Изучая историю, я понял, что историки недооценивают значение посредников, которые зачастую узурпируют реальную власть. Двор нам обычно представляется в виде колеса, в центре которого государь, а от него во все стороны расходятся спицы - вельможи и чиновники. Все они служат ему, а он наделяет их властью. На самом деле все обстоит как раз наоборот: правят те винтики, которыми крепятся спицы. К Констанцию просто никого не подпускали. Единственный человек, имевший к нему ежедневный доступ, был евнух Евсевии, поэтому власть императора была во многом номинальной. Государственные дела вершили многочисленные придворные партии, которые в зависимости от обстоятельств то возникали, то распадались.
Когда читаешь в придворных хрониках о тех неделях, что я провел в Милане, можно подумать, что мы с Констанцием только и делали, что встречались, беседовали о государственных делах, обсуждали военную стратегию - словом, жили дружно, одной семьей. Между тем за весь месяц я виделся с ним четыре раза. Первую нашу встречу я описал выше, вторая произошла в тот день, когда меня сделали цезарем.
Я был провозглашен цезарем 6 ноября 355 года, в консульство Арбециона и Лоллиана. Констанцию нужно отдать должное: в постановке церемоний ему не было равных. Я льщу себя надеждой, что превзошел его во многих отношениях, но знаю: мне никогда не сравниться с ним в умении напускать на себя необычайно величественный вид. Стоило ему появиться перед толпой, и всем становилось ясно: это Август. Когда же я выхожу к народу, никто не испытывает ни малейшего благоговения; полагаю, мне в какой-то мере симпатизируют, но при этом - ни малейшего трепета. Им, наверное, кажется, что я похож на учителя риторики. А куда денешься - и вправду похож!
В тот день на главной площади Милана выстроились войска в полной парадной форме, а в дальнем конце площади возвели помост, украшенный римскими орлами и драконами - гербами императорской фамилии. Должен признаться: когда высшие армейские чины вели меня к помосту, я передвигался с трудом - у меня ломило все тело. Целыми днями я упражнялся с копьем и мечом. Я был совершенно разбит, а мои наставники, боюсь, испытывали ко мне одно лишь глубочайшее презрение: я казался им пустозвоном, предпочитающим болтовню войне и ничего не смыслящим в военном деле. Передо мной, разумеется, они были сама учтивость, но за спиной мне частенько приходилось слышать их приглушенные смешки. Между прочим, я с удивлением обнаружил, что совершенно не выношу насмешек. Одним из достоинств философии считается то, что она якобы закаляет дух и делает человека неуязвимым для насмешек. Некоторым философам неприязнь толпы доставляет даже удовольствие, но только не мне. Возможно, здесь говорит голос крови. Я, в конце концов, потомок трех императоров, и мысль о том, что в глазах молодых здоровяков-офицеров я выгляжу изнеженным слабаком, была для меня невыносима. Я решил не жалеть себя, пока не превзойду их во всем. Но в тот день я еще был далек от своей цели: от чрезмерных тренировок у меня свело все мышцы, и я был еще более неуклюж, чем обычно.
Как только я приблизился к помосту, зазвучали трубы и послышались приветственные крики. Легионы расступились, образуя проход, и появилась золоченая колесница. На ней ехал Констанций; он был облачен в пурпур, на голове золотой шлем, украшенный головой дракона. Когда император проезжал мимо меня, я заглянул ему в лицо. Он смотрел сквозь меня, как слепец Гомер! Во время церемоний государь не замечает простых смертных.
Сойдя с колесницы, Констанций медленно и величественно взошел на помост - правда, впечатление слегка портили кривые ноги. С высоты помоста он благосклонно выслушал приветственные крики легионеров и подал мне знак подняться. С чувством идущего на эшафот я вскарабкался по крутым деревянным ступеням и занял предназначенное мне место рядом с Констанцием… чуть не написал - место в истории, что, в конечном счете, соответствует истине. Хорошо это или плохо, мое имя уже занесено в многовековую летопись, начатую именем Юлия Цезаря, а когда будет перевернута ее последняя страница, не в силах предсказать никто.
Я окинул взглядом нескончаемые ряды выстроенных на площади солдат. Впервые моему взору предстала целая армия, и должен признаться: это зрелище привело меня в восторг. Трепещущие на осеннем ветру полотнища знамен с драконами, опущенные в знак приветствия древки, увенчанные орлами, - всего этого было достаточно, чтобы философия тотчас вылетела у меня из головы.
Констанций протянул крепкую мозолистую ладонь и взял меня за руку. Уголком глаза я уловил какое-то несоответствие: как ни странно, император оказался выше меня на добрых полголовы. Я опустил глаза вниз и понял, в чем дело: он стоял на подставке. Когда нужно было подчеркнуть свое величие, Констанций не упускал ни одной мелочи.
Император обратился к легионерам с вызубренной заранее речью на латыни. Его высокий голос далеко разносился по площади.
- Доблестные защитники отечества! Вот мы стоим перед вами. У нас общая цель. Как ее достичь? Я обращаюсь к вам не как к солдатам, а как к беспристрастным судьям. После гибели бунтовщиков, тщившихся в слепой ярости захватить трон, дикие северные племена возомнили, что. наша великая империя ослаблена смутой, и вторглись в Галлию, где находятся и поныне. Лишь объединив наши усилия, мы сможем их изгнать. Выбор за вами. Сейчас перед вами стоит мой брат Юлиан, известный своею скромностью, что привязывает меня к нему не менее, чем кровные узы. Этого юношу редких достоинств я желаю назначить цезарем, если будет на то ваше согласие…
Ему не дали договорить. Снизу послышались возгласы, что сам Бог внушил императору мысль сделать меня цезарем. С этим я не мог не согласиться, хотя бог, которого они имели в виду, и Единое, поднявшее меня на такую высоту, - далеко не одно и то же. Выкрики, казалось, были совершенно стихийными, хотя, очевидно, все было тщательно подготовлено и отрепетировано заранее. Констанций ненадолго умолк, как бы внимая оракулу. Моя рука, которую он сжимал, покрылась потом, но он ни на миг не ослабил свою мертвую хватку. Когда на площади снова воцарилась тишина, Констанций важно кивнул головой:
- Довольно. Я вижу, что получил ваше одобрение.
С этими словами он отпустил мою руку и подал знак. На помост тотчас же поднялись два генерала. У одного в руках был венок, у другого - пурпурный плащ. Они подошли и встали позади нас.
- Спокойная сила и умеренность во всем, которыми славится этот юноша (на слове "умеренность" Констанций сделал особое ударение, чтобы не подумали, что я - еще один Галл), достойны скорее подражания, нежели упоминания. Ему также присущи добрый нрав и выдающийся ум, изощренный во всех благородных искусствах, что подвигло нас на решение его возвысить. Итак, да почиет на нем благословение небес в тот час, когда я облекаю его в порфиру.
Мне тут же накинули на плечи пурпурный плащ, и Констанций собственноручно застегнул его мне на шее. Мы стояли лицом к лицу: он - на своей подставке, а я - спиной к площади, и он лишь один-единственный раз взглянул мне в глаза, и то украдкой. Что это был за взгляд! В нем сквозили страх и неуверенность - резкий контраст с непринужденным величием его движений и спокойным голосом.
Вся жизнь Констанция была наполнена ужасом - вот что прочел я в этих больших глазах. Возлагая венок мне на голову, он даже зажмурился, как больной, над которым занесли нож хирурга. Но вот он снова взял меня за руку и развернул лицом к площади. Солдаты хотели отдать мне честь, но Констанций движением руки остановил их. Он что-то еще хотел сказать. Его слова были обращены ко мне, но смотрел он вниз, на легионеров. Не зная, куда мне следует смотреть, я растерянно переводил взгляд с него на ряды солдат.
- Брат мой, самый дорогой на свете человек! - провозгласил Констанций. - Достигнув зрелых лет, ты по праву своего происхождения получил знаки власти. Я наделяю тебя властью, почти равной собственной (Констанций особо выделил слово "почти"), и должен признать: разделив власть со своим родичем, благородным принцепсом, я тем самым приумножаю и свою славу. Иди же, раздели со мною все тяготы и опасности, защити Галлию и освободи ее от захватчиков во что бы то ни стало. А если понадобится сразиться с врагом, помни: твое место в первых рядах, рядом со знаменосцами, дабы своею отвагой вселять бодрость в сердца столь же отважных воинов. Связанные тесными узами братской любви, мы будем во всем споспешествовать друг другу, и если Бог услышит наши молитвы, в государстве воцарится мир и мы будем царствовать в нем с кротостью среди общего покоя. Где бы ты ни был, знай - я всегда помню о тебе и не подведу тебя ни в одном из твоих начинаний. Итак, поспеши и с честью оправдай наши надежды и титул, дарованный тебе великим Римом и нашим Господом. Мы возносим за тебя молитвы. Привет тебе, о цезарь!
На последних словах Констанций возвысил голос. Приветствие подхватили стоявшие внизу легионы - казалось, грянул гром. У меня хватило присутствия духа ответить: "Привет тебе, Август!" Солдаты повторили и это приветствие. Я отдал Констанцию честь, а затем повернулся и отдал честь легионам. Это было вопиющее нарушение воинского устава. Генералам не положено отдавать честь солдатам - только знаменам, однако я допустил эту бестактность искренне. После минутного замешательства легионеры разразились одобрительными криками и с силой ударили щитами по поножам. В армии это высший знак одобрения, а заодно и самый громоподобный - когда этот грохот прокатился по площади, я подумал, что сейчас оглохну. Несравненно страшнее, однако, когда солдаты начинают постукивать древками копий по щитам - это означает неодобрение, а затем обычно следует бунт.
Констанций, стоявший рядом, напрягся - на такое он не рассчитывал. Видимо, он решил, что все это придумано заранее, но уже ничего не поделаешь - я стал цезарем. Констанций поспешно сошел с помоста, я последовал за ним. Еще одна неловкая минута - взойдя на колесницу, Констанций смерил меня долгим взглядом и затем подал знак подняться. Я вскарабкался на колесницу, и, стоя рядом, мы двинулись сквозь строй ликующих солдат. И вдруг я почувствовал, что люблю их всех, будто нас только что поженили. Подобно многим бракам по сговору, этот, хотя и выглядел странно, оказался счастливым.
Колесница медленно катила по площади к дворцу. Констанций хранил молчание, я не решался с ним заговорить. Мне не давало покоя то, что в колеснице не было подставки, и я возвышался над ним - еще один дурной знак. Я ехал и твердил про себя строчку из Илиады: "Очи смежила багровая смерть и могучая участь". Во дворце мы с Констанцием, не проронив ни слова, разошлись в разные стороны. Моя следующая встреча с императором произошла через несколько дней.
* * *
Став цезарем, я прежде всего послал за Оривасием. Он был в Афинах, куда приехал через неделю после моего отъезда. Кроме того, я пригласил к себе Максима и Приска. Дожидаясь их, я продолжал заниматься военным делом и старался как можно тщательнее изучить систему административного управления Галлии.
В это время я не виделся ни с кем из членов императорской фамилии, не исключая и моей нареченной супруги. Тем не менее день нашего венчания был назначен, и мне принесли для ознакомления необходимые бумаги. Среди них, в частности, был подробный план часовни, на котором были четко обозначены все мои передвижения во время обряда бракосочетания.
При дворе у меня не было ни одного близкого человека, если не считать евнуха-армянина Евферия, который еще в Константинополе обучал меня придворному этикету. Каждый вечер мы с ним подолгу засиживались за государственными бумагами; Евферий добросовестно выполнял порученную ему задачу - приобщить меня к искусству управления государством.
Накануне свадьбы Евферий принес неожиданное известие: мне предстоит отбыть в Галлию в начале декабря.
- В какой город?
- Во Вьен. Там ты проведешь зиму, а весной начнешь кампанию против германцев. - Он пристально посмотрел мне в глаза. - Скоро ты возглавишь армию. Тебе это не кажется странным?
- Странным?! - взорвался я. - Да это сущее безумие! Евферий встревоженно указал рукой на занавеси. Возле них стояли часовые, а за ними наверняка прятались соглядатаи, надеясь подловить меня на какой-нибудь крамоле. Понизив голос, я продолжал:
- Конечно, странно: я в жизни не видел боя, не командовал ни одним солдатом - об армии и речи нет! И все-таки…
- И все-таки?
- И все-таки я не боюсь. - Я не раскрыл ему своих истинных чувств: на самом деле я предвкушал грядущую кампанию.
- Рад слышать! - улыбнулся Евферий. - Дело в том, что меня только что назначили хранителем опочивальни при дворе цезаря Юлиана. Я отправляюсь с тобой в Галлию.
Услышав эту радостную весть, я заключил Евферия в объятия, что-то радостно бормоча. Ему пришлось остудить мой пыл:
- Ну-ну, цезарь, где римская сдержанность? Это уже азиатчиной попахивает.
- Что поделаешь, я и в самом деле азиат! - рассмеялся я, и вдруг Евферий вскочил на ноги. С быстротой, неожиданной для его возраста, он исчез под темной аркой напротив и через мгновение появился, ведя богато одетого смуглого человека.
- Цезарь, - сурово и торжественно произнес Евферий, - позволь представить тебе Павла, начальника тайной полиции. Он желает засвидетельствовать тебе свое почтение.
Такой поворот дела меня нисколько не удивил. Всю жизнь я находился под надзором. То, что теперь его осуществлял лично начальник тайной полиции, напомнило лишь об одном: чем выше я поднимаюсь, тем важнее для Констанция за мною следить.
- Мы всегда рады видеть верных слуг государя, - учтиво сказал я. Павел никак на это не отреагировал. Пламя светильников играло в его зрачках, крючковатый нос делал его похожим на огромную хищную птицу. Поклонившись, он с легким испанским акцентом проговорил:
Я шел в восточное крыло дворца с докладом Руфину, преторианскому префекту.
- В восточное крыло так обычно не ходят, - дружелюбно заметил Евферий.
- А что мне еще сказать? - Павел развел руками; они походили на лапы хищной птицы, готовой схватить добычу.
- Ты можешь попрощаться с нами, а преторианскому префекту передай, что тебе не удалось подслушать ничего примечательного.
- Я передаю только то, что слышу сам, цезарь, - с поклоном ответил Павел. Это уже была скрытая издевка.
- А если ты тут еще побудешь, - сказал я, - то услышишь, как приближается твоя смерть! - Похоже, это подействовало, хотя с моей стороны это было чистое бахвальство. У меня не было никакой власти. Одно его слово, и меня могли низложить. Однако я хорошо понимал: если меня назначили цезарем, нужно суметь себя поставить с евнухами и осведомителями. В противном случае их презрение мне обеспечено - и тогда мне несдобровать. Павел удалился.
- Ну что, опять азиатчина? - насмешливо спросил я Евферия, хотя сердце у меня так и прыгало. Он покачал головой:
- Думаю, с ним только так и надо обращаться. Сейчас, во всяком случае, тебе ничего не грозит.
- Но он явно плетет очередную сеть.
- Возможно, сам в ней и запутается.
Я кивнул: именно Павел стоял в свое время у истоков интриги, погубившей моего брата. Той ночью в миланском дворце я задумал свою собственную интригу.
* * *
День моей женитьбы… Как странно человеку, давшему обет безбрачия, писать эти слова! И тем не менее 13 ноября 355 года состоялось мое бракосочетание. Не буду описывать омерзительные галилейские обряды. Достаточно сказать, что я все выдержал, сгибаясь под тяжестью порфиры, усыпанной казенными драгоценностями. Позднее в Галлии я их продал, чтобы набрать войско,
После венчания император устроил в нашу честь пышные празднества и состязания. Елена была в восторге от оказываемых ей почестей - в этом она походила на брата. Я же только покорно исполнял то, что от меня требовалось. Спустя несколько дней после свадьбы меня пригласили на аудиенцию к императрице.
- Ну, что ты теперь думаешь о жизни? - спросила она, лукаво сверкнув глазами.
- Всем в ней я обязан тебе, - с горячностью ответил я.
- А как тебе Елена?
Она моя жена, - дипломатично сказал я и вновь поймал на себе ее заговорщицкий взгляд.
- Она очень… недурна собой, - с явным злорадством произнесла императрица.
- Да, такая благородная внешность… - В ответ я чуть не расхохотался, но вспомнил, что нужно соблюдать правила игры.
- Скоро ты уезжаешь?
- Я рад этому, хотя мне и тяжело покидать… Милан (на самом деле я хотел сказать: "тебя").
- Нет, тебе здесь не место, - покачала она головой. - Мне, кстати, тоже, но… - Она умолкла, не сказав главного. После паузы она продолжила: - Зиму ты проведешь во Вьене. Денег…