попало Магнусу в руки; неужели кто ограбил Добрынин двор? Девка огляделась, вынула, спрятала колечко и завязала мешок. Сердце в груди как птица в силке билось.
Когда Гаральд долю свою пересчитывал, как-то странно он на чернавку посмотрел.
— Ничего себе не взяла, случаем?
— Нет, — солгала Гореслава. — Всё, что ваше, здесь.
— О чём это ты, Герсла? — свей сдвинул брови. — Говори: открывала мешок или нет?
Задрожала Наумовна, но сумела дрожь унять.
— Не брала я ничего у вас.
— Что-то не верю я тебе, Герсла. Дрожишь вся, как листва на ветру. Лучше по — хорошему скажи, что сделала.
— Простите, что сразу не сказала. Когда я мешок к торокам привязывала, он развязался. Ну, я и заглянула в него.
— И что же? — чёрные брови сошлись у переносицы.
— Завязала я его снова, ничего вашего не взяв, Одином клянусь, — девушка свейских Богов не почитала, не верила в них, поэтому не боялась наказания за ложь.
Свей успокоился: для него клятва именем Одина была неоспоримым доказательством невиновности, и отпустил Гореславу.
Она присела на кухне и затряслась от страха. Что, если узнает хозяин, что солгала, забрала себе колечко, князем когда-то подаренное. Волнение её заметила Эдда. Она бросила свою стряпню и подошла к Гореславе.
— Что случилось? Говори, да не ври.
— Ничего, просто притомилась.
— Слышала я разговор твой с Гаральдом. В нём всё дело?
Наумовна покачала головой. Эдда отошла от неё, потянулась за пучком душистых трав, которые в мясо хотела добавить ("Чтобы хозяевам не болеть в морозы"), но уронила его. Гореслава бросилась поднимать, наклонилась, а кольцо Светозарово возьми да выпади, покатись по полу. Стряпуха хоть и была уже не молода, но глаза по-прежнему остры остались.
— Что это там у тебя упало?
— Колечко, — голос у девки дрожал. Что, если Эдда Гаральду о том, что утаила она от него.
— Как у тебя оно оказалось?
— Подарили. Я его потеряла, а теперь, вот, нашла.
— Поэтому голосок так перед хозяином дрожал?
— Поэтому. Эдда, милая, не выдай! Не выдашь?
Эдда покачала головой и прошептала: "Что за девка!".
6
Лёгкий студёнистый снежок падал на землю. Деревья стояли в нарядном белом уборе из дыхания вьяницы и куржевины.
Сигунвейн впал в некое подобие сна: жизнь в нём замедлилось, хозяйки реже выходили из дома, чтобы поболтать друг с другом, а служанки с каждым днём всё быстрее и быстрее бегали от дверей до хлева, чтобы подоить коров.
Гореслава встала на рассвете, выпила взвар из малины и клюквы, который сама варила каждый вечер, надела стакр на овечьем меху и вышла во двор проведать Дана.
Холодный ветер ударил в лицо, заставил поплотнее запахнуть платок. Корела в конюшне не оказалось, но она догадалась пройти по узкой тропке к заснеженному лугу. Возле соседского становика Наумовна чуть не упала: под тонким снежным ковром спрятался богач. "Эх, мне бы катанки, а не их сапоги, в которых в лютый мороз из дома не выйдешь", — вздохнула девка и чуть замедлила шаг.
На лугу, под холодным зимним солнышком бродили кони. Они разгребали снег, отыскивая летнюю траву; рядом с ними ходил Дан в коротком тулупе, или хюпре, как называли его свеи. Лошади, такие забавные из-за густой зимней шерсти, неохотно слушались человека с длинной вицей, прижимали уши и норовили отбежать подальше. Дан с поразительным спокойствием сгонял их вместе снова и снова, но в конце концов ему это надоело. Он поймал Гвена на гриву, вскочил ему на спину, тем самым подчинив себе вожака. Чёрно — пегий жеребец поднялся на дыбы, но через несколько минут борьбы вынужден был признать власть человека.
— Ты ему никогда свой страх не показывай, — крикнул Наумовне Дан, подъезжая к ней на взбешённом собственным бессилием Гвене. — Но ты к нему сейчас не подходи — укусит. Сивер всю ночь дул, вот он места себе и не находит, других переполошил. Рамтера и Черет — до чего уж добронравные, а из-за него зубы скалят.
— Ты к полудню пригонишь их?
— Конечно, иначе Гаральд скажет, что я погубить хочу его лошадей.
Корел рассмеялся и отъехал к ернику; Гореслава прошлась немного по лугу, потрепала по загривку Черета, к которому успела привязаться, и пошла вдоль леса. Хотела у болота походить немного, клюкву замёрзшую поискать, из которой Добромира славный кисель варила. То место, где росла эта ягода, знала только она, поэтому шла неторопливо, отогревая руки под стакром.
Неподалёку от заповедного места натолкнулась Наумовна на чьи-то следы. Девка испугалась, подумала, что волк забрёл поближе к человеческому жилью, чтоб погреться. Но серый хищник оказался Урихом, не слышно вышедшим из-за соседнего дерева. Пёс зарычал, оскалил острые белые зубы, легко справившиеся бы с любым зверем. Он обнюхал подол стакра и прилёг у ног Гореславы. Все её попытки сделать хоть шаг пресекались громким злобным лаем.
Девушка простояла так несколько минут, пока Урих не сорвался с места и с радостным лаем не бросился навстречу хозяину. Гаральд на лёгких лыжах быстро бежал по снегу; его тёмный опле на волчьем меху ясно вырисовывался на фоне белого безмолвия.
— Герсла, что ты тут делаешь, — свей остановился в нескольких шагах от неё; страшный пёс сидел у его ног. — Бежать, что ли, решила?
— Кто же из тепла зимой бежит? Я просто по лесу пройтись решила.
— Опять что-то мне не договариваешь. Что в лесу — то делаешь? Мест ты не знаешь, заплутаешь, а Дану потом тебя искать. А если Сигурда встретишь… Он ведь решит, что ты беглая.
— За клюквой я шла.
— За ягодой — зимой, — Гаральд рассмеялся. — Странные вы, ингерцы, всё у вас не так.
— А у нас в печище свеев странными людьми называли; говорили, будто они в норах живут.
— Ну, и правду сказывали твои соплеменники? Нет, такого народа, как вы, ингерцы, я ещё не встречал.
— Я не ингерка, я словенка, — гордо возразила Наумовна. Хозяин был сегодня в добром настроении, поэтому она не боялась спорить с ним.
— Вы все, кто живёт по берегам того моря, что называете вы Невом, для нас ингерцы. Ты ведь до прошедшей осени в Черене жила?
— Да, но родом я из печища.
— А у твоего печища название есть?
— Нет. А зачем оно?
Свей ещё раз засмеялся и свистом послал собаку вперёд.
— Возвращайся домой, Герсла. Я слышал, что Эймунда приготовила для тебя работу.
Гаральд скрылся за деревьями так же бесшумно, как и появился. Он был хорошим охотником, таким же, как Радий, а это, по словам Гореславы, считалось высшей похвалой.
Ко двору Наумовна бежала, но на пастбище пришлось ей приубавить шагу из-за кочек, что спрятал снежок.
За её спиной послышался молодецкий свист; Гореслава обернулась и увидела Эрика. Он придумал странную забаву: взнуздывал лошадь, становился на лыжи и, погоняя коня вожжами, заставлял везти себя. Вот и теперь свей изо всех сил погонял гнедого жеребца, на удилах которого уже появилась пена. Возле Наумовны он придержал лошадь и предложил довезти до Сигунвейна. Девка согласилась и, пыхтя, забралась на тёплую лошадиную спину. Эрик стегнул гнедого вожжами, и тот галопом поскакал к поселению через заснеженное поле.
Конь с шумом остановился подле Гаральдова двора, чуть не сбив с ног Гевьюн. Свейка даже в сторону отойти не захотела, так и стояла посреди дороги в рогатом наголовнике и тёмно-синем фельдре, подбитом лисим мехом; лишь большие глаза удивлённо смотрели на Эрика, от чего сделались ещё больше.
— Эрик, а Йонас уже знает, что ты без спросу взял его коня? Если Маак сломает ноги, то долго тебе не возвращаться в Сигунвейн.
— Отец знает.
— Всё равно будь осторожен. Я знаю, ты любишь кататься у фьорда, но лёд там ещё слишком тонок.
— Спасибо за заботу, но я уже вырос, чтобы мне указывали женщины.
Гевьюн промолчала; только чуть дёрнулась родинка над губой.
Между тем Гореслава осторожно соскользнула в снег и пошла к становику, но хозяйка удержала:
— Постой, Герсла, Эймунда звала тебя. Поторопись, не век тебе, словно вольной, гулять.
— А я почти вольная птица, госпожа, захочу и улечу отсюда.
— Куда же? Морозы обратно вернут, а не морозы — так голод и звери лесные.
— Меня лешие любят, в обиду не дадут.
— Больно смела стала. Иди, пока не сказала мужу, чтоб Рыжебородому тебя продал.
Наумовна последние слова мимо ушей пропустила: знала, почему Гевьюн так строга сегодня. Вечор сбиралась она тесто замесить, чтоб хлеб испечь, да Эдда ей перечить стала, говорила, что тесто из-за мороза и плохой муки не подойдёт. Свейка рассердилась, сказала, что напрасно служанка думает, будто она ничего испечь не может. Эдда тогда возьми да скажи, что "свейский хлеб пресный, как вода"; спорить она была горазда по пустякам и слово напрасное могла молвить. Гевьюн тесто не замесила, так в деже его и бросила.
Эймунда сидела под ковром перед маленьким сундучком, в котором хранила свои украшения. Когда в комнату вошла Гореслава, она закрыла его и убрала в большой сундук.
— Я позвала тебя, чтобы дать тебе работу, Герсла. Умеешь ли ты прясть?
— Умею. У нас в каждой избе прялка есть, и каждая девка шерсть чесать умеет и делать из неё пряжу.
— А на ткацком стане ты ткать сумеешь?
— Уж и не знаю. У нас в печище таких не было.
— Ничего, я научу тебя. Будешь длинными вечерами ткать вадмал. Если работать хорошо будешь, то позволю сидеть рядом с собой на наших девичьих встречах, что в шутку "тингами" зовём.
— А что за тинги это?
— У нашего народа так собрания называют. Только на наших тингах есть и молодые свеи. Будешь варить нам свои взвары да потчевать ими Эрика; он тебя как сестру любит.
… Незадолго до заката, когда учила Эймунда Наумовну ткать, в дом Гаральда зашла Трюд, жена одноглазого Скьольда. Гевьюн засуетилась возле неё, прикрикнула на Эдду за то, что вовремя не принесла гостье молока. Трюд села в резное кресло; возле неё расположилась хозяйка дома. Они пили тёплое молоко и обменивались рассказами о жизни: своей, своих домочадцев, соседей и слуг. ткацкий стан стоял у двери в соседней комнате, поэтому Гореслава хорошо слышала, что говорили свейки, а они её не видели.