— Ты чего? Случилось что-то?
— Нет, ничего. Хотел проверить, как ты. Всё нормально?
— Ну… да.
— Слушай, выйди в скайп.
— Сейчас, что ли? — удивился Илья.
— Да, сейчас.
— Зачем?
— Просто выйди, — настойчиво-командным тоном повторил Лазарев.
Илья начал просыпаться.
— Ладно, позвоню. Только не отсюда.
Он сбросил звонок.
Илья перезвонил через две минуты. Лазарев уже сидел за ноутбуком перед включенным скайпом.
— Ну вот, звоню, — уныло проговорил Илья.
— Видео включи.
— Да что такое-то?
— Ничего. Просто подумал… Хочу тебя увидеть.
Илья включил видео: оно дрожало и колыхалось из стороны в сторону, и заспанное лицо Ильи появилось где-то в углу экрана, а большую его часть занимала стена, облицованная голубой кафельной плиткой.
— Это ты где? — спросил Лазарев.
— Где-где… В туалете, где ещё-то? Все спят же.
— Я хотел сказать, Наталья ушла.
Изображение ещё раз качнулось, и на секунду лицо исчезло с экрана — остались лишь растрёпанные и примятые с одного бока волосы.
— А что так? В смысле… она сама ушла или ты её…
— Больше я, но так получилось… Какая тебе разница?
— Ну, так, интересно просто.
За два прожитых в Москве года Лазарев так и не удосужился сблизиться с гей-тусовкой. С Толяном они были знакомы ещё по Питеру, и знакомство оказалось удобным: Толян стал его гидом на время редких вылазок. И теперь Лазарев понятия не имел, как ему найти нужного человека, не зная ни его имени, ни мест, где бывает, ни места учёбы, — ничего.
У него были только звучавший в ушах усталый хрипловатый голос и узкое бледное лицо, красивое и правильное, ещё немного детское… Не детское — подростковое. Незрелая красота и одновременно уже перезревающая, ищущая того, кто возьмёт её, использует, выжмет сок, надкусит и вопьётся зубами в упругую мякоть, пока она не задеревенела. Мальчишке должно было быть как минимум восемнадцать, раз его пустили в сауну, но в нём оставалось что-то подростковое, тревожаще-сладкое. Хотелось добраться до тех мест, где ещё были эти последние капли, и вылизать подчистую, а потом ещё втянуть ноздрями остатки запаха, чтобы не потерять и не растратить впустую ничего.
Лазарев остервенело стукнул кулаком по столу — он не хотел этого видеть, не хотел об этом думать, но перестать тоже не мог: это расслабленное лицо, отдаляющееся и уплывающее, тонущее в самом себе, опускающееся в бесконечную усталую глубину, куда-то внутрь, в скрытые от всех мысли, оно стояло перед ним. И каждый раз, вспоминая его, Лазарев испытывал то чувство, что охватывает, когда смотришь с большой высоты вниз: иррациональный страх, оцепенение всех мышц в теле, близость падения — даже если от падения тебя отделяет сантиметровой толщины бронированное стекло. Он вспомнил про стекло, а потом про Нью-Йорк и Илью… Как он смотрел тогда — сквозь это стекло, и глаза были радостными и светлыми, почти такого же цвета, как осеннее нью-йоркское небо. А у того глаза были закрыты. Интересно, какими они были там, за тонкими веками и гнутой щёткой густых ресниц?
Лазарев не мог не думать о нём. Куда бы не уходили его мысли, они всегда находили путь, иногда простой, иногда извилистый, как лабиринт, — обратно, к нему.
Не глядя, Лазарев ткнул пальцем в кнопку на внутреннем телефоне и произнёс:
— Чай принеси!
Он дождался, когда секретарь принесёт чашку и закроет за собой дверь, и только потом начал набирать на компьютере адрес сайта. Лазарев никогда не занимался таким на работе: наверняка у технарей были возможности отследить, кто из сотрудников куда заходит, и лазить по гей-форумам было опасно, но он, опять же, понимал, что вряд ли кто-то из админов будет просматривать логи многочисленных сотрудников агентства, да ещё и регулярно. Математически риск оказаться разоблачённым был минимален, а Лазарев боялся, что с каждым часом добыча уходит от него всё дальше, след тает и скоро совсем затеряется.
Наверняка были другие форумы и сайты, но искать их и регистрироваться он будет вечером, дома, сейчас же надо было написать хотя бы сюда, на самую популярную доску объявлений. Лазарев набрал логин и пароль и отправил одно и то же сообщение сразу в несколько популярных разделов: «Ищу пацана, которого вчера ебали в Шифте».
Лазарев успел сделать пару глотков, прежде чем начали валиться сообщения. За пятнадцать минут пришло больше десятка, но ни одного по делу: его спрашивали, что было вчера в «Шифте», предлагали вместе сходить в сауну, предлагали заменить собой того самого пацана — «Я не хуже!», спрашивали возраст — всё что угодно, только не нужный ему ответ.
Вечером Лазарев написал ещё в пару мест: в доске объявлений сообщения слишком быстро сползали вниз, хотя и боялся показаться подозрительно настойчивым. Мальчишка точно не отзовётся, если примет его за маньяка.
Сейчас, через сутки после вчерашнего, Лазарев думал, что нужно было не тупить и сразу в сауне хватать пацана и тащить к себе. Но тогда он не был готов и у него не было плана. В тот момент он даже не подозревал, что такой план может родиться. Он как заворожённый смотрел на это лицо, и чувствовал одновременно страх и возбуждение. Оно было настолько чужеродным, отвратительным и необъяснимым, что он отказывался в него верить. Но оно рвалось и поднималось наверх откуда-то изнутри, словно он разбудил дракона в подземной пещере, и тот рыл ход и карабкался по нему наверх, переворачивая над собой пласты глины и песка. Лазарев ощущал это смещение слоёв почти физически. Смещение чего-то в самом себе.
Лазарев растерялся в тот момент и упустил мальчишку, а теперь… Теперь оставалось лишь сидеть и ждать ответа.
В половине четвёртого утра Лазарев вырубился прямо за столом возле ноутбука. Спал он сидя, положив голову на сложенные перед собой руки, и когда начал распрямляться, то не выдержал и заорал в голос, так жутко ломило спину, плечи и шею. Будильник в телефоне пиликал, а Лазарев не мог даже протянуть к нему руку и выключить, так всё занемело за три часа.
Вечером, выйдя из машины возле подъезда, Лазарев первым делом начал проверять почту на телефоне: опять ничего. Оставалась последняя надежда — та самая доска объявлений, где он не смог настроить получение уведомлений на и-мейл. Надежда была эфемерной: за день с лишним его посты скатились так далеко, что даже если бы пацан и зашёл на сайт, он бы до них не докрутил.
Лазарев сунул ужин в микроволновку и сел за ноут. В личку пришло сообщение. Оно было странно неуверенным, но именно это делало его похожим на правду: «Наверное, это был я». Отправителем значился некий Алекс 1717, сообщение ушло двадцать три минуты назад.
Лазарев написал: «Хочу встретиться». «Какой ты?» — тут же спросили в ответ. Лазарев с минуту думал, что написать. За это время он сходил на кухню, достал разогревшийся плов, проглотил несколько ложек, не почувствовав даже вкуса, а потом притащил на кухню ноутбук и поставил на стол перед собой.
«34/188/85».
Возраст он немного уменьшил, рост и вес написал как есть.
«С такими не встречаюсь».
Лазарев немедленно, опасаясь, что Алекс1717 оборвёт сейчас диалог, написал: «С какими именно?»
«Мне 19».
«Я в хорошей форме. Давай пересечёмся. Возможно, понравлюсь».
«Скинь фотку».
Лазарев знал, что до этого дойдёт и подобрал фото заранее. Обычно он не присылал свои фото виртуальным знакомым, но Алекс1717 был исключительным случаем. Он должен был с ним встретиться.
«А ты ничего. Ты меня в тот раз ебал?»
«Нет».
«Можем встретиться завтра. В или СВ».
Лазарев был бы готов поехать куда угодно. Он попросил назначить место и время, и они договорились на гольяновский макдональдс.
«В рот не беру», — предупредил на прощание Алекс.
Глава 2
На следующее утро Лазарев смог, наконец, дозвониться в Питер Владимиру Германовичу. До этого сотовый был отключен, а секретарь постоянно разворачивала его, сообщая, что у Владимира Германовича совещание, Владимир Германович уехал на открытие спорткомплекса или Владимир Германович встречается с Александром Михайловичем.
Лазарева раздражала манера некоторых секретарей называть тех, кто был одного ранга с их боссом или повыше, исключительно по имени и отчеству, будто все должны были знать этих людей. Смесь неуместного панибратства и приторной угодливости, и вдобавок намёк сторонним лицам на то, что они не принадлежат к этому высокому кругу. Лазарев еле сдерживался, чтобы не ответить, что он в душе не ебёт, кто такой Александр Михайлович, и что если бы она сказала Владимир Владимирович или Георгий Сергеевич, то он бы понял, а знать каждого хрена в каждом министерстве он не может.
В то утро ему повезло: секретарь соединила его сразу.
Разговор начался с ничего не значащих фраз и обмена неинтересными никому новостями. Владимир Германович был начальником Лазарева, пока не перешёл на практически такую же должность, только уже не в Ленобласти, а в Петербурге. Он хотел позднее перетащить Лазарева вслед за собой — они хорошо сработались, но тому как раз предложили пост в федеральном агентстве в Москве. Они хорошо работали вместе, это точно, и хорошо попали. Лазарев поэтому и звонил: хотел узнать, как у него прошёл разговор с Николаем Савельевичем.
Владимир Германович понимал, зачем Лазарев его искал: он был не из тех, кто станет терять время на бесполезные беседы и уже давно бы спросил, по какому делу он звонит. Не спрашивал, значит, знал ответ. И не хотел об этом говорить. Возможно, предыдущие дни намеренно просил не соединять с ним, а теперь вдруг решил поговорить, поняв, что не отделаться.
Лазарев заговорил первым:
— Вам насчёт участка в Кольцово недавно не звонили?
Владимир Германович молчал и сопел, словно поверить не мог, что Лазарев решился это произнести.
— Звонили.
— Мне тоже, — Лазарев догадывался, что требования выдвинули схожие. — И что вы сделали?
— Скажем так, я пошёл навстречу, — жёстким и щёлкающим, словно пересыпающаяся галька, голосом ответил Владимир Германович.
— То есть вы… вы тоже восприняли это серьёзно?
Телефонная трубка рассмеялась, только смех был лязгающий, отрывистый, словно хохотало механическое устройство, а не живой человек.
— Ром, а ты что, подумал, они шутят так?
— Нет, я просто… У вас же больше связей, у вас пост.
— Я пока не так высоко забрался, — выдохнул Владимир Германович. Лазарев легко представил, как он сидит в кресле, грузный, краснощёкий, и шумно дышит своим мясистым носом в сетке лопнувших капилляров. И потеет от страха. — Они мне показали видео одно, там…
— С Ремизовым?
Владимир Германович снова выдохнул. Это был ответ.
С отцом Тимофея Ремизова они оба были знакомы, пусть и не очень близко. Он был классическим универсальным управленцем: перемещался с поста на пост, из региона в регион, возглавляя учреждения и департаменты порой из совершенно несвязанных сфер: то в транспорте, то в здравоохранении, то в международных отношениях. Он нигде подолгу не задерживался, но везде успевал наладить контакты и найти источник дополнительных доходов. Старший сын, Тимка, учился на юрфаке, но Ремизов собирался его отправлять куда-то за границу. А потом, совсем недавно, вдруг узналось, что Тимка лежит то ли в психушке, то ли лечится в реабилитационном центре от наркозависимости. Все говорили по-разному, потому что Ремизов детали скрывал; но с сыном точно было не всё в порядке. Лазарев теперь знал, почему: его забрали и держали в заложниках, пока отец рассчитывался с Николаем Савельевичем. Его били и насиловали, и неизвестно, сколько это продолжалось…
— У меня же дочери, — сказал вдруг Владимир Германович. — У Алёнки сын недавно родился.
У Лазарева едва не вырвалось машинальное поздравление, но он вовремя понял, что сейчас это прозвучит не лучшим образом, и промолчал.
— Так что я… — Владимир Германович замолчал: это был не телефонный разговор.
— Они мне такой счёт выставили, что я… Вы же знаете, что таких денег у меня нет, — торопливо произнёс Лазарев. — Таких — нет. Даже если догола раздеться, всё продать, то всё равно. Вы же понимаете! Сколько они с вас взяли?
— Ром, ты думай, что говоришь-то! — раздражённо гаркнул Владимир Германович. — Сколько надо, столько и взяли!
— Но я же на этом не наварился почти. Это не сравнить…
Лазарев под конец говорил уже шепотом, хотя в кабинете его никто не мог слышать, а потом сам замолчал: это не телефонный разговор. Но у него нет выбора, нет выхода… Германыч на той сделке получил миллионы, а сейчас, расплатившись, в худшем случае, вышел в ноль. Ему уж точно не пришлось квартиры и машины продавать, а ему придётся, если он не придумает другого способа… Для Германыча это всего лишь неприятность, а для него — потеря всего. Абсолютно всего.