Однако бывало всякое, и в самый разгар торга Свара натолкнулся на порядком разгоряченную хмельным медом троицу, которой был уже сам черт не брат. Один из новгородцев сплюнул под ноги торговому дозору и стал протискиваться между ними и торговкой, заодно попытавшись оттолкнуть невысокого главу воинской школы рукой. Тот недоуменно проследил за его движением и автоматически поймал новгородца за кисть, шагнув при этом вперед. Далее все прошло в полном соответствии с навыками, наработанными Сварой на многочисленных занятиях с полусотником. Круговым движением он завел новгородцу руку назад до предела, шагнул за спину и ударил под колено. Ратник закопался лицом в траву, щедро вымазанную глиной не до конца просохшего склона, а ринувшимся на помощь дружкам уперлись в переносицу болты самострелов сопровождения. А дальше уже наступил бенефис Свары, и он оттянулся по полной программе.
– Гей, люди добрые! – заголосил он противным голосом, подражая визгливой торговке, застигнутой на обвесе, пытаясь этим разрядить мгновенно накалившуюся обстановку. – Доколе нас в грязи такой заставлять будут торговать? Честным ратникам не разойтись, чтобы не спотыкнуться и друг друга не задеть! В следующем году все честь по чести должно быть, слышал ли, Никифор?! И мостки деревянные, и навесы от дождя! – После поданного сигнала о неприятностях переяславец обернулся к стоящим под прицелом воинам и мгновенно перешел на доверительный тон: – А мы с вами по чарке меда выпьем, я угощаю, так?
Оторопевшие от быстрой смены обстановки, двое новгородцев даже растерялись, встречая протрезвевшими глазами жала болтов и обращенный к ним жалостливый взгляд Свары. Тот сразу попытался воспользовался их замешательством и начал подавать недвусмысленные намеки, которые позволили бы разойтись с миром.
– Думаю, что хмельное приятнее будет, чем бойню тут устраивать. – Переяславец кивнул на верхушку холма, куда на его голос уже подбежали трое лучников. – Ребятушки, проведите их к Агафье – пусть нальет им чуть-чуть за мой счет, а мы уж позже к вам присоединимся, – кивнул он на лежащего ратника, который, несмотря на вывернутую руку, пытался привстать, что-то нечленораздельно мыча. Не ожидая, что новгородцы уйдут и бросят своего товарища, Свара наклонился к поверженному противнику и отчетливо прошептал: – Коли мысль есть виру с меня потребовать, так отойдем, и выскажешь свое пожелание. Только сначала вспомни, кто руки первый распустил, видоков даже искать не придется. А распрю на торгу продолжишь – так на бой тебя вызову. Одолеешь меня – другой на мое место встанет, и так будет, пока не уложим тебя в сырую землю. Успокоился? Нет? Сам хочешь биться со мной? Тогда так объясню: вся кровь твоих соратников, что прольется из-за твоей дурости, на тебе будет. Может и бойней все закончиться: новгородцам переяславцы никогда не уступали, кхм… как, впрочем, и вы нам. Коли не хочешь такого исхода, так я тебя подниму и прощения перед всеми попрошу, а потом мировую с тобой выпьем, а? Мне это не зазорно будет, мой нрав тут все знают, зато твоей чести поругания не будет. А все одно захочешь сразиться – так я к твоим услугам, но после торга. Ну? Вот и договорились!
Свара отпустил захват, поклонился окружившей их толпе в пояс, не дожидаясь пока ратник поднимется, и задорно закричал:
– Эх, братцы-ветлужцы! И вы, новгородцы честные! Экий я нескладный оказался, уронил воя нечаянно-негаданно. Прощения прощу у общества за несуразицу такую!
Затесавшиеся среди окружающих ушкуйники, передвинувшие было ножны мечей удобнее и искоса наблюдавшие за лучниками на холме, немного расслабились. Правда, на некоторых лицах было написано разочарование, вызванное тем, что не удалось посмотреть лишний раз на поединок, однако оно тут же сменилось оживлением. Они неожиданно поняли, что Свара извинился лишь перед обществом, как и обещал, однако совсем не собирался просить прощения у обиженного им новгородца. Но и тут переяславец их подвел, потому что полез скреплять примирение к измазанному глиной ратнику троекратным целованием, что вызвало вокруг еле слышимое хихиканье. Обиженный вой после такого проявления теплых чувств совсем протрезвел и сплюнул в сторону, выражая отношение к торгу, Сваре, себе, любимому, попавшему в такую переделку, и ко всем уже начавшим повизгивать зрителям. Дело все-таки могло кончиться плохо, однако представление закончилось появлением чем-то раздосадованного начальства ушкуйников в лице Кузьмы, который продрался сквозь толпу и рявкнул на своих ратников, пригрозив разобраться самолично со всеми зачинщиками смуты.
Проводив взглядами тут же ушедшего купца, толпа разочарованно вздохнула и начала потихоньку расходиться, оставляя наедине раскрасневшегося от такого поворота событий новгородца и Свару, тянущего того к Агафье чуть-чуть опохмелиться. Слегка поартачившись, ратник согласился, и парочка ушла. А спустя полчаса упомянутая Агафья, поджав хвост, уносила все хмельное прочь с торга, памятуя данные угрозы Свары утопить ее в бочке с медом. Мол, она эту хмельную кашу заварила – она же и должна понести наказание. Правда, при этом товарка была довольной как коза, забравшаяся в огород с капустой. Ее выручка с продажи съестного к тому времени превысила все желаемые пределы.
А началось все с совета Николая, который заскочил проведать Любима и вскользь обмолвился, что вместо того, чтобы разносолы разносить по торгу, надо бы вынести столы и покормить новгородцев горячим. Посуды только набрать побольше и заготовить вместительные котлы с едой. Кто хочет – подошел да закусил, чем бог послал. А выпить захотел – так прошу за отдельный стол, там меду нальют. Почти всю ночь вместе с согласившейся помочь Радкой Агафья колдовала над новыми чугунными котлами и сковородками, пытаясь приготовить что-нибудь повкуснее. А утром ее старания были вознаграждены тем, что проснувшиеся новгородцы потянулись не к своим походным кострам, а на запахи теплого хлеба и ароматных приправ, которые распространялись от столов с выставленной там густой мясной похлебкой. Чуть позже к разомлевшим ратникам подоспел жаренный в диких яблоках кабанчик, запеченные в глине гуси и обжаренные в меду лесные орехи, подаваемые с горячим взваром.
К полудню все заготовки кончились, и Агафья решила поторговать одним крепким медом, отпустив помощницу. И все вроде шло успешно до того момента, как пришел Свара с новгородцем обмывать примирение. Расшугав всех от бочки с медом, они выпили братину на двоих, после чего осоловевший от выпитого ушкуйник ушел отсыпаться. А глава воинской школы неожиданно стал ей проникновенно рассказывать о способах, коими пользовались еще предки, чтобы сохранить хладный труп на несколько дней. Он выразительно поглядывал на ее налитые телеса и тару для хмельного напитка, смакуя подробности того, что надо делать в случае, если содержимое в бочку не помещается. Тут уж даже Агафье стало понятно, что надо бежать, и дала деру, пока ратник не перешел к практическому показу, ломая ей суставы на таком ядреном и желающем еще пожить теле и заталкивая переломанные руки и ноги в столь небольшой объем. Свара же отправился к следующей точке сбора глазеющей праздношатающейся толпы, где устраивала драматическое представление молодая черемиска, прибывшая сюда с двумя десятками ратников и никак не желающая расстаться с окружающим ее завалом из металлической утвари.
* * *
– Ох, соколик мой ясный! Да кабы парчу твою я в лес могла вздеть или в ней же нижнюю рубаху в ручье простирнуть, так я бы и поменяла тебе ее на сковороду железную! – Улина ненароком положила руку на крепкое плечо ратника, отчего того пробила испарина, и он весь покрылся красными пятнами, будто стоял не прохладный денек начала осени, набухший влагой вчерашнего ливня, а жаркий полдень середины лета. Между тем черемиска как ни в чем не бывало продолжила: – Так я в ней только париться по теплой погоде буду, да и тяжесть в ней неподъемная. Ишь додумались нитку серебряную в нее вздевать и цену будто за золотую драть! Да и что я этим лоскутком прикрывать буду – срам свой? На большее не хватит… Представляешь ли ты, добрый молодец, меня в лоскутках этих?
– Э… Гм, платочек себе спроворишь, красавица, – с натугой ответил тот, вертя в руках покрытый серебристым сиянием затейливого рисунка отрез материи на шелковой основе. – Все женихи окрест твои будут…
– Ой, что ты, родимый, – замахала руками девица, застенчиво улыбаясь. – Да разве сравнятся гридни князя нашего с такими добрыми воями, как новгородцы? Хотя люди говорят… яйцо что крашеное, что белое – вкус один.
– Не скажи, молодица! – крякнул молодцеватый ратник, оправляя свои пшеничные усы и давая возможность ускользнувшей было надежде опять проникнуть себе в сердце. – Может, примешь в подарок от меня отрез тканый? Вечером приходи, сговоримся.
– Ой, ласковый мой, да кабы выручку мне к вечеру сделать, я бы на крыльях к тебе прилетела. Да ведь хозяин не даст покоя! За каждую куну, изверг, дрожит! Коли не продам хотя бы половину днесь, так и не отпустит меня, чистить эту утварь заставит. Может, ты мне поможешь почин сделать? – Голос девушки задрожал, и глаза наполнились слезами. – У меня тут всего-то пяток котлов походных да сковород десяток, я тебе любую посудину сей же миг задарма отдам! Так, глядишь, к вечеру и расторгуюсь. Он, кровопивец, по полторы гривны пытается толкнуть котелки эти, да я тебе за гривну и пять кун отдам. Смотри какой! Без шовчика, ровненький, клепок нет нигде, железо толстое, не прогорит…
– Это как это без шва? Чудно. Я самолично видел, как знакомый кузнец похожую утварь из нескольких пластин делал да клепками сбивал.
– То-то и оно, а тут чудо заморское. Ни у кого такого нет в Новгороде, а ты иметь будешь. Да тут одного железа на четверть пуда. А я тебе еще вот такую подвеску для костра дам. Матушка еще жива твоя, а, родненький? – заглянула Улина в глаза вою. И тут же подпустила в голос холодку: – Или жена с дитями дома ждет?
– Гхм… матушка есть, – неудачно соврал тот, начав вертеть котелок во все стороны.
– Вот, ей приятное сделаешь, – сделав вид, что ничего не заметила, кивнула черемиска. – Нацепит она подвеску на жердину, наденет на нее котелок и благословит тебя за подарок твой. Глянь, как сделано: пальцы не обожжешь, да и жердину снимать не надо, так что одной рукой управиться можно…
– Ну ты хоть за гривну отдала бы, красавица…
– Ой, что ты, хозяин лютовать будет! Ох, да вон он идет, – махнула Улина куда-то на край пажити. – Верно, ругаться будет, что так дешево отдаю… Гривна и три куны, милый. Иначе лишат меня оплаты моей. Быстрее решайся, соколик, отдам, пока он не увидел! Пусть к тебе удача благоволит, ясноглазый, что ты серебром расплачиваешься! Э, молодец, что ж ты мне четверть гривны киевской дал? – Тон черемиски резко изменился и стал похож на цыганскую разудалую речь. – От своей рубленую часть давай, от новгородской! Или мыслишь, что я их в первый раз вижу? Киевская на четверть легче будет! А три куны? Да я порося на них возьму, милый! И что ты мне шесть беличьих шкурок суешь? Еще три давай! Мало ли как охотники отяцкие их продают… Не две, а три! Спаси тебя твой Христос, воин!
– Николай, свет очей моих, иди принимай выручку. – Голос красавицы опять сменился на мягкую, грудную тональность.
– Ох, договоришься ты, девица! Трофим приедет и взбучку тебе устроит, – сонно пробормотал ей в ответ Николай, пригревшийся на холодном осеннем солнышке чуть выше на холме. Наконец он открыл зажмуренные глаза, приподнялся с земли и сошел к черемиске вниз. – Что же ты парчу-то не взяла… ха, на платочек?
– Такой платочек лишь вместо шелома в битве надевать сгодится. Ох… Скорее бы уж он приехал и устроил взбучку эту… – Поникший тон Улины говорил сам за себя. – Я ведь так рвалась за ним, а он почти и не задержался тут, сразу отбыл! Вот и ты меня бросаешь.
– Не грусти, девонька. Мы все тут, рядом, просто вчера в очередной раз козла выбивали – остыла печь у нас. Почти всю ночь провозились, так что мне поспать бы еще чуток, а земля уже холодноватая… Вон, кстати, Петр идет, ему выручку и отдашь. Он ведь твоему жениху первый друг был с детства, знаешь?
– Знаю…
– Тогда выше носик свой держи, а я пошел. Свару кликнешь, если что, а в помощники я Вышату тебе пришлю, ну… рыжего мальчишку такого. И то не знаю, нужен ли он тебе? Четверти часа не прошло, как товар мы подвезли, а ты уже почин учинила. Да еще какой! – Николай склонился к уху черемиски и перешел на шепот: – Мы и в треть цены не думали продать…
– Так я сызмальства с дедушкой по торгам хожу, – понеслось вслед собравшемуся уходить кузнецу. – С чего бы другого мне язык ваш так знать? Тут моя стихия. – Улина приподнялась на носки и потянулась руками вверх и в стороны, явив всему миру гибкий, почти девичий стан. – Эй, народ честной! Налетай, подешевело! Жарить, парить на чем будете?! Утварь железная, что до внуков ваших доживет! Горшки, что любой огонь выдерживают и на пол упадут – не расколются! Красота неописуемая цветов железных по бокам да ромейских плодов, из которых они вино свое делают! И тебе, Петр, не хворать, – прервалась она на секунду. – Осталось всего ничего, новгородцы славные! Двум продам – третьему не достанется! А вот и покупатель знатный пожаловал! Федор, смотри сам, чем торгуем, поутру я тебе лишь три диковинки заморские и показала.
– Э… кхе, красавица… – Подошедший помощник Захария сначала раскланялся с Петром, а потом уже начал перебирать утварь. – А сказывала, что ушкуй мой до половины забьешь. Тут же одним чихом все накрыть можно.
– Товаром моим и два твоих судна забить легко, – парировала Улина. – Только пока ты чихать тут будешь, местный глава весь товар мой заберет! Вишь, приценивается. А вот бренчит ли в мошне твоей серебро, еще неизвестно. Маленьким крючком большую рыбу не выудишь!
– Ишь, стрекоза, чего надумала, серебро наше с Захарием подсчитывать…
– Ох, наше! Гляньте на него, люди добрые, никак он кошель Захария со своим перепутал!
– Кхм… – покраснел Федор, недовольно оглядывая собирающуюся толпу, привлеченную громким зазывным криком Улины. – Ныне я купец, за него. Давай-ка цены называй свои, а не языком попусту трещи как сорока. И товар показывай!
– Так смотри, за погляд с тебя не возьму ни куны! Только как бы не расхватали до тебя все! – Улыбчивая черемиска размашистым круговым движением показала на потенциальных покупателей, которые сгрудились вокруг нее тесным кругом и неторопливо передавали из рук в руки железную посуду, простукивая ей днища и пытаясь даже принюхиваться.
– Ты меня с ними не равняй, милая, – неожиданно успокоился Федор, понявший, что его пытаются вывести из равновесия. – Я у тебя скопом все возьму, если в цене сойдемся, даже ваш воевода, гхм… не сдюжит против меня, – покосился он на Петра и подпустил чуть ехидства в голосе: – Если ты, конечно, не преувеличила, бабонька, и утвари у тебя хватит на целый ушкуй.
– Хватит, хватит! Только вот не знаю уже, что и спросить с тебя. Воевода местный мне заранее кое-что предложил…
– Тогда прежде поведай нам, какую цену ты хочешь и о чем вы с ним сговаривались!
– Да что говорить-то тут…
– Да ты скажи! – послышалось из толпы, внимательно следящей за происходящим торгом.
– Да что сказать?! Сами товар видите! Такого и в Новгороде не найдешь…
– Да видим мы все, – не выдержал Федор. – От какой цены нам плясать? Давай не рассусоливай!
– Да ты не робей, говори, – опять вмешался какой-то голос, донесшийся из второго ряда людей, тесно обступивших место торга.
– Эх, была не была! Отдаю все по дешевке! Котлы большие по полторы гривны, малые по гривне и пятнадцати кунам пойдут, сковороды по полгривны, а горшки железные с цветами по гривне кун отдам.
Окружающая толпа притихла, и стало слышно, как заблудившийся трудяга-шмель басовито пролетел в сторону леса навстречу холодной осени и своей гибели.
– Одурела, что ли, лапотница? – Федор вытаращил глаза и шагнул в направлении Улины. Та успела рукой придержать Петра, ринувшегося было к ней на защиту, и выставила перед толпой изящный сапожок, чуть приподняв край поневы.
– И в том, что лапотница я, не прав ты, – невинным голоском произнесла черемиска. – И то, что продавца хаешь, в укор тебе пойдет! Может, и цену за такие речи набавлю.