— А к деду потом не пришли? — зло спросил Лазарев.
Он представить себе не мог такого — даже за воровство. Взрослый мужик и ребёнок. Он вспоминал двенадцатилетнего Илью, и его душило от злости.
— Не пришли. Мне когда совсем плохо стало, ну, меня рвать начало, застремались все, вызвали скорую. Мать с бабкой сказали про деда не говорить, потому что… Короче, мы все на его деньги жили. Он сварщиком работал. Газовая сварка. Хорошо зарабатывал. Бабушка в библиотеке за копейки, а мать… Ну, она вообще никогда особо не работала, иногда только… А у неё мы с сестрой. Так и сказали, что если деда посадят, то нам жрать нечего будет. Я ж не дурак. Сказал ментам, что пацаны какие-то поймали и избили. У меня приводы раньше были, поверили.
Лазарев заметил, как мерное, полусонное дыхание сменилось на торопливое и порывистое — живот под его рукой вздрагивал, словно от судороги. Он начал поглаживать его — больше, чтобы успокоить, чем с какими-то другими намерениями, но потом тело Кирилла вздрогнуло и напряглось совсем иначе. Бёдра немного подались вперёд, и мальчишка задышал чаще, но уже не так зажато и надрывно…
Из одежды на нём были только футболка и трусы. Футболка и так была приподнята, а трусы Лазарев спустил. Он встал перед Кириллом на колени и, крепко, может быть, даже больно, сжимая его член у основания, взял в рот. Член на самом деле был крупным — рот сразу наполнился, а от первого же, пусть и несильного толчка Лазареву стало немного не по себе, когда головка мягко, но не очень приятно ударила в заднюю стенку гортани.
И всё равно её хотелось пропихнуть в себя дальше, облизать и заглотить глубже, всё, под корень…
Кирилл опёрся руками о край стола и послушно подставился под руки и рот Лазарева. Он не делал никаких движений — разве что непроизвольные сокращения мышц иногда чуть толкали его бёдра вперёд и вверх — и наблюдал сверху.
Лазарев уже не помнил, когда и кому он в последний раз с таким удовольствием отсасывал. Обычно, делая минет, он думал, что оказывает услугу другому; иногда, довольно редко, он думал, что это ему оказывают услугу, разрешая прикоснуться к такому красивому, возбуждающему, вкусному члену, облизать его и погрузить в себя. Сейчас он стоял на коленях перед мелким пацанёнком, шалавой, которую бы он никогда не привёл домой, если бы не пятьдесят миллионов долга, и испытывал что-то вроде восхищённой, отчаянной, какой-то слезливой благодарности.
Кирилл больше не держал футболку, и её край спустился вниз, закрыв от Лазарева живот, по которому сбоку бежал почти неразличимый шрам. Белое на белом. Маленький изъян на этом светлом, пластиково-красивом теле.
Кирилл вскрикнул и, чуть просев, словно у него подкосились ноги, кончил.
Лазарев сглотнул жидкое, безвкусное семя, а потом натянул на Кирилла трусы. Тот по-прежнему стоял не шевелясь.
Когда Лазарев поднялся на ноги и налил себе в чашку воды из питьевого краника, он немного изменившимся, сухим голосом произнёс:
— Круто.
Лазарев выпил почти всю воду, потом отёр губы и выдохнул:
— Да, это… — он не нашёл слов. Произошедшее было слишком спонтанным и непонятным. — У меня теперь у самого…
— Помочь? — улыбнулся Кирилл.
— Нет, пройдёт. Я и так на работу опаздываю.
Кирилл пожал плечами.
Лазарев довёз его до метро. Ехали они молча: Кирилл молчал равнодушно, а Лазарев угрюмо и опасливо, в нём что-то клокотало и рвалось наружу, и он боялся, что стоит заговорить, он наболтает какой-нибудь ерунды, скажет Кириллу что-то ненавидяще-оскорбительное или наоборот — сопливо-нежное, в духе того восторга, который вдруг накрыл его, когда он отсасывал ему.
— Тут не припарковаться, — заговорил наконец Лазарев, — я приторможу немного, а ты выйдешь, окей?
— Ага.
— Может, встретимся в выходные?
— Там посмотрим. Долго ещё.
Лазарев догадался, что Кирилл не особо рвётся с ним встречаться, но настаивать не стал: настаивать он будет ближе к делу. Тем более, прямо сейчас он не был уверен, что хочет, что готов продолжать. Произошедшее вчера и сегодня утром… Оно перевернуло всё с ног на голову. Оно шло вразрез с тем, что он ожидал от самого себя.
Дни, оставшиеся до выходных, Лазарев занимался не столько работой, сколько разговорами и встречами с риэлторами. Шкаф в прихожей перед приходом агента пришлось сдвинуть на старое место, и комната Ильи теперь смотрелась чужеродной и лишней, словно её никогда здесь не было, и по чистой случайности он вдруг обнаружил в своей квартире сделанный кем-то тайник.
Ещё он предпринял очередную — возможно, последнюю — попытку найти Иру. Он опять звонил её родителям, долго разговаривал с её матерью, а потом чуть-чуть с отцом. От затяжных эмоциональных пояснений Анны Аркадьевны у него всегда возникало чувство, что она обманывает, на самом деле прекрасно зная, где сейчас Ира; но разговор с бывшим тестем заставил поверить, что они на самом деле потеряли с ней связь. Тесть говорил со злостью, здоровой злостью на дочь. Он злился не из-за того, что она опять связалась с какими-то сектантами — на это все уже махнули рукой, а из-за того, что его жена не спит ночами, плачет днём, переживает и пьёт лекарства уже много месяцев.
Разговаривать с Анной Аркадьевной Лазарев вообще не особо любил: почти каждый раз она припоминала ему развод:
— Ну что вам не жилось, а? Как бы вы сейчас хорошо жили, и с Ирой бы всё нормально было, она бы не пошла… не связалась бы с этими.
Лазарев не был уверен, что Иру остановило бы наличие мужа, и тем более он не хотел сейчас думать о том, как сложилась бы их жизнь, если бы одиннадцать лет назад они всё же решили переждать тяжёлый период и остаться вместе. Он склонялся к тому, что если бы они не развелись тогда, всё равно разбежались бы — через полгода, через год, два. Он был абсолютно уверен, что к этому моменту, к своим тридцати шести, всё равно был бы один. Ну, или не один, но без Ирки точно.
Под конец разговора он попросил Анну Аркадьевну стрясти с полиции какую-нибудь бумажку, справку или заключение, что угодно, где было бы написано, что Ирина по месту прописки и проживания уже несколько месяцев не появлялась, её местонахождение неизвестно и по этому факту ведется расследование. Со справкой он рассчитывал ещё раз обратиться в суд, хотя и понимал, что при нормальном раскладе всё равно не успеет ничего сделать — даже если суд встанет на его сторону.
Странности у Ирки начались почти сразу после рождения Ильи. У неё стали появляться увлечения — вообще-то обычные в те времена, вроде отказа от фармацевтических препаратов и перехода на гомеопатию — но нездорово, фанатично выраженные. Лазарев до сих пор с содроганием вспоминал жуткий, пугающий скандал, который Ирка закатила из-за того, что он дал Илье нурофен, когда тот не мог ни спать, ни есть из-за режущихся зубов; он должен был мазать их какой-то травяной мазью, всё прочее было равносильно отравлению. Потом это увлечение прошло, сменившись следующим, а затем ещё одним. Через два года после развода Ирка снова вышла замуж, вместе с мужем двинувшись в очередной раз — на религии. Когда Илье было одиннадцать, Лазарев забрал его себе. Сделать это было просто: Ирка на несколько месяцев пропала, по словам родителей, уехав жить в какие-то первозданные леса без телефона, электричества, газа и прочих благ цивилизации. Илью она оставила на родителей, которые сами вскоре позвонили Лазареву.
Лазарев был не особо рад: он привык к свободной жизни и отсутствию ответственности за кого бы то ни было кроме себя самого; его вовсе не приводила в восторг мысль, что теперь придётся проверять, выполнены ли домашние задания, готовить подходящую ребенку еду, забирать вечером из секции и делать ещё кучу вещей, от которых он долгие годы был избавлен. Но потом именно то, что сначала напрягало больше всего — необходимость заботиться о другом человеке, сотнями маленьких острых крючков зацепила, притянула и не отпускала уже никогда. Через несколько месяцев Лазарев уже знал, что не вернёт Илюху. Он не хотел, чтобы сына в очередной раз бросили, а вовсе не из боязни, как многие думали, что Ирка промоет ему мозги и обратит в свою очередную веру: Илья обладал к этому изрядной устойчивостью. Лазарев сам удивлялся, откуда в нём это было — и он сам, и Ирка были людьми довольно впечатлительными, не особо прагматичными и в общем и целом подверженным чужому влиянию; Илья же крепко стоял ногами на земле, и внутри лёгонького мальчишеского тела жил упрямый, недоверчивый и шустрый мужичок. Лазарев всегда воспринимал его именно так; ему даже иногда казалось, что Илья старше его, а не наоборот; они всегда были больше друзьями, чем отцом и сыном.
Кирилл был совершенно другим. Лазарев теперь понимал, насколько глупы были его первоначальные страхи, вся эта ерунда вроде: это то же самое, что трахать своего сына. Ничего общего. Сейчас, когда у него было время подумать, он понимал, почему его так болезненно возбудила мысль о том, что их с Кириллом мог кто-то видеть. Потому что их секс мог казаться грязным и ненормальным только кому-то со стороны, ничего не понимающему третьему лицу. Поэтому Лазареву пришлось ввести в их систему наблюдателя, как в квантовой теории, чтобы поменять её состояние. Сам он ни на секунду не заблуждался и не видел в Кирилле Илью.
С чего он вообще решил, что станет принимать одного за другого? Уже в сауне было понятно. А он с каким-то мазохистским удовольствием заставлял себя искать сходство и изводил самого себя, потому что в этом было что-то ненормально-притягательное, стыдное и сладкое. Может быть, так прорывалась наружу вина за то, чего он ещё не совершил, а только собирался сделать.
Теперь Лазарев знал, что выдать себя за другого человека, пусть даже имея потрясающее внешнее сходство, невозможно. Вернее, возможно в двух случаях: во-первых, если ты притворяешься перед человеком, который очень поверхностно знает твоего двойника; во-вторых, если ты герой фильма или книги. Лазарев мог увидеть на месте Кирилла Илью лишь на какие-то доли мгновения, когда странным образом совпадали выражение лица или жест. Каждое такое мгновение било как разряд тока, но их — этих ослепительно-ярких мгновений — было мало. Кирилл словно бы состоял из одних только отличий от Ильи. Да, у них были похожие, едва ли не идентичные лица, похожие волосы и даже причёски — если можно было назвать причёской банальнейшую короткую стрижку, но всё остальное… Каждое движение, поворот головы, манера улыбаться, мимика, взгляд, голос и интонации, какие-то необъяснимые и неуловимые вещи вроде общей напряжённости лица при разговоре и уровня нервозности, которые Лазарев не знал чем и мерить, — всё это делало Кирилла совершенно другим человеком. Их просто невозможно было спутать — по крайней мере, Лазареву. И он был уверен, что встреть Кирилла Анна Аркадьевна или одноклассники Ильи, они лишь в первую секунду поверят, а потом сразу раскусят обман. Почувствуют фальшь, почувствуют другую начинку, отличный характер внутри.
Почему-то именно вот эта, внутренняя разница делала Кирилла другим, хотя были признаки куда как более очевидные: густота волос, оттенок кожи, форма зубов, родинки не в тех местах, рисунок оволосения на теле… Пальцы, в конце концов. Совсем другие пальцы. Лазарев наверное, поэтому так долго смотрел на них в тот раз: это были руки другого человека, не Ильи, с другой формой ногтя, другими пропорциями.
Но это всё были мелочи, заметные ему одному. Другие — на это и был расчёт — не увидят разницы.
Расчёт, пришедшее в голову простое решение, не нравился Лазареву. Он продолжал надеяться, что ему не придётся доводить всё до конца. Он поэтому и начал опять собирать бумажки для суда. Николай Савельевич дал ему два месяца — вдруг дело успеют рассмотреть? Конечно, не обязательно в его пользу. Но он поизучал этот вопрос в интернете: случаи отмены запрета в судебном порядке были, и много.
Против первых поездок Ильи за рубеж Ирка не возражала: писала согласия и на въезд в Испанию, и на въезд в США. На третье лето, хотя Лазарев планировал отправить Илью в летнюю языковую школу на Мальту, ничего не вышло: Ирка в очередной раз куда-то пропала. Сначала Лазарев честно пытался её отыскать, потом махнул рукой, поняв, что даже если сейчас она объявится и подпишет разрешение, Илье до начала учебного года уже всё равно не успеть, а потом решил вместе с ним скататься в Турцию — туда разрешения от второго родителя не требовалось.
Из Турции они вернулись домой тридцатого августа, а Ира за три дня до того. Узнав от родителей, что бывший муж увёз сына за границу, она закатила истерику и написала в полицию заявление о похищении ребёнка. Через несколько дней она его, разумеется, забрала, но зато написала документ, запрещающий вывоз Ильи за пределы Российской Федерации. Убеждать её, что Илью вовсе не пытались у неё отнять навек, не имело смысла: Ира это понимала, но сам факт, что бывший муж сделал что-то без её разрешения, видимо, задел её за живое. Ирка злилась и на Лазарева, и на самого Илью чуть ли не полгода, не разговаривая ни с тем, ни с другим.
Лазарев подумывал о том, не удастся ли ему каким-то образом обойти запрет без судебного решения. Даже интересовался у Николая Савельевича, нет ли у него знакомых в ФМС или ещё где, которые бы могли с этим помочь. Таковых знакомых не нашлось — дело было слишком скользким, а потом и сам Николай Савельевич перестал быть добрым знакомым. В суд Лазарев мог подать давным-давно, но не хотелось связываться, да и вообще казалось, что три оставшихся года Илья вполне может довольствоваться отдыхом в России. Но теперь дело было не в отдыхе. Если бы Ирка была здесь, она бы написала разрешение, в этом Лазарев не сомневался. Она была слегка не от мира сего, но ситуацию с Николаем Савельевичем поняла бы правильно и однозначно. С другой стороны, ей вполне могло бы прийти в голову альтернативное решение: увезти Илью в те загадочные места, где она регулярно пропадала и где её не могла найти полиция — Лазарев уже писал заявления. Ему эта идея совершенно не нравилась — план с Кириллом был куда лучше, хотя и сложнее.
Когда Лазарев позвонил ему через два дня, Кирилл не захотел встречаться. Однозначного отказа не было, были какие-то невнятные отговорки. На третий день то же самое.
Вечером после работы Лазарев поехал к дому Кирилла, в длинной череде подъездов безошибочно найдя нужный по куче мусорных пакетов. Лавку у подъезда занимали парни неопределенного школьно-студенческого возраста, слушавшие музыку с телефонов — каждый трек не дольше тридцати секунд, наверное, на более долгих отрывках они были неспособны сосредоточиться. Лазарев проехал мимо: вдруг парни были знакомыми Кирилла. Тот вряд ли хотел бы, чтобы у их разговора были свидетели.
Ждать пришлось едва ли не час. Кирилл появился с другого конца двора — усталая походка, надвинутая на глаза кепка, оранжевая футболка, всё тот же рюкзак.