Ориджиналы
Пейринг или персонажи:
м/м
NC-17
Ангст, Драма, Повседневность
Насилие, Нецензурная лексика
Макси, 91 страница
9
закончен
Ситуация не была безвыходной - если согласен понести потери. Лазарев не хотел ничего терять.
Есть намёки на одну сквиковую вещь, но не предупреждаю в целях сохранения интриги. На ваш страх и риск.
Содержание
Содержание
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 1
Ему ничего не оставалось, как выполнить приказ и запустить видео, хотя он и боялся того, что увидит. Лазарев не знал, что это будет. Вероятно, что-то, что должно напугать и заставить слушаться.
— Ну как? — поинтересовался голос в трубке.
— Пока не понял.
Паршивое видео, снятое на телефон, качающиеся стены и потолок, громкое шуршание, голоса и смех на фоне.
— Ты жди, жди. Поймёшь.
Камера резко развернулась — шуршание и разговоры стали слышнее, но что происходило в полутемном помещении, по-прежнему оставалось неясным. Лучше всего были видны две лампы дневного света, вертикально прикрепленные на стену, остальное на фоне слепящих белых полос терялось в мутном сумраке, и едва можно было различить несколько шевелящихся фигур, зыбких и подрагивающих. Кажется, людей было трое или четверо, они толпились у кровати или дивана, шла какая-то вялая возня.
Человек, который держал телефон, подошёл ближе к ним:
— Пишется, нет? — произнёс кто-то прямо в микрофон.
— Да пишется! Вон, видишь, — послышался за кадром второй голос.
— А-а…
Сцена у дивана наконец стала понятной. В самом углу сидел высокий дрищеватый парень со странно белыми волосами и красным лицом. Он с равнодушной ухмылкой смотрел в камеру, а руками прижимал к своим коленям голову и плечи другого человека. Тот, судя по всему, не особо сопротивлялся: белобрысому не приходилось напрягаться, чтобы удерживать его. Штаны у второго были сдёрнуты до колен, задница задрана, и в неё вколачивался пузатый мужик в белой футболке, плотно натянутой на покачивающемся в такт движениям животе. Ещё один парень стоял рядом и, приспустив спортивные штаны, неторопливо надрачивал себе.
Если бы это был порнофильм, то сейчас должны были бы показать крупным планом, что происходило там — в размытой темноте между дёргающимися бёдрами толстого мужика и худой и бледной задницей того, кого сейчас трахали. Но «актёры» не старались принять поз, в которых стали бы видны подробности. Два придурка, снимавшие на телефон, повертелись, посовещались, поняли, что ничего горячего им не снять, и снова переместились. Теперь они снимали лицо того, которого имели в зад.
Вернее, насиловали. Это только теперь стало ясно.
На лице были следы побоев — ссадины и синяки, а светлая футболка спереди была закапана чем-то чёрным. Кровью. Она высохла, и ржаво-красные пятна, снятые на говенный телефон, казались чёрными. Но ссадины и кровь — ерунда. Страх в глазах — вот что пробирало. Парень не сопротивлялся не потому, что ему это нравилось: он боялся. Боялся даже кричать, но боль всё равно вырывалась наружу, заставляла дрожать плечи и шею и сминала лицо в безобразную морщинистую гримасу. Хотя пузатый мужик не попадал теперь в кадр, каждое его движение можно было прочитать на лице парня, которого он долбил в зад. Оно едва заметно расслаблялось, когда мужик выходил, а когда начинал толкать член обратно, губы кривились, их уголки дрожали и ползли вниз, а щёки начинали судорожно раздуваться.
Лазарев никогда не видел родов вживую, но в фильмах рожающие женщины надували щёки и губы примерно так, правда, сбоку им кто-то обязательно кричал: «Дыши! Дыши!». Точно такое выражение лица — сведённое болью, непониманием, испугом, те же самые попытки не орать, а продышать эту боль, были на видео. Да, точно такое выражение и выпученные глаза — от того, что тебя распирает изнутри что-то не по размеру большое.
Камера опять двинулась назад, и мокрое, бликующее в подсветке от телефона лицо исчезло. Мужик упрямо и нудно пялил избитого и перепуганного парнишку, за кадром кто-то ржал и комментировал, белобрысый смотрел в сторону, как будто его тут вообще не было. Унылая монотонность сцены вызывала не страх, а мертвящее отвращение.
— Знаешь, кто это? — спросил голос в телефоне.
— Нет, — было понятно, что имеют в виду не белобрысого парня и даже не пузатого мужика.
— Ремизов Тимофей Павлович.
Лазарев сглотнул.
— Понял, почему тебе это прислали?
— Да, понял.
— Ну, тогда разговор окончен. Вторую киношку посмотри, тоже ничего. Повеселее даже.
— Я… Подождите. Подождите, пожалуйста, — Лазарев остановил видео, где толстопузый мужик всё так же однообразно тыкался между широко расставленных ног Ремизова Тимофея Павловича. Лазарев не мог сосредоточиться, пока это происходило у него перед глазами, не мог успокоиться и взять себя в руки. — Подождите. Дайте мне поговорить с Николаем Савельевичем!
— Он с тобой уже поговорил, всё, что надо, сказал.
— Нет, мне нужно с ним…
В трубке раздался один короткий писк, а потом наступила тишина. Лазарев положил телефон на стол и закрыл глаза, медленно вдыхая и выдыхая, чтобы заставить себя успокоиться. Ничего не получалось: сердце колотилось, как бешеное, голова горела и гудела, а по спине, щекоча между лопатками, как насекомое, стекал холодный пот.
Лазарев встал со стула, сделал пару кругов по комнате, потом снял рубашку, обтёр ею ставшее влажным тело и зашвырнул в угол дивана.
На глаза попался пульт от кондиционера, он схватил его и нажал на кнопку.
Ему нужно остыть, прийти в себя, начать здраво рассуждать.
Он сделал ещё пару кругов по комнате, постоянно поглядывая на стол, где остались телефон и ноутбук. Экран до сих пор горел: был открыт почтовый клиент и письмо с двумя приложенными файлами.
Лазарев склонился над ноутбуком. Он несколько раз убирал руку с тачпада, прежде чем решился открыть второй файл.
На этом видео мальчишку просто били — с тем же тупым равнодушием, что и насиловали. Непонятно, что было причиной. Бившие только грозились, что за повторение он ещё не так получит.
Захлопнув крышку ноутбука, Лазарев отошёл к окну и прижался лбом к стеклу. Он почему-то думал, что оно будет холодным, но оно оказалось тёплым, прожаренным солнцем, и от него пахло горячей пылью.
Узнав, что Натальи нет дома, Толян тут же предложил развлечься: снять мальчика на двоих, сходить в клуб или сауну, списаться с кем-нибудь в чате — идей, как воспользоваться свободой, у него было много. Лазарев отказался: ему было не до развлечений.
— Ну чё ты тупишь, а? — не унимался Толян. — Когда следующий раз такое будет?
— Будет, — Лазарев прижимал телефон к уху, а сам строгал колбасу и сыр для бутерброда. — Сейчас мне реально не в тему.
— А когда она возвращается-то? — поинтересовался Толян.
— Наталья? — Лазарев отложил нож и перехватил телефон рукой. — Никогда.
Да, вполне возможно, что так оно и есть — и теперь у него на ужин будут, как сегодня, бутерброды, потому что он по старой привычке поехал с работы прямо домой, а мысль о том, что надо забежать в магазин, даже в голову не пришла. Только зайдя в квартиру, он вспомнил, что остался один. Наталья исчезла из его жизни и памяти легко и без последствий. Даже удивительно: она ведь ему нравилась — и он так безболезненно расстался с ней. Это задело его не больше, чем смена зубной щётки: мелкое изменение, к которому привыкаешь за два дня. Быть может, он бы переживал из-за Натальи чуть больше, если бы не ситуация с Николаем Савельевичем. Хотя если бы не ситуация с Николаем Савельевичем, ему бы не надо было с Натальей расставаться…
— Ты серьёзно? Серьёзно?! — переспрашивал его Толян. — Ну ты вообще… А чего вдруг? Поссорились?
— Нет, там сложно. Расскажу при встрече, — Лазарев добавил про себя «может быть». Но если и был на свете человек, которому он мог рассказать о происходящем, то это был Толян. Он вряд ли мог помочь чем-то, кроме совета, но рассказать кому-нибудь хотелось. Тогда, если однажды в канализационном отстойнике найдут его труп, останется хотя бы один человек, который будет знать, что случилось. Толян не бросится доставать полицию заявлениями и рассказами — он не дурак и осторожен, не захочет всплыть в соседнем отстойнике. Но кто-то будет знать.
Вообще-то Лазарев не думал, что его убьют: это простое, но неэффективное решение проблемы. Совсем не в духе Николая Савельевича.
— Ну ладно, — немного озадаченно сказал Толян. — С тебя рассказ. А кстати, сколько вы с ней прожили? Долго ведь…
— Месяцев восемь.
— Хм, да… Слышь, тогда тем более надо… ну, сделать что-нибудь.
— Типа отпраздновать? — усмехнулся Лазарев.
— Или отпраздновать, или наоборот. Заесть горечь разлуки чем-нибудь сладеньким. Молоденьким и свеженьким, а?
Лазарев отказался, но в субботу позвонил Толяну сам — он созрел. Каждый вечер он возвращался в пустую квартиру, съедал ужин и думал, думал, думал. Ходил из комнаты в комнату, садился за ноутбук, делал подсчёты, потом всё бросал, звонил по очереди Ирке и её матери, опять получал те же ответы, и снова думал, думал, думал. От безвыходности хотелось биться головой о стену. Драгоценные дни уходили, а он был всё в той же точке. Вернее, не совсем в той: он кое-что сделал, но это кое-что продвигало его в сторону сдачи Николаю Савельевичу, а он должен был придумать, как его обыграть, как спастись. И вот тут ничего не получалось. Он не мог, как герои фильмов и книг, придумать блистательный ход. Финт. Воспользоваться стечением обстоятельств. Их не было. Ситуация была проста, как задачка по арифметике в первом классе. Прямолинейна.
Напряжение и отчаяние настаивались и крепли, и Лазареву казалось, что от бесконечных мыслей об одном и том же он скоро сойдёт с ума.
В пятницу вечером он созрел: понял, что дошёл до ручки, до грани с помешательством. Ему нужно было открыть предохранительный клапан, стравить накопившееся напряжение, иначе… Он не знал, что будет иначе. Наверное, для начала он просто сядет на диван и заплачет. Вот так просто. Не от горя или обиды — от беспомощности. Самое жуткое и отвратительное чувство, какое только можно себе представить. Он всегда завидовал тем, кто мог легко смириться и признать, что они не в силах ничего изменить. Он не мог — особенно сейчас, когда смириться значило бы разрушить всё, что он строил и планировал годами.
Он не помнил, когда плакал в последний раз. Наверное, ещё в школе, из-за какой-нибудь ерунды. Ему совершенно не хотелось делать это сейчас, но иногда, особенно когда он вертелся в кровати без сна, на него накатывало что-то вроде внутренней дрожи, неуправляемого отчаянного чувства, которое росло и распухало внутри, словно хотело проломить грудную клетку, и к горлу подкатывал ком. Лазарев не хотел видеть себя плачущим — это значило бы, что он сорвался, что он слабак и псих, поэтому он сам позвонил Толяну и спросил, не собирается ли он куда в субботу. Любые похождения на выбор Толяна. Всё что угодно, лишь бы не ещё один одинокий вечер в своей квартире и эти вызревающие в груди рыдания, пульсирующие, как готовый лопнуть нарыв.
У Толяна в планах была сауна. Лазарев согласился, хотя и не любил это дело. Посидеть в парилке он любил — ему не нравилась излишняя откровенность этих заведений. По большому счёту это мало чем отличалось от того же знакомства в чате или на сайте: такая же биржа, где встречались спрос и предложение, но на сайте ты был хотя бы спрятан за ником и аватаркой. На сайте ты мог даже воображать, что выбираешь ты, а остальные — товар. В сауне тебя рассматривали столь же оценивающе, как ты разглядывал других. Одно дело было получить приглашение от кого-то абстрактно виртуального, и совсем другое — почувствовать, как тебя в реале хватают за руку, проводят рукой по спине или шее, заговаривают, смотрят в глаза… Толян относился к этому совершенно спокойно: он за этим сюда и пришёл — чтобы найти партнёра и потрахаться, но Лазарева передёргивало, когда его начинали критически осматривать, и редко решался сделать предложение сам, потому что боялся, что откажут. У него не было реальных оснований бояться: высокий, в прекрасной форме, ухоженный, недурной на лицо, нестарый. Но ему могли отказать по независящим от него причинам: кто-то предпочитал молоденьких мальчиков и принципиально не знакомился с людьми старше двадцати пяти, кто-то соглашался только на блондинов, кто-то, как и он сам, искал исключительно пассов. Толян, ездивший с делегацией в Германию, говорил, что там в саунах была удобная система: акты надевают браслет с ключами на одну руку, на правую, кажется, а пассы — на левую, потому что мало по кому с лёту понятно. В Москве такой традиции не было, и приходилось спрашивать — дебильная ситуация, честно говоря.