Поговорив немного о старой Хельге, которая совсем выжила из ума, удочерив служанку, Трюд спросила о новой служанке Гевьюн.
— Моя дочь любит её почти как сестру, муж прощает ей почти все проступки, но, по-моему, она не считает нас своими хозяевами и ни чуть не благодарна нам за всю нашу заботу.
— А кто она, твоя Герсла? Похожа на тролля?
— Она из племени словен. Какие же они все дикари!
— У меня тоже была когда-то служанка-ингерка, но она убежала от нас после года жизни в достатке и любви. Все они не благодарны.
— А моя сказала сегодня, что она вольная и может убежать даже в морозы. Я знаю, почему она это сказала.
— Почему же?
— Чтобы досадить мне. Уверена, Герсла бы не посмела сказать мне такое, если бы не старая Эдда.
— Вам нужно было бы давно прогнать её.
— Не могу. Эдду мы привезли ещё из Ликкантара, где я повстречалась с Гаральдом; она была со мной, когда родилась Эймунда. Да, порой Эдда слишком распускает свой язык, но я ни за что не прогоню её.
— Вы с Гаральдом привечаете многих неблагодарных.
— Но эти неблагодарные приносят нам золото.
— Так что же вы сделаете с этой ингеркой?
— Не знаю, пусть решает муж.
Распахнулась дверь; с улицы повеяло холодом, и в комнату вошёл Гаральд. Урих вбежал вслед за ним и улёгся у огня, недобро поглядывая на Трюд.
— Здравствуй, смелый Гаральд. Много ли зверей испугались злобы твоей собаки и были повержены твоей храбростью?
— Да уж не мало, Трюд. Я слышал, Скьольд звал тебя.
Свейка встала, попрощалась с хозяевами и вышла во двор, ругая старого Вьяна, который разлёгся у порога.
— Сколько раз я говорил тебе, жена, чтобы не говорила ты с Трюд. Она приносит с собой в дом несчастье, — укоризненно сказал свей.
— Ты напрасно наговариваешь на неё; Трюд славная женщина и очень умна.
— Не спорь со мной. Ты не видишь ничего дальше своего носа. Не она ли оговорила перед тобой напрасно Астред?
Гевьюн промолчала: муж был прав, а она нет. Свейка редко спорила с Гаральдом, поэтому решила не начинать ссоры из-за какой-то Трюд. Она кликнула Эдду и велела накрывать на стол; Эймунда побежала посмотреть на добычу отца, а Гореслава ушла на кухню.
7
Гореслава хорошо научилась ткать, сама хозяйка похвалила её вадмал. Эймунда же своего обещания не забыла и с просинца разрешила сидеть с ней на посиделках.
… Свейка сидела на кровати и расчёсывала длинные пшеничные волосы; Наумовна примостилась рядом с ней на медвежьей шкуре с маленьким сундучком в руках. Солнышко уже лизало краем землю, поэтому Эймунда торопилась.
Тонкая лучинка горела в светце; огонёк живой трепетал, словно птичка малая, видно боялся злой вьяницы за окном.
Свейка ловко, умело заплела несколько кос, в кадку с водой посмотрелась и улыбнулась себе — любимой.
— Герсла, хочешь, я тебе волосы приберу?
— Нет, у нас так никто сроду косы не заплетал.
— Коса у тебя красивая, а волосы, наверное, ещё краше. Расплети-ка.
Наумовна положила сундучок на треножник и осторожно расплела косу. Волосы рассыпались по плечам, заблестели ярче золота для девичьего глаза.
— Таких волос нет даже у Сив, — воскликнула поражённая Эймунда. — Как же можно прятать такое сокровище от людских глаз!
— Много охотников тогда найдётся косу расплетать.
— Никто не посмеет. Ты прислуживаешь в доме моего отца, а никто не посмеет обидеть его. — Видя, что Гореслава не понимает значения её слов, она объяснила: — Тот, кто обидит слугу хозяина — обидит самого хозяина. Никто, кроме него, не может наказать слугу, запомни это. Подай мне теперь сундучок.
Свейка достала жуковинье с бечетой, испестренный древними рунами, и надела на палец.
… Сразу после заката стали сбираться гости.
Первым пришёл Эрик, красный от ядрёного мороза, за ним — Рагнар с сёстрами, Олаф, Кнуд, смешливая Каргель…
Гаральд ещё до заката ушёл куда-то, поэтому молодым свеям да свейкам было раздолье. Однако, не долго им было сидеть рядышком да смеяться — Ари привёл с собой Гюльви. Старик сел в сторонке поближе к очагу, закрыл глаза и будто бы задремал.
Эймунда краше прочих девок была, а когда звенели да блестели на ней жуковинья, серьги да ожерелья, никто глаз отвести не мог.
Гореслава сидела в самом тёмном куту рядом с Эриком и слушала, что другие говорят. Поначалу девки друг перед другом нарядами похвалялись, но после умолкли, заслушались Рагнара, который какую-то древнюю баснь им рассказывал. Говорил он про девушку, что в звёздную зимнюю ночь поругалась с родными и ушла из дома. Долго скиталась она по свету, пока не попала в руки злого великана. Прожила у него три года рабой, делала всю чёрную работу, пока не освободил её смелый мореход. Уплыла с ним девушка, полюбила, но не судьба была им вместе быть: разбился корабль о скалы возле её дома. Он погиб, она жива осталась. Долго плакала, сама похоронила его, а после к дому пошла. Выпросила девушка прощения у отца с матерью, попрощалась с ними и отправилась в царство Хель. Нашла-таки она своего любимого, вывела на землю, и зажили они счастливо.
Когда Рагнар окончил свой рассказ, все наперебой стали просить Ари сыграть им. Свей с улыбкой вынул из-за пазухи свирель и заиграл. Музыка у него словно живая лилась из-под пальцев; свирель сама пела, жалобно и протяжно, как ветер осенний. И было в той песне всё: море и земля, грусть и веселье, лето и зима.
И вспомнился тогда Наумовне урманин, песню которого слушала она берегу Тёмной; тот, что счастливый талан ей предсказал. Сбудутся ли слова слепого скальда? Хотелось верить, что сбудутся, но пока всё по- другому выходило.
Не заметила девка, как заснула.
И снился ей сон…
… Гореслава шла по тропинке между молодых ёлочек, вокруг неё птички кружили. За спиной — лес, совсем такой, как у родного печища был, да и дороженька вроде той, что к родному двору вела.
Вышла девушка на пригорок и увидела речку быструю, между лугов и лесов петлявшую. И показалось ей, что совсем рядом девушки смеются, нежному солнышку радуются. Пошла Наумовна на голоса и увидела Желану. Выросла она, похорошела, уж девка на выданье. Стоит и улыбается.
— Здравствуй, сестрица, — говорит, — давно же тебя не было. Забыла ты нас.
— Не забыла, — отвечает Гореслава, а сама смотрит и дивится: вроде бы места знакомые, а ничего узнать не может.
— А у Любавушки уж двое сыновей, — продолжает Желана и всё улыбается. — Радий тебя не дождался, в Черен искать ездил, а после к князю на службу пошёл. А ты-то как поживаешь, княгинюшка?
А Наумовне ответить-то нечего. Спустилась она вместе с сестрой к речке, заглянула в воды чистые: а косы-то у неё и нет, на голове — кика рогатая. А Желана стоит да смеётся.
Тут заблистало, загрохотало что-то, словно Перун на кого-то разгневался. Перепугалась Гореслава, а сестра ей и говорит: "Не бойся, это муж твой за тобой едет"…
Наумовна проснулась, глаза протёрла.
Девки с парнями уж порознь сидели, а многих уж и не было.
Старый Гюльви рассказывал молодым свеям о своих походах, а свейки шёпотом о дружках своих меж собой толковали.
Донёсся со двора голос чей-то: "Сигурд идёт". Мгновенно замолкли все; лишь огонь в очаге потрескивал. Гореслава уйти хотела, но Эймунда удержала:
— Сиди, где сидишь. Не в его ты доме, а в моём.
Громко скрипнула дверь, и вошёл Рыжебородый.
— Дома ли отец? — бросил он хозяйской дочке.
— Нет его, ушёл.
— Куда?
— Я не спрашивала.
— Вижу, весело вам сидеть одним-то, привольно. Даже троллеву отродью с собой сидеть разрешили.
Всё внутри у Наумовны похолодело: поняла она, что хёвдинг о ней говорил.
— Не место ей посреди гостей, — продолжал Сигурд. — Да неужели вам сидеть рядом с нею по сердцу? Прочь пошла, на конюшню спать, троллиха.
И увидела Гореслава, как глаза у Эймунды заблестели; недобрый огонёк это был. Поднялась она со своего места, смело к Рыжебородому подошла, прямо в глаза ему глядучи.
— Моя она слуга, хёвдинг, где захочу, там и усажу её. никто из гостей не противился, чтобы она тихонечко в уголку сидела.
— Мала ты ещё, Эймунда, чтобы мне перечить.
— В моём ты доме, значит, гость мой и всех живущих в здесь уважать должен.
— И её, что ли, — Сигурд засмеялся. — Да не бывать тому.
Тут Гюльви пришёл свейке на помощь.
— Да какое дело тебе, хёвдинг, до девки этой. Шёл ты мимо, так и иди себе. Есть у тебя свои слуги, им и указывай.
Ничего не ответил Рыжебородый, только брови у переносицы сошлись. Ушёл он, громко дверью хлопнув.
В комнате молчали.
"Спасибо", — прошептала Эймунда. Гюльви кивнул и посмотрел на Гореславу: та ещё дальше, чем прежде в уголок свой забилась и робко на него посматривала.
— Если бы девка у него осталась, плохо бы ей пришлось, — сказал старик. — Промучил бы до весны, а потом продал кому-нибудь. А теперь грех ей жаловаться на добрых хозяев.
— Прав ты, Гюльви, — подхватил Ари. — Гаральд слуг своих любит. Да и как не любить такую красавицу! Эх, продал бы он её мне…
— Не продаст, напрасно ждёшь.
— Снова правда твоя, такое сокровище никто по своей воле не продаёт. А пошла бы со мной, ясноокая?
Наумовна испуганно глаза опустила.
— Молчит. Скромность — одна из лучших добродетелей девушки. И пусть эта добродетельная красавица принесёт нам что-нибудь, чтобы утолить жажду.
Гореслава покорно встала, пошла на кухню. Глаза у неё слипались, поэтому Эдда сжалилась над ней и отослала спать. Так намаялась девка за день, что не дошла до Эймундовой комнаты, до тёплой волчьей шкуры, уснула прямо на полу, недалече от её порога.
— … Спишь, что ли, — услышала девушка над собой голос Гаральда. — Но на полу спать — до лета не дожить.
Наумовна, сонная, села и посмотрела на него.
— Нужно что-то? — спросила она.
— Нужно. Ты на полу не спи, шкур звериных в доме много. Зимы здесь лютые; ветер по полу гуляет.
— Что хотели вы?
— Думал порасспросить тебя о прошлом, да вижу, не время. Утром поговорю. Иди, Герсла, Эймунда уж легла.
Свей повернулся, чтоб уйти, но раздумал.
— Ты от куда родом?
— С берегов Быстрой.
— Озеро есть у вас?
— Как ни быть, Медвежьим его кличем.
Гаральд нахмурился.
— Соплеменников моих там не видела?
— Видела одного, — Наумовна запнулась на мгновенье, — только мёртвый он был. О нём потом люди княжеские приезжали спрашивать. Я его нашла.
— Калуф, — прошептал сквозь зубы свей. Он помолчал немного и отпустил девку спать.
… Значит, Калуфом того свея, у Медвежьего убитого, кликали, и был он из Сигунвейна…
8
День стоял погожий, такие часто бывают в конце просинца перед вьюжным снеженем. Солнце, низкое, похожее на круглую гривну, едва поднималось над лесом, но с каждым днём приближало весну.
Гореслава вошла в конюшню с мороза, поэтому от неё клубами валил белый пар. В конюшне пахло мороженными яблоками и сеном. Наумовна подобрала полы стакра и по узкому всходу взобралась на сеновал. Там было так приятно лежать даже зимой. Девка села на одну из толстых балок, на которых покоился потолок, и посмотрела вниз. Лошади отсюда, сверху, казались такими маленькими и смешными, даже чёрно — пегий Гвен был теперь только пёстрым жеребёнком.
Она искала Дана, чтобы поговорить, и не ошиблась: корел был на сеновале.
— Чего пришла? — бросил он. Гореслава заметила, что он починяет сбрую.
— Поговорить треба.
— Что ж, говори, — работу свою он в сторону не отложил.
— Ты сказывал, что три раза бежал.
— Было дело. А тебе-то что?
— Куда же ты бежал, в какую сторону?
— Посолонь. Мой-то дом — противосолонь, да туда по суху пути нет.
— Скоро ли тебя словили?
— В первый раз на второй день, во второй — на третий, а в третий целую седмицу ловили.
— А как они беглых ищут?
— Просто: садятся на коней с плетьми да копьями и гонят тебя, словно зверя. Иные убить готовы беглого холопа, а мне повезло: только плетьми бит был.
— А я так убегу, что не найдут. Знаю я в лесу местечко укромное, там и схоронюсь, пока искать будут.
— Ты это забудь, всё равно найдут. У Гаральда собаки золото под землёй отыщут, не то что девку, да у самого него глаза рысьи. Он волка раньше видит, чем зверь его.
— Всё равно убегу. Не найдут меня, лес спасёт. Дедушка-леший к своим милостив, а я ему всегда поклоны земные била да хлебушек на пенёчке оставляла. Много по лесу я гуляла, все тропки теперь знаю, даже кочки болотные от меня не таятся.
— Всё ли знаешь? Не хвастай понапрасну, Герсла, — послышался снизу голос Гаральда. — Ты забудь про побег, всё равно весной отпущу.
— Другому хозяину продадите?
— Нет, домой пойдёшь. Не удержишь птицу в силке, коли она в небо смотрит. С тобой больше убытку, чем прибыли. Весной Рыжебородый поплывёт в сторону Черена; на каком-нибудь берегу высажу. А теперь сходи с Эймундой: она одна по лесу идти боится. Ты же леса знаешь, — свей усмехнулся, — не заплутаешь.
Гореслава слезла с сеновала и сторонкой прошла мимо хозяина. Гаральд на неё даже не взглянул, подошёл к Гвену, копыта ему проверил.
Эймунда стояла у дверей с лыжами и двумя крепкими шестами.
— Твои — у ворот, — бросила она.
На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.
По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу-то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.
— Не хочу я к этому Велунду идти, — пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки — проказницы недавно пировали. — Страшно у него.
— А кто этот Велунд?
— Это я его так прозвала. Велунд — кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.
— И мы к нему идём?
— К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.
— А что со старой сделалось?
— Ничего, просто ключей у матери прибавилось.
Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.
Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.
В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других — нет.
Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. "С таким не любого зверя можно идти", — подумалось ей.
Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.
— Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?
— Гривнами.
— Серебром или золотом?
— Серебром. Принесла я два.
— Давай.
Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.
— Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.
— Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.
— Сделаю. Ступай.
Вновь молот зазвенел, посыпались из-под него искры.
Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.
— Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.
Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.