Когда ужин закончился, Галл вдруг повернулся ко мне и сказал: "Следуй за мной". Я двинулся за ним сквозь строй низко кланяющихся придворных в опочивальню, где его уже ждали два евнуха.
Раньше я никогда не представлял себе, каков церемониал опочивальни цезаря, и зачарованно смотрел, как евнухи, бормоча ритуальные фразы, принялись раздевать Галла, между тем как он совершенно не обращал на них внимания. Галл был начисто лишен чувства неловкости и не ведал стыда. Когда они сняли с него всю одежду, Галл знаком приказал им удалиться, велев принести вина. Нам принесли вино, и Галл заговорил со мной - вернее, начал свой монолог. Огонь светильника бросал колеблющиеся тени на его лицо, красное от выпитого за ужином; упавшие на лоб белокурые волосы казались седыми. Я заметил, что он по-прежнему прекрасно сложен, но на животе уже появился жирок.
- С тобой хочет познакомиться Констанция. Она часто о тебе спрашивает, но сюда, конечно, приехать не смогла. Кто-то из нас должен всегда быть в Антиохии. Кругом шпионы, предатели. Никому нельзя верить. Понимаешь? Никому. Даже кровным родственникам.
Я порывался было заверить брата в своей преданности, но он пропустил это мимо ушей.
- Все люди злые, я это понял еще в детстве. Они рождаются во грехе, живут во грехе, во грехе и умирают. Лишь Бог способен нас спасти, и я молю Его о спасении. - Галл перекрестил свою голую грудь. - Но быть цезарем в мире зла - это здорово! Отсюда, - он поднял руку вверх, - видно их всех, всю их мышиную возню, а они тебя не видят! Иногда я переодеваюсь и ночами брожу по улицам. Я слушаю их, слежу за ними и знаю: я могу сделать с ними все, что хочу, а они со мной - ничего! Захочу - убью в переулке мужчину, а захочу - изнасилую женщину. Иногда я так и делаю. - Он нахмурился. - Я знаю, это дурно. Я пытаюсь себя сдержать. Но ведь я - лишь орудие кого-то, кто выше меня. Я - дитя Бога. Хотя я Его недостоин, Он создал меня таким и перед Ним я когда-нибудь предстану. Вот почему я добр.
Должен сказать, что эта последняя его самооценка меня просто ошеломила, но лицо мое по-прежнему выражало один только почтительный интерес.
- Я строю храмы. Я укрепляю церковный порядок. Я искореняю ересь везде, где бы она ни появилась. Я активно насаждаю добро. Так и должно быть. В этом мое великое предназначение, а ты… не верится мне, что ты мой брат. - Галл перескакивал с одного вопроса на другой. Но вот он в первый раз удостоил меня взглядом. При ярком свете лампы было видно, что его великолепные голубые глаза налиты кровью.
- Сводный брат, Галл.
- Все равно. Главное - мы с тобой одной крови. Это связывает меня с Констанцием. А тебя со мной. Наше божественное предназначение - быть хранителями его церкви на земле.
Тут в комнату неслышно впорхнула необычайно красивая девушка. Галл никак не отреагировал на ее появление, я последовал его примеру. Он продолжал говорить и пить, а она, не обращая на меня никакого внимания, на моих глазах предалась с ним любви. Думаю, никогда в жизни я не был так смущен. Я старался не смотреть на них и переводил взгляд то на пол, то на потолок, но глаза мои, помимо воли, неизменно возвращались к брату, лежавшему почти неподвижно на ложе, и девушке, которая очень нежно и искусно утоляла его похоть.
- Констанций готов исполнить любую мою просьбу. Вот что значит родная кровь! А еще он слушается своей сестры, моей жены. Она самая знаменитая женщина в мире. Отличная супруга и великая царица. - Он поерзал на ложе и раздвинул ноги. - Надеюсь, ты удачно женишься. Знаешь, у Констанция есть еще одна сестра, Елена. Она гораздо старше тебя, но в династических браках это ничего не значит. Может статься, Констанций возьмет и женит тебя на ней. А может - даже цезарем назначит, как меня. Хочешь?
Я едва расслышал его слова. Мне было просто не оторвать глаз от того, что вытворяла с Галлом эта девица. Оривасий часто говорит, что я ханжа; видимо, так оно и есть. Во всяком случае, когда я наблюдал, как насилуют моего брата, меня от напряжения даже пот прошиб.
- Не-нет, - запинаясь, пробормотал я. - Я не хочу быть цезарем. Я учусь и вполне этим доволен.
- Все лгут, - с грустью произнес Галл. - Даже ты. Даже родная кровь. Впрочем, вряд ли тебя возвысят. Вряд ли. Я правлю Востоком, Констанций - Западом. В тебе нет нужды. Ты держишь дома девушек?
- Да, одну, - ответил я дрожащим голосом.
- Одну! - Он удивленно покачал головой. - А твой друг? Ну, тот, у которого ты живешь?
- Оривасий?
- Он твой любовник?
- Нет-нет!
- А я-то думал… Ну и что в этом такого? Ты же не Адриан. Кому какое дело, с кем ты спишь? Впрочем, если тебе нравятся мальчики, советую ограничиться рабами. Помни: в вашем положении вступать в близкие отношения с мужчиной своего круга небезопасно.
- Меня ни капельки… - начал я, но он продолжал, не слушая меня:
- Да, лучше всего рабы. Особенно кучера и конюхи. - Его голубые глаза вдруг сверкнули, лицо на мгновение исказила злобная гримаса: он желал напомнить мне давнюю сцену на поляне в Макелле. - Впрочем, поступай как знаешь. Во всяком случае, единственный тебе совет, единственное предупреждение - не только старшего брата, но и государя… - Тут он вдруг замолк и перевел дух: девушка сделала наконец свое дело. Она поднялась на ноги и, опустив голову, застыла рядом с ложем. Он подарил ей чарующую улыбку, а потом вдруг приподнялся и со всего маху ударил ее по лицу. Она откинулась назад, но не издала ни звука. Потом он подал ей знак, и она вышла.
С невозмутимым видом Галл повернулся ко мне и продолжил с того самого места, где остановился:
- …Ты ни в коем случае не должен водиться с этим колдуном Максимом. И так уже болтают, будто ты утратил веру. Я знаю, что это не так. Разве ты способен на такое? Ведь мы потомки равноапостольного Константина Великого. На нас лежит Божья благодать. Хотя… - Он зевнул и откинулся на ложе. - Хотя… - повторил он еще раз и закрыл глаза. Я подождал еще минуту, надеясь, что он продолжит. Но он спал.
В опочивальне снова появились евнухи. Один укрыл Галла шелковым одеялом, другой убрал вино. Они действовали с такой невозмутимостью, как если бы то, чему я был свидетелем, происходило каждый вечер. Под пьяный храп Галла я на цыпочках выбрался из комнаты.
Приск: Я всегда считал, что Юлиан мог быть гораздо счастливее, будь он хоть чуточку похож на Галла. Вот кто умел пожить в свое удовольствие и не оставлял ни одной прихоти без удовлетворения. Как я ему завидую!
Либаний: По всей видимости, Приск нашел наконец свой идеал.
Через несколько месяцев после визита в Пергам Галл был низложен. Два года к императору шли из Сирии тревожные донесения относительно Галла. Небридий прямо заявил государю: если цезаря не отзовут, Сирию ждет гражданская война; о том же писал императору и Талассий в своем последнем письме.
Несчастливое стечение обстоятельств резко ускорило ход событий. Голод в Антиохии все усиливался. Чернь заволновалась. Потерпев неудачу с твердыми ценами, Галл решил как можно скорее бежать из Антиохии. В качестве предлога он объявил о намерении начать войну с Персией, хотя войск под его началом не хватило бы и для взятия выстроенной из ила египетской деревушки.
В тот день, когда Галл покидал город, сенаторы встретили его перед памятником Юлию Цезарю. Кроме них на улицы высыпала огромная толпа, но отнюдь не для того, чтобы попрощаться со своим цезарем: эти люди были голодны и требовали хлеба. Шум, который они подняли, был просто ужасен. Я это знаю - я был там и могу засвидетельствовать: это была самая разъяренная толпа, какую я только видел в жизни. Под рев рассвирепевшей черни цезарь и сенат, окруженные шеренгой гвардейцев с обнаженными мечами, обменивались ритуальными фразами, а толпа вокруг нас неудержимо напирала, тесня охрану. Даже Галлу стало не по себе.
В этот момент вперед вышел Феофил, наместник из Сирии, дабы обратиться к цезарю с речью. Феофил был прекрасным наместником, но не пользовался у горожан популярностью. Почему? Кто его знает: антиохийцы в общественных делах крайне легкомысленны. Если кровавый тиран остроумен, они готовы его обожать, а если их правитель - человек добрый, но косноязычный, он снищет у них лишь презрение. Именно так и случилось с Феофилом. Антиохийцы не ставили его ни в грош и всячески глумились над его речью. А тут еще голодная толпа вторила насмешникам громкими криками: "Хлеба! Хлеба!"
Все это время я внимательно наблюдал за Галлом. Сначала он, как мне показалось, растерялся, но затем на его лице заиграли отблески иных чувств: оно стало хитрым, даже коварным. Галл поднял руку, прося тишины, но толпа продолжала вопить. Тогда Феофил дал знак барабанщикам, и они, выбив яростную дробь, заставили чернь замолчать.
- Дорогой мой народ, - заговорил Галл, - ваш цезарь скорбит о вас всем сердцем, но он удивлен. Вы говорите, у вас нет хлеба. Как же так? Антиохия не испытывает недостатка в провизии. Житницы ломятся от зерна, которое запас для вас ваш цезарь.
- Ну так дай его нам! - послышался голос. Галл пожал плечами:
- Да ведь оно и так ваше. Ваш наместник это отлично знает. - Он обернулся к опешившему Феофилу. - Феофил, я велел тебе накормить народ. Почему ты не выполнил мое приказание? Как ты можешь быть таким жестоким? Даже если ты в сговоре с перекупщиками, пожалей народ. Бедняки голодают, Феофил. Накорми их!
Я прожил долгую жизнь, но более омерзительной сцены мне видеть не доводилось: Галл умышленно подстрекал народ к насилию над наместником. А затем он сел на коня и отбыл, уводя с собой свои легионы, а нас оставил на милость разъяренной толпы. Я, как и остальные сенаторы, счел за лучшее спастись бегством. К счастью, никто из нас не пострадал, кроме Феофила, - толпа растерзала его на куски. В тот день Галл окончательно потерял нашу поддержку.
Узнав о том, что произошло с Феофилом, Констанций наконец понял, что Галла необходимо отозвать, но одно дело - назначить цезаря, и совсем другое - от него избавиться. Констанций отлично понимал, что если он открыто выступит против Галла, это повлечет за собой гражданскую войну. Поэтому император действовал осторожно. Начал он с того, что вызвал армию Галла в Сербию под предлогом подготовки к походу за Дунай; как писал Галлу в дипломатическом послании Констанций, войска, долго не участвующие в боевых действиях, склонны бунтовать. Так у Галла осталась только его личная охрана и один отряд щитоносцев. Затем Констанций повелел префекту Домициану, до того занимавшему должность комита государственного казначейства, проследовать в Сирию, якобы для обычной инспекционной поездки по провинциям. Прибыв в Антиохию, Домициан должен был уговорить Галла повиноваться распоряжениям императора и прибыть в Милан "на совет". На беду, Домициан оказался властным и самонадеянным человеком и к тому же абсолютно уверенным в том, что умнее его нет никого на свете. Не знаю, в чем тут дело, но, по-моему, этот порок вообще характерен для государственных казначеев.
К моменту прибытия Домициана в Антиохию Галл уже вернулся туда из месячного похода к персидской границе. Вместо того чтобы, как того требует церемониал, явиться прежде всего во дворец цезаря, Домициан, сказавшись больным, остановился в антиохийском претории - гарнизонной комендатуре. Там он провел несколько недель, плетя против Галла интриги и посылая императору красноречивые донесения с описанием "подвигов" цезаря. Наконец Галл приказал Домициану явиться на заседание консистории. Тот подчинился, но, представ перед Галлом, совершил неслыханную дерзость: потребовал от Галла незамедлительно подчиниться приказу императора и явиться в Милан. "В противном случае я самолично отдам приказ прекратить снабжение двора цезаря продовольствием", - пригрозил он. С этими словами Домициан покинул дворец и возвратился в преторий, где полагал себя в безопасности.
Я не присутствовал на этой исторической встрече, но те, кто был тогда на совете, рассказывали мне впоследствии, что Домициан вел себя просто возмутительно и всеобщие симпатии на этот раз были на стороне оскорбленного цезаря.
Галл тотчас нанес ответный удар: он повелел арестовать Домициана, обвинив его в оскорблении величия. Чтобы придать аресту видимость законности, он объявил своим солдатам общий сбор и приказал советнику по вопросам юстиции, квестору Монцию, проинструктировать стражу, как следует себя вести в подобного рода случаях. Монций, человек пожилой и опытный, был большим педантом в том, что касалось строгого соблюдения формальностей. Он открыто заявил Галлу, что у того нет никакой власти над префектом, исполняющим личный указ императора. Галл пропустил это замечание мимо ушей.
Тогда Монций пошел к солдатам и объяснил, что решение Галла арестовать Домициана не только незаконно, но и чрезвычайно опасно, и что любой солдат, выполняющий такой приказ, совершает государственную измену. "А если вы все же решились арестовать префекта, посланного императором, то сначала сбросьте с пьедесталов статуи императора - бунтовать, так честно", - закончил он.
Солдат эти слова привели, мягко говоря, в замешательство, но их сомнения длились недолго. Услышав о поступке Монция, Галл бросился на плац, где все еще стояли его солдаты, и обратился к ним со страстной речью, в чем он был столь искусен.
- Я в опасности. Вы тоже в опасности. Мы все в опасности из-за проклятых заговорщиков, а ведь кое-кто из них засел даже в моем совете. - Тут Галл резко повернулся к мужественному старику Монцию. - Да-да, в заговоре участвует даже квестор Монций, и он замышляет не только против меня, но и против Констанция. Он заявляет вам, что я не волен арестовать обнаглевшего префекта только потому, что он, видите ли, послан императором! Но мне даровано право призвать к порядку любого чиновника, находящегося в пределах Восточной империи. Если я не наведу в Антиохии железный порядок, то нарушу свою присягу Констанцию… - И так далее, и тому подобное.
Галл не кончил еще своей речи, а солдаты уже перешли на его сторону. Начали они с того, что убили на его глазах Монция, а Галл и пальцем не пошевелил, чтобы его защитить. Затем солдаты направились в преторий, и никто даже не пытался остановить их. Они нашли Домициана в кабинете военного коменданта, на втором этаже, и скинули несчастного префекта с лестницы (лестница эта очень крутая; как-то, поднимаясь по ней, я пребольно подвернул ногу). После этого солдаты протащили трупы Монция и Домициана по улицам Антиохии.
Галл сам ужаснулся делу своих рук - у него хватало войска для защиты Антиохии, но солдат было явно недостаточно для того, чтобы противостоять Констанцию. Между тем было ясно: открытой схватки теперь не избежать. Тем не менее Галл продолжал делать вид, будто исполняет волю императора. Он ввел в городе военное положение и арестовал всех, кого подозревал в преступных замыслах против своей особы; таковых набралась добрая половина городского сената. Что до меня, то я счел за лучшее переждать это смутное время в Дафне.
Затем Галл учредил военный трибунал и представил на его суд всех, кого обвинил в измене. Во время допросов его супруга Констанция сидела за занавесом и слушала показания свидетелей; время от времени она высовывалась, чтобы задать вопрос или высказать свое мнение, - все это превращало суд в позорный спектакль. Судьи были готовы счесть любой слух непреложным фактом, и в городе не было человека, который бы не опасался за свою голову.
Однажды тайный осведомитель обнаружил в красильне хламиду пурпурного цвета, какую позволяется носить лишь царствующим особам. Из этого, естественно, сделали вывод: ее изготовили для некоего заговорщика, метящего на место Галла. Владелец красильни благоразумно бежал, но остались его бумаги. В них ничего не говорилось о пурпурной хламиде, зато нашлось письмо от какого-то диакона с вопросом, "когда будет готов заказ". Этого оказалось достаточно: хотя никакими другими уликами, кроме письма, тайная полиция не располагала, "заказом" сочли пурпурную одежду. Ни в чем не повинного диакона арестовали, подвергли пытке, отдали под суд и казнили; таково было "правосудие" времен Галла.
Не сумев выманить Галла в Милан, Констанций вызвал к себе сестру. Констанция отправилась в путь, будучи в полной уверенности, что сумеет уладить разногласия между мужем и братом, но по дороге заболела лихорадкой и умерла. Для Галла это означало конец. К этому времени он был уже готов объявить себя Августом Восточной Римской империи, но у него не было войска, чтобы противостоять Констанцию. Таково было положение Галла, которое никак нельзя назвать завидным.