— Коли хочешь, матушка, из рода исторгнусь, чтобы не было вам беды, — горько заплакала Гореслава.
— Ступай лучше, нерадивая, в поле. Посмотри, не ушли ли коровы в лес. Соберешь птице корма озёрного да пригони скотину домой. Ввечеру же сестёр молодших накормишь.
Когда Наумовна через сени проходила, поймала её за рукав Любава. "В поле идти — мимо Уваровой избы проходить. Скажи ему, как стемнеет, у священной сосны буду его ждать", — прошептала.
Вот, подрастёт Желана, будет так же сестрицы старшей просьбы исполнять, коли до того не сосватает кто девку-полесовницу.
… Осторожно домой возвращалась Любава; голову ещё кружили слова Увара. Представляла девка, как по весне приведёт он ей своего белого коня, сам по полям его поведёт, приговаривая: "Куда ногой, там жито копной, а куда глянет, там колос зацветает"…
Коровы в хлеву замычали: человека почуяли.
Любава прибавила шагу: Дворовый может за ногу схватить или за косу дёрнуть девку припозднившуюся. Возле клети показалось ей: сидит кто-то, маленький, борода до пят. Сидит да насвистывает. Заметил её, посмотрел и исчез. Чур меня, чур!
Любава подошла поближе, осмотрелась: нет Дворового.
Из клети доносилось сладкое посапывание. Девушка осторожно заглянула туда: в одном куту спал Стоян, прижав к щеке игрушечный лук, в другом, где Гореслава травы свои хранила, — Желана с младшими сестрицами. Знать, старшие сёстры в сенях на ночлег устроились. Любава дверь притворила и обернулась на шорох.
С сеновала соскользнула тёмная фигура, потянулась, пошла к старшей Наумовне.
— Гореслава, ты ли, — удивилась Любава. — Дворового поджидаешь?
— Нет, сестрица, Серый выл протяжно. Я вышла, смотрю: у него лапа в крови. С собаками соседскими, видно, подрался.
— Зваться ему Хромым. Хороший пёс был, батюшка каждую осень с собой в лес брал. Да ты-то что в дом не идёшь?
— В сенях спать — петухов не слышать.
— Для кого рано-ранёшенько вставать решила?
— Обещала я. Не спрашиваю же, к кому вечерами ходишь, и ты не спрашивай.
— Смотри, раньше старших сестёр вокруг ракит не обойди.
— Все говорят, что род опозорить хочу, да не способна я на это. Сперва ты в другой род уйдёшь, потом Ярослава… А мне и уходить-то некуда.
— Сама сказывала, с парнем поутру идёшь.
— Про то не говорила. Самой себе обещала, что к озеру пойду, зарю на нём встречу.
Гореслава снова на сеновал пошла; Любава же постояла немного, подумала: спит ли мать, а потом решилась и проскользнула во влазню.
3
Медвежьим озеро назвали потому, что раньше на берегах его была медвежья берлога. Но вот уже двадцать зим прошло, как ушли медведи с его берегов. Впадала в озеро речка, которую прозвали Быстрой за течение.
Осторожно шла по мокрой от росы траве Гореслава.
Белые берёзки трепетали на ветру, шелестя зелёными листочками; им гулким эхом вторили сосны и старые ели.
В лесу было свежо: ночью пронеслась по небу перунова гроза, силу тёмную разогнала.
Наумовна шла не спеша, собирала цветы для венка. Пролетела бабочка; девушка остановилась, протянула к ней руку. Бабочка покружилась и села на один из перстов. "Красавица ты моя, летунья небесная, радость ты с собой из Ирия принесла", — с любовью прошептала Гореслава. Бабочка при звуке голоса встрепенулась, улетела куда-то к озеру. Проводила её глазами Наумовна и свернула на тропку, что показал ей Стоян. Отыскала она полянку с высокой елью, осторожно вытащила из-под её лап лодочку братца.
Пройтись по берегу озера летом — хорошо, но на лодке по нему проплыть ещё лучше.
Гореслава легко правила, лодочка с радостью слушалась его. Был бы рядом Стоян, похвалил бы сестру. Но с собой девушка его бы не взяла, помешал бы только тишину лесную слушать.
Лодочка по воде плыла, словно лебёдушка, стараясь не тревожить покой Водяного.
Вспомнила Наумовна, что при впадении Быстрой в озеро, в зарослях ольховых растёт цветок, краше которого нет в лесу. Направила она свою лодочку к тем зарослям, да вдруг вздрогнула, остановила ладью.
На мелководье, среди ольхи, чернели чьи-то сапоги. Видно, вода вынесла человека на берег.
Страх долго боролся с любопытством. Гореслава и хотела подплыть поближе, да боялась: вдруг чужак встанет и схватит её за косу. Но человек не двигался, и девушка решила, что если она подплывёт со стороны озера, то незнакомец её поймать не сможет.
Человек, вынесенный на берег водой, лежал лицом к земле. Рубаха на нём была разорвана, штаны все в грязи. По одёже девка смекнула, что незнакомец не из соседних печищ, да и на княжих кметей тоже не похож. Волосы у него были тёмные, вьющиеся, сам он роста большого, плечист и несколько полон. В руке сжимал он меч, длинный, с узкой рукоятью. Не словенский он.
Тут заметила Гореслава, что одёжа-то на нём в крови перепачкана: либо зверь, либо человек напал.
Стала девка править к берегу, спрятала лодочку в густых зарослях и побежала к кузне. Мудрёна Братиловна знает, что делать, не даром родители мудрой нарекли.
От быстрого бега щёки раскраснелись; коса на плечо упала. Возле двора кузнеца Гореслава отдышалась и тихо в ворота постучала.
Залаяли собаки, выбежали к ней, узнали, завиляли хвостами. Скрипнула дверь, отворились ворота, вышла к гостье ранней Мудрёна Братиловна в одной рубахе, лишь платок на плечи набросила, глянула исподлобья: зачем пожаловала.
— И часа не прошло, как солнце встало; Сила только что в кузню ушёл, а ты уж в гости пожаловала.
— Не я хотела потревожить я вашего покоя, да привела сюда чужая доля.
— О чём баешь, девка глупая?
— На берегу Медвежьего человека видела. Лежит пластом, рубаха в крови. Не из нашего печища он.
— Не меня бы звала, а Радия или Увара. Силу не хочу беспокоить: не любит он, коли кто от наковальни его отвлекает. Обожди немного.
Через некоторое время вышла Мудрёна уже в понёве и убрусе.
— Ну, славница, теперь расскажи толком, что случилось.
— Решила я на лодочке по озеру покататься, и вынесла меня вода к зарослям ольховым. Присмотрелась я: там человече лежит. Не из нашего печища.
— Вот что, Наумовна, беги к Радию (ты лучше меня тропки лесные ведаешь), скажи ему: пусть парней собирает. А я к Силе пойду, он-то знает, что делать.
Шибко бежала по лесу Гореслава, только пятки сверкали. Вывела тропинка к родному двору; мимо хотела пробежать, да Наум остановил.
— Куда спешишь, горлица, дом свой сторонкой обходишь?
— Спешу я, батюшка, Мудрёна Братиловна велела к Радию бежать.
— Давно ли кузнечиха тебе матерью стала?
— Уж, не осерчай, батюшка, беда приключилась.
— Что за беда?
— Чужака я на озёрном берегу видела, раненого.
— Об этом следовало прежде мне сказать, а не кузнечихе. Ну, ступай себе к Радию, а я вятших мужей соберу.
Радий сидел во дворе и что-то мастерил. Приметив Гореславу, робко жавшуюся у ворот, он отложил свою работу и пошёл ей навстречу.
— С чем пожаловала, славница? Батюшка прислал?
— Нет, Мудрёна Братиловна велела.
— Ну-ка сказывай в чём дело.
Девка подошла к крылечку, села. Нужно отдохнуть после быстрого бега, иначе ничего толком не скажет.
— Чужой человек на бережку лежит. Может, мёртвый, может, нет.
— Так что от меня треба?
— Велела передать Мудрёна Братиловна, чтоб парней собирал.
— Никогда я зверя не боялся, один на медведя ходил. Не бояться мне и человека. Веди туда, где его нашла.
… Робко раздвинула ольховые ветви Гореслава и отшатнулась при виде чужака. Радий отстранил её, подошёл поближе; за ним подбежал Лайко, обнюхал и отошёл.
— Мёртвый он, — сказал охотник. — Нечего пужаться.
— Кто ж его убил?
— По чём мне-то знать. Может, зверь лесной, может, человек. Из-за моря он, я таких в городище видел.
Когда отошли они на несколько шагов, вышли из леса мужики: кто с дубиной, кто с топором, а у кого и лук. Впереди всех Сила-кузнец, словно могучая сосна посреди молодого ельника.
— Прочь отойди, охотник, — сказал Сила.
— Я не боюсь мёртвых, — Радий с места не двинулся, — и про вас, Сила Жданович, то же думаю.
— Так мёртв он?
— Словно шкура звериная.
Кузнец подошёл к чужаку, повернул лицом к светлому солнышку.
— Свей или урманин, — процедил он сквозь зубы. — Ишь, как перед смертью оскалился.
Наум, неподалёку стоявший, подошёл к Гореславе, положил руку на плечо.
— Ступай домой, дочка. Добромира за тебя тревожится.
Послушалась девка, берегом озёрным к печищу пошла.
— Я девку провожу, а то голова закружится, в топь забредёт или в воду упадёт, — услышала позади себя голос Радия.
Гореслава обиделась: это у Ярославы головка при виде крови закружится, а у неё нет. Девушка часто видала, как шкуры звериные снимали, да и саму отец шутки ради учил из лука стрелять. Конечно, хорошо стрелять она не научилась, однако, с десяти шагов, может, и попала бы.
Наумовна специально медленно шла по лесной тропе, останавливалась, цветы собирала, плела венок для Желаны. Девчонке она его ещё вечор обещала, да после встречи с Радием и слов добромиреных не могла об этом и подумать. Конечно, Желана могла и сама сходить в лес, набрать дивных цветочков, но дальше поля никогда не ходила.
Радий шёл позади с луком в руках. До самого печища не проронил он ни слова. Возле Наумова двора распрощался охотник с девицей. "Не видать бы тебе больше смерти", — сказал и пошёл прочь.
Лишь только Гореслава во двор вошла, как окружили её сёстры.
— Что случилось, — Любава говорила чинно, но глаза блестели как в лихорадке. — Ты из леса прибежала, весь дом переполошила.
— Человека мёртвого нашла я у озера. Кузнец сказал, что свей он или урманин.
— От куда ж в наших лесах урмане.
— Боюсь я, — залепетала Ярослава. — Приплывут к нам на страшных ладьях по Быстрой, пожгут дворы, девок с собой заберут.
— Молчи, дурёха, беду накликаешь, — старшая Наумовна дёрнула плаксивую за рукав. — Не бывать этому, пока князю Вышеславу дань платим.
Подозвала Гореслава Желану, протянула ей венок: владей на здоровье. Девчонка сразу же его надела, побежала перед подружками красоваться.
… Долго ещё вспоминала девка мёртвого чужака, гадала, как очутился он в их краях. Помнила: мертвеца найти, потревожить — не к добру.
4
Редко в печище гости заглядывали, а если и забредали, то пешие или по воде приплывали. Вышеслав всегда поднимался вверх по Быстрой в Медвежье озеро на резной ладье; то ли боялся он лесов окрестных, то ли воду любил больше земли, а, может, другая причина какая была.
Долго ещё шептались о мёртвом свее вятшие мужи, а девки на берег озёрный ходить боялись.
Прошло дня два с тех пор, как Гореслава тело мёртвое отыскала. Жила девка как прежде: днём домостройничать помогала, а вечером за ворота ходила вместе с сёстрами погулять.
Заприметила как-то Наумовна, что Ярослава всё чаще на уваров двор посматривает, улыбнулась: не долго по Любиму сохла. А Любава змеёю на сестру поглядывала, вечером в сенях за косу оттаскает. Знала девка, что к зиме Влас её посватает; Наум с радостью дочку за него отдаст — вот и гуляла последнее лето с новым миленьким.
Остальные девки всегда ей до смерти завидовали. Хороша Любава, всем парням мила. И даже Мохнатый ей руки лизал. Помнила Гореслава, как сёстры поссорились, три дня не разговаривали. Сегодня тоже ссора будет, и снова Добромира по разным кутам сестёр растащит, а Лада царапины девичьи утирать станет. Но знала Наумовна, что обе старшие сестры завидуют и ей за то, что вечерами летними Лайко за ней бегал, хвостом вилял. Внять бы глупой девке материным словам да поласковей быть с охотником, а она и не думала под берёзками с ним стоять. "Нет того милого, с кем бы у воды в любви поклялись", — подружкам говорила.
Кого ждала, глупая, не знала, не ведала.
С Радием же лишь дружбу водила, соглашалась в лес с ним ходить, а попробуй он слово ласковое ей молвить, убежала бы.
… Ярослава шла в обнимку с Уваром, хворостиной отгоняла Мохнатого. Парень ей что-то на ухо шептал, а девка смеялась. Присела парочка на крыльцо Уварова дома, долго о чём-то щебетала. Потом парень встал, за ним и Ярослава пошла. Шли они к пою, где пасся белый жеребец Увара. На беду за коровами туда Любава пришла. Видела она, как Увар сестру на коня сажал, по полю катал. Смеялась Ярослава, похлопывала по шее лошадь.
Так вот кому по весне Ярилой быть!
Не утерпела Любава, бросила коров на попечение прихрамывающего Серого и побежала по тёплой ещё земле к сестре. Ярослава уже на травке зелёной стояла, венок из цветов полевых для Увара плела. Налетела словно ворон на цыплёнка малого старшая Наумовна, хворостиной прошлась по спине.
— Девка бесчестная, девка подлая, вот как ты с сестрой поступила, — приговаривала Любава, стараясь по лицу сестру ударить. — Говорила я тебе: не гуляй с Уваром, сохни сколько угодно по Любиму. Что ж, пеняй на себя, коли не слушала.
Ярослава тоже в долгу не осталась, вырвала хворостину, отбросила в сторону.
— Не жена ты Увару, чтоб запретить мне с ним гулять.
Парень в сторону отошёл, чтоб девичьей драке не мешать.
… Гореслава через поле шла, чтобы Любаву поторопить, когда увидела, что коровы без присмотра бродят. Серый её увидал, залаял, побежал, прихрамывая. Не к добру это. И тут увидала девка сестёр старших, по земле катавшихся.
Увар стоял возле коня, равнодушно наблюдая за девичьей дракой. Ни одна из них не была ему на столько мила, чтоб идти за ней в огонь и в воду.
Но Гореслава ждать, чем всё закончиться, не стала. Хорошо, если только ссадины да синяки останутся, а то могут друг дружке руки-ноги поломать из-за парня. Побежала к печищу; коровы за ней побрели.
Долго думала девка, кого на помощь позвать. Отца? Посмеётся только Наум, "Сами миром решат", — скажет. Власа? Нет, Любава ей потом не простит позора, самой с синяками придётся ходить. Любима? Не пойдёт он, узнав, что Ярослава его на Увара променяла. Оставался Радий; он не посмеётся над глупыми девками, поможет.
Охотник развешивал рыбачьи сети, когда к нему прибежала Гореслава.
— Что, опять кого на берегу нашла, — с улыбкой спросил.
— Нет. Радий, будь другом, миленький, подсоби.
— Чем же помочь тебе, славница?
— Сестёр разнять нужно. Они там, в поле.
— Из-за чего ссора вышла?
Наумовна молчала.
— Знать, из-за парня, раз молчишь.
Радий не спеша докончил работу и подошёл к девушке.
— А тебе, видно, не приходилось до синяков в поле бороться, — неожиданно спросил он.
Гореслава смутилась, опустила глаза.
— Ладно, веди к сёстрам.
Любава и Ярослава достаточно синяков друг дружке понаставили, в земле лица перепачкали.
Увар отошёл ещё подалее, собирался совсем уйти, когда к нему Радий подошёл.
— Из-за тебя дерутся?
Парень пожал плечами.
— И не остановишь глупых?
— А зачем?
Увар взял под уздцы коня и пошёл к печищу; Радий же принялся сестёр разнимать.
— Полно, девицы, полно, красные, зачем красоту свою напрасно губите?
Отступила Ярослава, лицо принялась утирать. Торопливо косу переплела, в сторону отвернувшись. Не видела, но знала Гореслава, что плачет сестра от стыда и обиды.
Любава держалась важнее, спокойнее, только губы чуть подёргивались. И про неё младшая сестра всё знала, догадывалась, что Увар крепко в сердечко запал. Если бы не Радий, то остаться Ярославе без косы.
— Ты позвала? — спросила Любава.
— Я. Не могли очи смотреть на то, как вы друг друга из-за парня убиваете, — Гореслава прямо в глаза сестре смотрела, за чужую спину не пряталась.
— Не понять тебе. Пройдёт время, сама готова будешь девку красную убить, что на парня твоего лукаво посмотрела.
— Но не сестру родную.
Старшая Наумовна лицо утёрла и пошла ко двору. Если бы не Серый, досталось бы ей от Добромиры. Но умный пёс давно уже загнал скотину в хлев и теперь, верно, поджидал хозяйских дочек у ворот.