— Сказывала же я, что с датчанами плавала, от них и узнала.
Гореслава не нашлась, что ответить, подняла кузовок и быстро зашагала по тропинке мимо коровьего стада.
Прямо у ворот столкнулись они с Хватом. Он девок не заметил, налетел на них; чуть кузовки девушки не выронили.
— Да что же случилось, Хват Добрынич, раз ты перед собой ничего не замечаешь? — спросила Наумовна, шишку на лбу потирая. — Не пожар ли?
— Молчи, накаркаешь, девка. Кузнец с кузнечихой вернулись да не одни. Отец твой с ними с чадью.
Как стрела из лука пущенная, до крыльца Гореслава добежала, кузовок на лавку поставила и к воротам вернулась; Миланья ещё до крыльца дойти не успела.
— Сказывай, где они, — бросилась Наумовна к Хвату.
— В граде, у князя. Дань они привезли, чтобы жить спокойно под защитой его.
— Давно ли они в Черене?
— Как вы по грибы ушли, так Егор телегу их и заприметил. Идём, тебя туда звали.
… В первый раз зашла за ворота града Гореслава, всё ей здесь ново было: хоромины большие, гридница, палаты княжеские — ведь привыкла она к низенькими избёнкам, которые у некоторых соседей наполовину в землю ушли. Хват же, видимо, часто тут бывал, так перебрасывался парой слов с отроками, сторонкой воротших кметей обходил. Возле хоромины одной телегу Наумовна заприметила и Саврасую узнала. На соломе сидел Стоян, игрушку какую-то рассматривал. Пригляделась Гореслава — да это гудок; Добрыня Всеславич для детей вырезал такие.
— Гореславушка, ты ли, сестрёнка, — обрадовался Наумыч. — Когда ты из дому-то бежала, то батюшка сильно осерчал, а теперь прошло: Мудрёна Братиловна с ним поговорила. Скоро ли воротишься?
— В грудень. Люб мне город этот.
— Ужели больше печища нашего?
Промолчала Наумовна, да и что говорить: родной дом всегда милее любого другого места.
Первым во влазню вошёл Хват, за ним и Гореслава. Темно там было, девка чуть о всход не споткнулась. "Сюда", — сказал Добрынич и отворил какую-то дверь. Они вошли в комнату полутёмную, одним окном лишь освещаемую. Вдоль стен были лавки и скамьи, а у супротивной стены — стол из дубовых досок и несколько стольцов.
Родные Гореславы рядом со столом на скамьях сидели; кузнец же — на стольце супротив Вышеслава. Кузнечихи нигде не было.
— Зачем девку сюда привёл? — бросил Вышеслав, сурово глянув на Хвата. Парень взгляд этот выдержал, глаза не потупил.
— Не знал я, что гости ещё стоят пред княжескими очами.
— Иди. Во влазне обождёте.
Снова Гореслава во влазне тёмной, к стене нетесаной прислонилась. Слышала она, как по всходу вверх да вниз кто-то топал, смеялся.
— Кто это? — спросила девка.
— Глуздени малые, сестреницы княжеской сыновья да дочери.
Дверь во влазню отворилась; ветер осенний внутрь ворвался, закружил по кутам. Гореслава обернулась и увидела Изяслава.
Кметь сначала не заметил её, ко всходу пошёл, но, увидев, остановился.
— Что ты тут делаешь? — бросил он сурово.
Гореслава опешила, не нашлась, что ответить, так оробела вдруг пред ним.
— Со мной пришла, — ответил за неё Хват.
Что тут сделалось с Изяславом! Побледнел сразу, словно сёстры-лихорадки налетели, кулаки крепко сжал.
— Правду ль бает? — спросил Наумовну.
— Правду, — тихо она прошептала.
Кметь, покойно до сей минуты стоявший, вперёд прыгнул, чуть Хвата о стену не ринул.
— Из-за чего в драку лезешь, чем не угодил? — спросил младший Добрынич. — Подумал, что ли, что девка эта моя?
— То, что дружок ты её, знаю.
Меток был удар Изяславов, прямо по лицу парню пришёлся. Отступил на шаг Хват, за скулу ухватился.
— Не гуляю я с ним, не девка я его, — закричала Гореслава, испугавшись, что кметь Добрынича убьёт. — Друг он мне, привёл у батюшке родному, что дань князю привёз.
Изяслав ещё раз ударить хотел, но руку остановил.
— Его спасти хочешь или правду говоришь?
— Правду.
— Простишь ли?
— За что мне, девке глупой, кметя доброго прощать?
— За то, что раз с другой прошёлся. Придёшь ли сегодня ввечеру?
Помолчала Гореслава, задумалась, но под взглядом тяжёлым отказать не смогла. "Приду", — сказала. Да и как ей кметю отказать, счастье ведь это великое.
… Наума Гореслава во дворе дожидалась. От Стояна узнала, что живут Любава с Власом в новой избе, что только в начале хмуреня всем родом строить закончили. Ярослава же всё ещё незамужней ходила: с Любимом она крепко поссорилась, а Увар не хотел её к себе брать. Ходила теперь девка да губы кусала. Потом мальчишка огляделся по сторонам и вынул из-за пазухи оберег, протянул сестре. "Мать велела передать", — сказал он. Гореслава взяла его и крепко сжала. Потом к поясу прикрепит — вечная память о доме.
8
Наум Добрынич недолго в Черене прогостил: родное печище к себе манило. Но за те дни, что прожил он в доме плотника, натерпелась от него дочка укоров справедливых. Да разве отец не накажет дщерь родную за то, что из дома бежала, ей же в прок пойдёт.
От Стояна, не державшего обиды на сестру, узнала Гореслава, что Радий из печища ушёл.
— Говорят, что будто видели, как он с матерью простился, дверь в клеть поленом привалил, собрал свои пожитки и вместе с Лайко в лес ушёл. Сказывают его родные, что до снега первого вернётся.
… Проводила Наумовна родных студёным утром, обещала в грудне домой вернутся. Снова потекла у неё прежняя жизнь; вот только горюшко близёхонько ходило.
Как-то ввечеру собираясь к Изяславу, надела Гореслава на палец колечко, Светозаром подаренное, больно уж захотелось ей перед девками им похвастаться. Вышла за ворота, как вдруг повстречался ей свей рыжебородый, что к Добрыне Всеславичу когда-то заходил.
— Здравствуй, горлица, — Сигурд ухмыльнулся. — Куда идёшь?
Наумовна от страха слова вымолвить не могла. Свей почувствовал страх её и ближе подошёл. Девушке показалось, что недобро он на неё смотрел.
— Спеши я, не с руки с тобой говорить, — наконец сказала она.
Сигурд чуть посторонился, но уходить не хотел.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Гореслава промолчала. Захотелось ей поскорей уйти; она сторонкой, вдоль тынов мимо него прошла. Чувствовала, что свей вслед ей смотрел, поэтому шагу прибавила.
Эльгу Наумовна встретила у Быстрой; она венки из полевых травинок плела.
— Зачем былинки напрасно губишь? — спросила Гореслава. — Матушка-земля не для того их растила, а солнышко согревало.
— Гадаю я о судьбе своей будущей. Коли к берегу прибьёт — здесь останусь, а уплывут — не жить мне в Черене.
— Поздно ты гадать собралась, лето-то уж миновало.
— В наших краях лето на вашу осень похоже.
— В каких краях?
— В Норэгре, земле Северной откуда отец мой родом.
— Ум у тебя мешается.
— Нет, не у меня, а у матери. Она хочет пешком по Неву идти, его искать.
— А что же тятя твой, не смотрит, что ли, за ней?
— Птице рыбу не понять. Уйдёт она, не удержишь. Но если мать уйдёт, то и меня никто не увидит.
— Уйдёшь? Никому не скажешь?
— Не скажу даже Зарнице, иначе ко двору вицей пригонят. Ох, тяжко мне!
Эльга вздохнула и пошла вдоль берега.
Подул сивер; Гореслава плечами передёрнула и к граду пошла. Очень хотелось ей на Изяслава хотя бы издали посмотреть. Налетел тарок, косу на грудь перекинул. Девушка пожалела, что платок не взяла.
Увидела она Изяслава на бережку; сидел он в обнимку с новой милой. А она, змея подколодная, к нему жалась, что-то про комоня его долгогривого шептала. Комоня! Все коня конём звали, а эта супостатка — комонем. А красивая была девка: кожа словно куржевина, а щёки огнём горят, только вот конопатая, а волос — рыжий. Гореслава пригляделась и вспомнила, как звали бесстыжую. Сирота девка была, без роду, без племени; жила на выселках через избу от Весёлы с малым братцем. Все её Найдёной кликали, чем могли, помогали. Видала её Наумовна несколько раз, когда за водой на реку ходила. Ну, сейчас узнает эта Найдёна, что не на того парня глянула, как бы ей песни проголосные петь не пришлось из-за красоты потерянной. Гореслава тихонько к другу милому и подруженьке рыжей подошла и за пояс девку дёрнула.
— Что ж ты тенёта на дролю моего плетёшь, ужели не знаешь, что люб он мне?
— И мне люб, — Найдёна не испугалась, только за пояс крепко ухватилась.
— Уходи, по доброму прошу.
— Не уйду. Мне Бог мой Изяслава послал.
— Ах ты, девка черёмная, прочь пошла, — Наумовна в волоса ей вцепилась, косу растрепала. Вывернулась девка, в ворот ей вцепилась. Только была она тонкая да хрупкая, словно былинка сухая, быстро оттолкнула её Гореслава, крикнула: "В стороне обожди, пока с ним поговорю. Твой он будет; только вот с кем в следующий вечор гулять станет? Ох, баской он кметь да лазливый".
Найдёна глаза потупила и в сторону отошла. Изяслав к Гореславе подошёл, хотел за долонь взять, да она не дала.
— Не мне с тобой канун испить. Спасибо тебе, кметь хоробрый, за то что девку осчастливить хотел. Только опостылела я тебе.
— О чём говоришь, Гореслава, люба ты мне.
— Люба? А Всезнава да Мартыновна тоже были любы тебе? Ох, казалось мне летось, что в городе милого найду. Нашла я миленького, да я ему не мила; видно на расстань нам идти.
— Что за мысли глупые в голове у тебя, девка?
— Разошлись наши пути-дороженьки, свет Изяслав; тебе в одну сторону, мне — в другую.
— С Хватом, что ль, гулять будешь?
— Может, и с ним.
— Убью я его.
— Не убьёшь, если любил когда-то.
— Со двора украду.
— Укради. Но твоей не буду.
— Эх, хотел женой я тебя сделать, а ты от счастья своего отказалась. Ужель из-за рыжей девки меня бросишь?
— И брошу. Не хочу, чтобы надо мной смеялись. Да и гордая я. Не ты первый, кметь, кто женой меня в свой дом ввести хотел, но пойду я за того, кому я люба.
— Почему ж не за меня? В Черене жить будешь в высоких палатах.
— Не люблю я тебя, только теперь поняла. Раньше любила, а сейчас нет. Ухожу я от тебя.
— И уходи, гордая, уезжай в своё печище. У меня Найдёна в жемчужной кике ходить будет.
Промолчала Гореслава. Больно ей было с другом расставаться, но что-то говорило, что по-другому нельзя. Не Изяслав во снах ей слова нежные шептал, а другой. Сердце говорило, что знает она суженного; знала девка и то, что знатен её жених, кметь он, вроде Изяслава, да не он.
Наумовна закусила губы, чтоб слёзы из глаз не потекли. Нет, никому она забеседовать на Изяслава не станет, да и за что? Придёт к дому Добрыни, взойдёт на крыльцо, велит Миланье молока принести, а сама сядет на скамью и запоёт песню какую-нибудь проголосную.
Но не позвала она чернавку, когда на двор вернулась, даже в избу не зашла, а присела на бревнышко рядом с крыльцом. Жалела девка себя, корила за то, что так с Изяславом рассталась. Ох, прав был кметь, гордая она да глупая. Мало ли у парней девок, но любить он лишь одну будет.
Бирюк через двор пробежал, остановился, посмотрел на неё умными глазами и юркнул под крыльцо.
Заскрипели ворота, Гнедая неспешным шагом ввезла на двор пустую телегу. Егор угрюмый рядом с лошадью шёл, а Хват на телеге сидел, весело насвистывал. Старший Добрынич Гнедую пошёл распрягать, а молодший, заметив приунывшую Гореславу, к ней подошёл.
— Чего пригорюнилась, горлица, — он рядом присел, в очи ясные посмотрел.
— Взгрустнулось мне что-то.
— Чего ж так? По родному батюшке?
— И по нему тоже.
— Бросил, — напрямик спросил Хват. — Да ты не хнычь, ты девка красивая, ладная, любой тебя взять будет рад. Утри слёзы.
— Горюшко-то нескоро забывается, да быстро в ворота стучит.
Добрынич её по голове погладил; Гореслава ему к его плечу головушку склонила. И надо же было случиться, чтобы зашёл во двор Изяслав и увидал косу её у Хвата на плече. Быстрее зверя лесного бросился он к хозяйскому сыну и с бревна его на землю сшиб.
— Знаешь ведь, парень, что невеста она мне, — грозно сверкнули очи у кметя.
— Ложь баешь, не невеста я тебе. Говорила я, что не люб ты мне, и ещё раз повторю.
— Его, знать, любишь? Убью я его, моей только будешь.
— Ударишь друга моего, уйду из Черена. Есть в печище моём парень один, он в обиду меня не даст.
— Кто ж со мной, кметем, справится, — гордо Изяслав говорил, в силе своей не сомневался.
— Его сам князь с собой звал. Не хочу я видеть тебя больше, Изяслав, гуляй с Найдёной.
Гореслава встала и в дом вошла. Видела она, как парни во дворе силушкой мерились, но остановить не желала. На сердце кровоточинка появилась, которую заячьей кривцей не залечишь.
9
Миланья зерно в дальнем куту перебирала и с участием смотрела на Гореславу. Та у оконца сидела и рубахи свои нарядные заново перекладывала. Блеснуло меж ними колечко дарёное; повертела его в руках Наумовна и в тряпицу чистую завернула.
— Что грустите, девица красная, — чернавка работу в сторону отложила и к окну подошла. — Али день не хорош, али беда в двери постучала?
— Одна я, Миланьюшка, осталась.
— С женихом своим разошлись? А пригожий был кметь, волос светлый да густой, сила медвежья…
— Он, как кот, каждый день о другой мурлычет.
Тяжело вздохнула Наумовна и пожитки свои в сундук убрала и во двор вышла. У ворот Хват стоял; заприметив девку, он на улицу вышел. Крепко ему от Изяслава досталось, не хотелось парню ещё раз с ним встретиться. Гореслава снова вздохнула. "Вот, друга потеряла", — подумала она и тоже за ворота пошла. Долго бродила она по Черену, пока не очутилась на берегу Тёмной. День был холодный, солнце в облаках затерялось. На то и хмурень, чтобы хмуриться. Ребятишки на берегу первые опавшие листья подбирали, совсем Наумовну не замечали, а ей это и нужно было. Просидела она долго на пригорке у реки в льняной рубахе с платком ею связанным на плечах. Сивер слегка колол лицо, напоминал о скорой зиме.
— Гореславушка, идём скорее! Эльге плохо совсем; сёстры-лихорадки в полон взяли.
Наумовна обернулась и увидела Зарницу. На ней лица не было.
— Что случилось с Эльгой?
— Захворала. На море ходила с матерью, лодку взяла у отца, отплыла от города и венки из ягод лесных в море бросала. Совсем из ума выжила. Вот батюшка ветер и застудил её. Лежит теперь на печке и что-то на языке урманском шепчет. А с час назад тебя позвала. Иди, раз подруга звала.
В доме старосты никого не было, кроме больной и матери её. Всезвана тряпицу в воде холодной мочила да на лоб дочери прикладывала. Эльга лежала на печи, губы плотно сжав, и в ближний кут смотрела.
— Огнея мою кровиночку схватила, — словно оправдывалась хозяйка. — А у меня скотина во дворе не поина, а вернётся Слава…
— Я с Эльгой посижу, — сказала Зарница.
Всезвана кивнула, вышла в сени, вернулась с какой-то крынкой и поставила её на стол перед Гореславой.
— Попотчуй гостью дорогую, краса моя, — попросила, взяла рубаху мужскую с родоплёкой и во двор вышла.
Красивая была Всезвана Первяковна, несмотря на годы. Очи её, тёмно-серые, печальные, суетливо по избе бегали и нигде не находили покоя; она постоянно поправляла выбивавшиеся из-под кики светлые пряди. Эльга на неё была очень похожа, только вот кровь урманская у ней голубизной в очах разлилась.
Гореслава вспомнила слова подруги о том, что у Всезваны ум мешается. Странная она была, сквозь людей смотрела. Слышала Наумовна, как напевала хозяйка долгую проголосную песню:
"Вот в кого Эльга песенница такая", — подумала Наумовна и к печи подошла.