Что же касается обрядов и инициации, через которые должен пройти новообращенный митр аист, о сем лучше умолчим. Насколько мне известно, одно из двенадцати мучительных испытаний состоит в том, что тебе выдергивают по одному все волосы, растущие в паху, - весьма духоподъемная процедура! Кроме того, я слыхал, будто во время таинств все участники вдрызг перепиваются и с завязанными глазами прыгают через канавы - это, несомненно, символизирует превратности плотской жизни. Впрочем, всевозможные таинства поражают воображение людей, и чем они отвратительнее и страшнее, тем лучше. Какое печальное зрелище являет собою человек, как страшно им быть!
Либаний: Воистину редко можно встретить философа, настолько лишенного каких-либо проблесков религиозного чувства, - это очень напоминает людей, от природы не способных различать цвета, что для остальных не составляет ни малейшего труда. Приску действительно присущи логичность мысли и умение четко формулировать, но главное от него сокрыто. Что же касается меня, то я, подобно Юлиану, был посвящен в таинства Митры в пору моего ученичества. Они произвели на меня глубочайшее впечатление, хотя, должен признаться, не явились таким откровением, как для Юлиана. Впрочем, я никогда не был христианином и мне не пришлось столь драматически, с такой опасностью для себя порывать с миром, к которому я ранее принадлежал. Для Юлиана это был чрезвычайно смелый шаг: узнай Констанций о его поступке, ему бы не сносить головы. К счастью, Максим столь ловко все устроил, что Констанций так никогда и не узнал, что в возрасте девятнадцати лет, в пещере, неподалеку от горы Пион, его двоюродный брат отрекся от христианства.
То, что Приску не удалось проникнуть в суть митраистских таинств, не вызывает у меня удивления. Приск дает высокую оценку митраистской этике - что ж, спасибо и на этом! Обряды же наши представляются ему отвратительными, а между тем он знает о них только понаслышке, так как посвященные обязаны хранить в тайне все происходящее в пещере. Могу засвидетельствовать: как бы ни были болезненны и неприятны испытания, откровение стоит того. Я, к примеру, не мыслю мира без Митры.
Со своей обычной грубоватой прямотой Приск указывает на то, что христиане заимствуют один за другим атрибуты нашего культа. И мне вдруг пришла в голову мысль: возможно, это и есть путь к нашей победе? Может быть, постепенно перенимая наши обычаи, христиане будут все больше сближаться с нами, пока окончательно нам не уподобятся?
Юлиан Август
3 марта 351 года свершилось мое посвящение в таинства Митры. В тот день я наблюдал восход солнца, а также его закат, приняв при этом необходимые меры предосторожности, так как Констанций запретил возносить солнцу молитвы, и с той поры вездесущие соглядатаи и доносчики хватали даже тех, кто просто любовался солнечным закатом.
Екиволию я сказал, что собираюсь денек поохотиться на горе Пион. Поскольку он терпеть не мог охоту, я был уверен, что он со мной не пойдет. Так и получилось: он процитировал Гомера, я процитировал Горация, он - Виргилия, а я - Феокрита и так далее, пока мы вдвоем не перебрали почти все, что великие написали за и против охоты.
Было еще одно препятствие - моя охрана. Ко мне был приставлен офицер с двенадцатью солдатами, - они и составляли, так сказать, мой "двор", и не менее двух из них неотступно следовали за мною повсюду. Как быть с ними? И тут меня надоумил Максим: поскольку митраизм - религия, широко распространенная среди солдат, это означает, что хотя бы двое из охраны наверняка окажутся митраистами, - решил он и оказался прав: пятеро из двенадцати оказались нашими единоверцами. Я без труда сумел устроить так, что в день посвящения оба моих охранника были из этой пятерки, а все братья по Митре связаны обетом молчания.
Мы с Оривасием и солдатами вышли из дома за час до рассвета. У подножия горы нас встретили Максим и девятеро отцов. В глубоком молчании мы поднялись по склону и остановились у назначенного места - там, где росла смоковница. Здесь мы дожидались восхода солнца.
И вот настала утренняя заря. Небо бледнело, над нами зажглась голубая Венера, и темные тучи расступились. В тот самый миг, когда над горизонтом показался край солнца, первый его луч упал на скалу как раз за нашей спиной, и меня сразу осенило: это была не обычная скала, а дверь, вход в подземелье. Мы вознесли молитвы солнцу и его спутнику Митре, нашему спасителю.
Когда солнце наконец поднялось над горизонтом, Максим открыл дверь и мы вошли в небольшую пещеру со скамьями, вытесанными в скале. Нам с Оривасием велели подождать, а отцы удалились в другую пещеру - внутреннее святилище. Так начался самый знаменательный день в моей жизни - день меда, хлеба и вина, день семи ворот и семи планет, день паролей и отзывов, день молитвы, а в конце концов (после Ворона, Невесты, Воина, Льва, Перса, Посланника Солнца и Отца) день Нама Нама Себезио.
Либаний: Изо всех таинств, кроме разве что элевсинских, наибольшее впечатление производят митраистские, так как по мере того как совершаются эти таинства, ты все более и более отрешаешься от земной суеты. На каждой из семи ступеней посвященный испытывает то, что когда-нибудь испытает его душа, когда будет подниматься по семи небесным сферам и избавляться от пороков, свойственных человеческой природе. В сфере Ареса душа лишается воинственности, в сфере Зевса - тщеславия, в сфере Афродиты - плотских вожделений и так далее - до полного очищения. И тогда… Но здесь я умолкаю. Нама Нама Себезио!
Юлиан Август
Когда наступил вечер, мы с Оривасием, рожденные заново, выкарабкались из пещеры.
В тот самый миг это и произошло. Взглянув на заходящее солнце, я почувствовал, как меня наполняет свет. Благодать
Гелиоса снизошла на меня, и я узрел Единое. Лишь немногим избранным доводилось ощущать подобное - по моим жилам вместо крови струился свет.
Я постиг высшую мудрость, увидел бесконечную простоту мироздания. Человеку не дано ее познать без божественной помощи, ибо этого не охватить мыслью и не выразить словом, и в то же время это так просто, что я был потрясен, как человек не способен познать того, что всегда живет в нас и в чем живем мы. В пещере меня испытывали и обучали, а по выходе из нее меня ждало откровение.
Стоя на коленях в полыни, я, освещенный косыми лучами заходящего солнца, узрел самого бога. То, что я тогда видел и слышал, невозможно описать словами. Даже сегодня, спустя столько лет, острота ощущения сохранилась до такой степени, как будто это было вчера. Ибо там, на кругом горном склоне, я был подвигнут на великий труд, который сейчас выполняю: на меня была возложена миссия восстановить религию Единого Бога во всем ее великолепии и неповторимости.
Так я стоял на коленях, пока не зашло солнце, и, как мне сказали, простоял еще целый час в полной темноте, пока Оривасий наконец не встревожился. Он разбудил меня… или, скорее, погрузил в сон, ибо с тех пор "реальный мир" кажется мне сновидением и лишь откровения Гелиоса - действительностью.
- Здоров ли ты? - услышал я.
Я кивнул и поднялся на ноги. "Я видел…" - начал я и осекся; разве мог я описать то, что узрел? Даже сейчас, когда пишу эти записки, я не нахожу слов, чтобы передать испытанное мною, так как в человеческой жизни нет ничего сравнимого с этим.
Однако Максим сразу понял, что со мной произошло.
- Бог избрал его, - сказал Максим, - и дал свое знамение. В город мы возвратились храня глубокое молчание. Мне не хотелось ни с кем говорить, даже с Максимом, так как меня все еще несло на крыльях света. Я даже не ощущал боли в тыльной стороне ладони, где была нанесена священная татуировка. Но возле городских ворот меня грубо вернул к жизни шум огромной толпы. Множество людей окружило нас с криками: "Потрясающая новость!"
Эти крики привели меня в замешательство. Первое, что пришло в голову: неужели бог все еще со мной? Неужели виденное мною открылось всем? Я хотел спросить об этом у Максима и Оривасия, но гул толпы заглушал наши голоса.
В доме городского префекта меня ожидал сам префект, вместе с Екиволием и почти всем сенатом. Увидев меня, все они упали на колени. На мгновение я подумал, уж не настал ли в самом деле конец света и не послан ли я самим богом отделить праведников от грешников, но Екиволий мгновенно разогнал мои апокалиптические мысли.
- Благороднейший Юлиан, божественный Август призвал твоего брата… - Тут обступившие нас люди стали наперебой восторженно выкрикивать имена и титулы Галла, - божественный Август призвал его разделить с собою пурпур. Галл назначен цезарем Восточной империи. Кроме того, божественный Август отдал ему в жены свою божественную сестру Констанцию!
При этих словах раздались приветственные клики, и жадные руки потянулись ко мне, хватая за хламиду, за руки и за плечи. Одни просили меня не оставить их своей милостью, другим требовалось мое благословение. Наконец мне удалось прорваться сквозь толпу и укрыться внутри дома.
- Они что, с ума посходили? - накинулся я на Екиволия, как будто бы это он все подстроил.
- Это все от того, что ты теперь стал братом цезаря, - оправдывался он.
- Да уж, много они от этого получат… да и я не больше, - вырвалось у меня. Это было не очень-то осторожно, но мне от этих слов стало легче.
- Ты что, хочешь, чтобы тебя любили за твои красивые глаза? - подтрунивал надо мной Оривасий. - По-моему, тебе очень нравились почести, пока ты не узнал их причину.
- Я думал, божественный свет… - начал я и осекся, как раз вовремя.
- Какой свет? - остолбенел Екиволий.
- Юлиан хотел сказать, что лишь божественный свет очей наших - Иисус достоин таких почестей, - пришел мне на выручку Максим. - Людям не следует поклоняться себе подобным, даже если это и принцепсы.
- Да, это, конечно, пережиток древних суеверий, - согласился Екиволий. - Августа именуют "божественным", но все же он не бог, как полагали наши предки. Но поспешим: ванны уже нагреты, и нас ждет торжественный обед у префекта в честь великого события.
Так я познал Единого Бога в тот самый день, когда пришла весть, что мой брат стал цезарем. У меня не было и тени сомнения в том, что это божественное предзнаменование: каждый из нас вступил на путь, предназначенный судьбой. С этого дня я был принят в лоно эллинской веры, или, как говорят обо мне галилеяне (разумеется, за глаза!), стал вероотступником. А Галл начал править Восточной Римской империей.
-VI-
- Безусловно, цезаря это беспокоит.
- Но для этого нет ни малейших оснований!
- Как это - нет оснований? Ты - ученик Максима.
- Но также и Екиволия.
- Вы уже год как расстались. Твой брат полагает, что тебе необходим духовный наставник, особенно сейчас.
- Но Максим вполне благонадежен.
- Максим не христианин. А ты? - Этот вопрос был подобен удару камня, пущенного из пращи. Несколько долгих мгновений я неотрывно смотрел на диакона-черноризца Аэция из Антиохии. Он отвечал мне вроде бы невозмутимым взглядом. У меня упало сердце. Неужели при дворе Галла что-то пронюхали?
- Как ты смеешь сомневаться в том, что я христианин? - спросил я наконец. - Меня наставляли в вере два великих епископа. Я служил в церкви чтецом. Здесь, в Пергаме, я не пропускаю ни одной обедни, - продолжал я тоном оскорбленной невинности. - Кто распускает обо мне такие нелепые слухи, если, конечно, таковые вообще существуют?
- Если все время якшаешься с личностями вроде Максима, люди поневоле начинают этому удивляться.
- Как же мне следует поступить?
- Расстанься с ним! - последовал немедленный ответ.
- Это приказ моего брата?
- Нет, это я тебе предлагаю. Твой брат обеспокоен твоим поведением, этого достаточно. Он прислал меня с тобой поговорить, что я и сделал.
- И ты удовлетворен?
- Меня очень трудно удовлетворить, благороднейший Юлиан, - улыбнулся Аэций. - Однако я передам цезарю, что ты регулярно посещаешь церковь и у Максима больше не занимаешься.
- Если это самый правильный образ поведения, я буду его придерживаться. - Эта расплывчатая фраза, кажется, удовлетворила Аэция. Друзья часто говорят мне, что из меня мог бы получиться неплохой адвокат.
Когда я провожал Аэция к выходу, он огляделся и спросил:
- Кто владелец этого дома?…
- Оривасий.
- Отличный врач.
- Нет ли крамолы в том, что я с ним дружу? - не удержался я.
- Лучшего общества для тебя не придумать, - вкрадчиво ответил Аэций. У выхода он на минуту остановился. - Твой брат никак не может понять, почему ты ни разу не посетил его в Антиохии. Он считает, что придворная жизнь тебя "как следует отшлифует", - это его слова, а не мои.
- Боюсь, я не создан для жизни при дворе, тем более таком блестящем, как двор моего брата. Шлифовке я не поддаюсь, а политиков не выношу.
- Весьма мудрая брезгливость.
- И к тому же непритворная. Все, чего я хочу, - это учиться.
- Но с какой целью?
- С целью познать себя, зачем же еще?
- Ну конечно, зачем же еще? - Аэций сел в свой экипаж. - Будь предельно осторожен, благороднейший Юлиан. И запомни: у принцепса нет и не может быть друзей.
- Спасибо за совет, диакон.
Аэций уехал, а я вернулся в дом, где меня поджидал Оривасий.
- Ты все слышал? - Этого вопроса не стоило и задавать. У нас с Оривасием нет друг от друга тайн: он из принципа подслушивает все мои разговоры.
- Кажется, мы вели себя, мягко говоря, не слишком благоразумно.
Я угрюмо кивнул.
- Ничего не поделаешь. Полагаю, мне придется прекратить занятия с Максимом. По крайней мере, на какое-то время.
- И не забудь ему сказать, чтобы он прекратил болтать всем без разбора о своем знатном ученике.
Я тяжело вздохнул: уже тогда мне было известно, что Максим имеет склонность (сохранившуюся и поныне) использовать мое имя для обогащения. Принцепсы быстро к этому привыкают, и я отношусь к подобным вещам терпимо. По правде говоря, я даже рад, что мое имя помогает друзьям разбогатеть. Оривасий помог мне в этом разобраться, и я вовсе не жду, чтобы меня любили бескорыстно. Ведь и я люблю других не просто так, а за те знания, что они могут мне дать.
Раз ничто не бесплатно, всякому - его цену.
Я тут же вызвал секретаря и продиктовал письмо к Максиму с просьбой оставаться в Эфесе вплоть до особых распоряжений. Я также уведомил запиской епископа Пергамского, что желал бы в ближайшее воскресенье участвовать в богослужении в качестве чтеца.
- Ну и лицемер, - вырвалось у Оривасия, едва за секретарем закрылась дверь.
- Лучше быть живым лицемером, чем мертвым… э-э?… - Мне часто бывает трудно закончить афоризмы, точнее говоря, я начинаю их, не продумав до конца, - дурная привычка.
- Мертвым чтецом. Я слышал, Галл находится под большим влиянием Аэция. Это правда?
- Да, об этом поговаривают, к тому же Аэций его исповедник. Но кто в силах влиять на моего брата? - Я невольно понизил голос до шепота, так как Галл, страшась измены, стал не менее подозрителен, чем Констанций, и наводнил Антиохию шпионами.
В том, что Галл так переменился, я виню его жену Констанцию. Она была истинной сестрой своего венценосного брата и считала, что плести заговоры свойственно человеческой натуре. Мне не довелось видеть эту прославленную даму, но говорят, она была не менее жестока, чем Галл, однако во много раз умнее. К тому же Констанция была на редкость честолюбива, чего не скажешь о Галле. Ему вполне хватало титула цезаря Востока, но она желала, чтобы он обязательно стал императором, и для осуществления этого замыслила убийство родного брата. Ну а Галл… Столько лет прошло, а у меня все еще не поднимается рука написать о времени его правления.