Гореслава с участием посмотрела на Весёлу. А та ещё немножко постояла, а потом к реке побежала.
Хвата она повстречала, не добравшись до старой берёзы. Он пожурил её за то, что ехала медленно, и взял вожжи в свои руки. Гореслава молчала, срывая тонкие колоски трав.
3
Вечером парни Добрынины оставили дневные дела за воротами и, взявши румяных девок под руки, пошли к реке. Чернавка тоже хотела было уйти со двора, но Белёна Инатьевна удержала.
Гореслава сердце беспокойное унимала, старалась, чтобы щёки правды не выдали. На улицу она вышла после Егора и Хвата, пропустила вперед несколько парней и девок и свернула на узкую дорожку между двух дворов. Наумовна смышлёная была, в родном лесу все тропинки ведала, поэтому и в Черене быстро научилась отыскивать нужную улочку.
На берегах Быстрой гуляли. Девки с парнями ходили, венки плели. Чуть в стороне кто-то из малых ребят ветки для костра собирал. Их с криками прогнали старшие; девки со смехом подхватили ветки, понесли к реке, а парни в ладоши хлопали, пугали.
Вспомнился Гореславе Радий. С ним бы сейчас гуляла, ему бы венки плела…
А Любава уж ведомой для Власа стала. Пропала девичья краса — коса, прошло девичье веселье. Всем им, девка, недолго по зелёной травке наперегонки с парнями бегать, скоро место своё другим уступят.
— А Ярослава-то помирилась ли с Уваром или за Любимом бегает, — промелькнуло у девки в голове. — Тяжко, поди, Добромире… А я, глупая, в чужом доме прясть буду. Кто мне Добрыня Всеславович да Белёна Игнатьевна? Хозяева добрые, а отец — то с матерью далече… Род свой опозорила… Не так живу, как все. Захотелось город славный повидать, волюшки хотела… А на добро ли мне волюшка?
Но недолго мысли такие в девичьей головке витают; быстро их ветер уносит.
Торопилась Гореслава к забралу, боялась, что устанет ждать кметь, с другой уйдёт гулять. А что ей тогда, пристыженной, осмеянной, делать? " Упустила горлица ясна сокола", — про неё скажут.
Нет, стоял он, напрасно торопилась. Но не один: разговаривал с ним муж в тёмном червлёном мятле; в волосах его серебрились уже паутинки. Девушка приняла его за старшого кметя, потому обождать решила, пока разговор не кончат. Но не желали они заканчивать свою беседу, показалось даже Гореславе, что заспорили. И точно, Изяслав стал руками размахивать; голос его зазвенел, а собеседник его по-прежнему спокоен был. Надо же было случиться, чтобы пошли они туда, где девка стояла. Тут-то и узнала она кметя воротшего, припомнилось ей лицо его. В родное печище несколько раз сам заехал, когда дань долго в Черен не везли. Звался он Вышеславом, и тогда, когда приезжал он к ним в последний раз, и звался к нему в отроки Увар. Было это летом прошедшим, на Перунов гнев богатым. Ноги у девушки подкосились, и сползла она на травку, словно турица подстреленная. Видела, что приметили её, подошли поближе, но подняться не смогла.
— Что с тобой, девица? — спросил князь.
Гореслава молчала.
— Да притомилась, верно, просто, — ответил за неё Изяслав и помог ей встать на ноги.
— А я думаю, оробела она.
А князь-то оказался вовсе не таким страшным, как ей казалось, подобало быть князю; и глаза у него были добрые-добрые.
— Правда ваша, испугалась я: никогда я раньше князя так близко не видала.
— Привезли её откуда-то, потому такая странная. У нас-то все девки вас знают.
— Так откуда ты, славница?
— Из печища на Медвежьем озере.
— Бывал я там…
Вышеслав вдруг заторопился, коротко распрощался и пошёл в сторону града.
— Ну, куда пойдём, Гореславушка? К тем, кто у Быстрой гуляют?
— Как хотите вы.
— Говорил ведь тебе, чтобы просто Изяславом звала. Или и в печище ты парней своих не по имени звала?
— По имени, — Гореслава рассмеялась. — И то верно. Только с непривычки-то мне трудно запросто с вами разговаривать. Кметей я раньше не встречала.
Теперь Изяслав засмеялся.
— Пойдём, что ли?
Она кивнула.
… У Быстрой уже разожгли костры, и девки с парнями со смехом прыгали через огонь. В липень месяц, конечно, костры были больше и пылали ярче, как и требовали Боги. Ах, сколько свадеб тогда сыграли!
Изяслав взял её за руку и повёл к гулявшим. Гореслава сразу заметила, сколько глаз на них посмотрело. Девки с завистью глядели, сжимали за спиной кулачки, а парни с любопытством на неё посматривали.
…Гуляли до утра, разошлись тогда лишь, когда небо посветлело, и над горизонтом заалела узкая полоска света. У девушки кружилась голова, когда она с кметем распрощалась, но, когда к двору подошла, призадумалась. Что скажет Белёна Игнатьевна, когда войдёт она в избу? То не матушка, не промолчит, да и клети нет, где бы отоспаться могла: её хозяйка на ночь запирала.
За воротами Лисичка залаяла, ей отозвался матёрый Бирюк. Скрипнули ворота (как показалось испуганной Гореславе) слишком громко. Но никто из дома не вышел. "Может быть, не вернулись ещё Егор с Хватом", — промелькнуло у неё в голове. Но громкий храп, слышный даже во дворе, убедил её в обратном.
Девушка побоялась пройти в горницу и легла в сенях в куту с мешками. Совсем рядом с ней зашевелился кто-то. Гореслава испугалась, даже закричать хотела, но в полутьме разглядела, что это была Миланья.
— Никак вы, Гореслава Наумовна, — удивилась она. — Ранёшенько вы встали.
— А я, Миланьюшка, не вставала, только что вернулась я. Ты хозяйку не буди.
— А что будить, скоро сама встанет.
Миланья сладко потянулась и легла досыпать последние часочки.
Гореслава проснулась от того, что кто-то тряс её за плечо. Она с трудом открыла глаза и увидела склонившуюся над ней Белёну Игнатьевну.
— Иди в горницу, бедовая. Шумно будет, отоспаться не дадут.
Не заметила девушка в глазах хозяйки гнева, хоть и внимательно смотрела.
— Вы не осерчали на меня? — спросила.
— А за что? Каждой девке замуж хочется, поэтому и гуляет она до утра. Только опосля говори мне о том, что поночёвнивать вздумаешь.
Гореслава кивнула головой.
В горнице, на перине девушка быстро заснула, однако и сквозь сон слышала она стук топора Добрыни Всеславича.
А во сне ей, конечно, привиделся Изяслав.
4
Кот-мурлыка тёрся о ноги, песни пел.
Гореслава сидела в горнице у окошка и с тоской смотрела на улицу. Со двора она третий день не выходила, а всё потому, что пошла в один тёплый денёк с парнями на речку. Солнышко сильно припекало; на небе — ни облачка. Вода в Тёмной прохладой манила, и, хоть и был серпень месяц, девушка решилась пройтись немного вдоль берега по мелководью. А парни, всегда на шутки и проказы падкие, возьми да столкни её в воду. Водица-то холодная была, особенно ввечеру.
Вернулась девка уже хворая, как от мороза дрожала. Мудрёна Братиловна перепугалась: как в глаза-то родичам Гореславиным посмотрит, если привезёт её в печище хворую. Хоть бежала девка без родительского позволения, да на её мужа телеге — значит, в Черене она ей за место матери. Быстро уложила Мудрёна бедовую в постель, молоком тёплым с мёдом напоила и побежала за Белёной Игнатьевной. "Ледея в руки свои Гореславушку нашу схватила, отпустит ли", — причитала кузнечиха, поторапливая хозяйку. Но плотника жена сказала, что девка быстро поправится; она-то в этом толк знала. Сварила травки лесные, напоила ими хворую. И исчез холод зимний, отступила Ледея.
… Вот и сидела Гореслава в горнице, пустым занималась.
Не было во дворе ничего приметного, всё как обычно. Добрыня срубы рубил, а сыновья ему помогали. Но вдруг прильнула девка к окну, притихла.
Во дворе заливалась Лисичка, Бирюк ей вторил. Увидала девушка, как подбежал матёрый пёс к воротам, ощетинился, зарычал.
Плотники топорами стучать перестали, обернулись на собачий лай.
У самых ворот стояли гости северные, а впереди тот самый рыжий бородач, которого Гореслава на торгу видела.
— Зачем пожаловали, люди добрые? — спросил Добрыня Всеславич. Он выпрямился во весь рост, скрестил руки на груди.
— Зря ты нас как гостей незваных встречаешь, — ответил бородач. — С миром к тебе пришли.
— Откуда же мне знать с добром ли, коли даже имени твоего не знаю.
Свей промолчал, только смело подошёл к крыльцу, рукой ворчащего Бирюка отстранил. Встал супротив хозяина, поклонился, но не до земли был тот поклон, лишь чуть голову наклонил.
— Сигурдом называют меня соплеменники, Сигурдом Рыжебородым. Слышал я, что ты, Добрыня Всеславич, плотник умелый.
— Если люди говорят, то правда.
— Прохудился у нас корабль…
— Не умелец я в корабельном деле.
— О матче тебе толкую. Поставишь добрую — щедро заплачу.
— Сделаю, — Добрыня кивнул головой.
Любопытство одолело Гореславу, потихоньку спустилась она в сени и дверь приоткрыла.
Свей неподалёку от крыльца стоял, приметил девичье лицо, на миг пред ним промелькнувшее.
— Как имя этой девы? — спросил он.
Промолчал плотник.
" Ой, беда с тобой, девка неразумная, — причитала Белёна Игнатьевна, в окошко посматривая. — Бедная мать твоя, у которой ты, непутёвая, уродилась. И хвори-то за тобой по пятам ходят, да и ума Боги не дали. Сидела бы тихо себе в горнице, приданое бы себе шила. Недобрый глаз ведь у бородача того, как бы не сглазил, красавицу".
Гореслава помалкивала; сама не рада была, что на глаза свею показалась.
Гости заморские скоро со двора ушли, вместе с ним и хозяин со старшим сыном. Хозяйка же возле печи копошилась, Миланью за снедью в клеть поминутно посылала.
Аромат щей поплыл по избе, вылетел во двор. Собаки его учуяли, заскулили, косточки сахарные поджидая.
Наумовна в куту сидела, за умелыми хозяйскими руками следила. Скучно ей было да и взгрустнулось немного. Кузнец с женой только к обеду из града возвратились, поэтому поговорить ей не с кем было. Но вот Миланья села подле неё на лавку с сочной морковиной в руке. Работы для неё пока Белёна Игнатьевна не нашла, вот и отдыхала чернавка.
— А что, Миланья, давно ли ты живёшь тут?
— Девчонкой совсем малой купил меня Добрыня Всеславич.
— У кого купил?
— У датчан. Наше печище у самого берега Варяжского моря было… Пришли они в берёзозоле, избы наши пожгли. Тын двора нашего обгоревший весь в крови был… Меня, малую, на ладью притащили. Кричала я, к матери рвалась… Матушка моя ко мне руки тянула, не выдержала, побежала… Убили её. Топором. А я… Я с датчанами три года проплавала до того, как в Черен меня привезли. Там и продали. А хотели, помнится, везти в Альденгьюборг.
— Альденгьюборг?
— В Ладогу, князя варяжского град.
— Расскажи о датчанах.
— А что рассказывать? Звери они, не люди. И имена — то у них тоже звериные.
— Что за имена?
— Не помню уж. Мудрёные они. Только прозванье одного, слепого, помню. Он вместе с ними плавал; любили они песни его слушать. Седобородым звали.
— А тот рыжий, что к нам заходил, тоже датчанин?
Призадумалась Миланья, головой покачала.
— Северные люди они, но не датчане. Свеи, наверное. Урмане у нас не часто хаживают.
— Миланья, иди сюда, — Белёна Игнатьевна к девкам обернулась. — А ты, краса, раз уж нос во двор кажешь, за водой сходи, недалече.
…Колодец был от двора в двух шагах, его для нескольких дворов делали. Гореслава повесила вёдра на коромысло и пошла обратно ко двору. Когда к воротам подходила, увидала в конце улицы свеев. Гордо они взад-вперёд прохаживались, высматривали кого-то.
"Не меня ли", — подумалось девке. Прижалась она к тыну, чуть воду не расплескала.
А свеи походили ещё немного да и ушли.
Отлегло у девушки от сердца.
… Все к щам ароматным возвратились. Мужчины сразу за стол сели, а женщины к обеду накрывали.
— Наумовна, подь сюда, — Сила девку рукой подозвал.
— Что, Сила Жданович?
— Слышала ли о посиделках девичьих?
— Нет, не слыхала.
— Ужель Миланья не наушничала?!
— Не говорила она ничего.
— Завтра ввечеру к градцу иди, там парни с девками гулять будут. А после к старосте вместе с ними иди. Сестрицы княжеской сына повстречаешь.
Заалели щёки девичьи, а Мудрёна Братиловна засмеялась. "Говорила же, что до грудня косу острижёшь, так тому и быть", — сказала она.
… Много дум в ту ночь девка передумала, и казалось ей, что домовой по горнице ходит, мимо её платка похаживает. К чему бы? К дороге домой или к свадьбе? Переходить невесте в женихов дом.
И заснула она, думая об Изяславе; и приснился ей вновь чудной сон.
… Нево-море пред ней раскинулось, глазом не окинуть. А у берега корабль стоит, качается. И машет с него ей кто-то. Гореслава спешит к нему, идёт прямо по кромке воды и всё лицо разглядеть хочет. Мерещится ей лицо Изяслава, но вдруг черты его расплываются, и вместо одного видится ей другое лицо. Но запомнить его девушка не успела: налетел с моря ветер, унёс ладью далеко за облака. И осталась Гореслава одна…
К чему сон такой приснился, о чём Боги ей сказать хотели, предупредить?
5
Пролетел серпень, на смену ему пришёл хмурень.
Как листья на берёзах желтеть начали, уехали в печище Сила с женой хозяйство своё проверить, но вскорости вернуться обещали. Привезут весточку из родного печища. Уверена Гореслава была, что скажет Мудрёна Братиловна возвратясь, что сестрица Ярослава замужняя уже. Только вот чья она жена?
Утром сереньким, облачным выехала со двора телега, Саврасой запряжённая, и осталась девка одна в плотниковой семье.
С утра до вечера помогала Гореслава помогала Белёне Игнатьевне по хозяйству, а после гулять уходила. Чаще всего к граду ходила или же к Быстрой.
… Вечер был свежий, чуть прохладный: стрибожьи внуки над Невом играли. Наумовна шла по берегу Тёмной, цветы поздние собирала, не для снадобий, для себя. С тех пор, как Изяслава встретила, травы только для венков и красы собирала.
Берёзки тоненькие тихонечко листочками шелестели, веточки по ветру клонили, а за ними ели могучие лапами качала. Где-то недалече выселки были.
Гореслава к самой реке подошла, птичьим пением на островках заслушалась, как вдруг долетел до неё голос девичий. Чисто песня лилась, словно речка лесная по весне.
Девушка подошла к зарослям кустарника и раздвинула ветви. Она увидела певунью, сидевшую на одном из островков Тёмной. Девка, очевидно, услышала шелест листьев и замолчала. Она подняла глаза и посмотрела на Гореславу. Они у неё были голубые — голубые, чище и ярче, чем у Изяслава. Сама певунья оказалась светло-русой, статной, примерно таких же лет, что и Наумовна.
— Как зовут тебя, соловьюща? — спросила Гореслава.
Девушка промолчала, низко глаза опустила. Она перешла вброд реку и остановилась перед Наумовной.
— Зовут меня, как других здесь ещё не называли. Эльгой кличут.
— Имя-то урманское.
— Отец мой урманином был. Свегальдом Отважным прозвали его на родине. Приплыл он много лет назад в края наши. Мать моя не рабыней у него была, а женой пред Богами и людьми. Только море поглотило корабль его.
— Неужели бывает такое? Я только в баснях слыхала…
— В каждой басне часть правды есть.
— О нём поёшь?
Эльга кивнула.
— Расскажи мне о том, как случилось это, если сердечко не заболит.
— Больно мне, но расскажу. Мать моя, Всезвана, первой красавицей слыла в Черене; женихов у неё много было, только ни на кого она не смотрела.