Он снова вжался губами в блеснувший перед ним красным рот Кирилла и закрыл глаза. Легче было не видеть это лицо, которое только он, часто и долго всматривавшийся и в то, и другое, мог бы отличить от лица Ильи.
Глава 4
Лазарев думал, что трахнет его прямо там, в ванной. Не сможет сдержаться. Не хватит сил дойти до дивана.
Он снял с полки какой-то гель, наверное, оставшийся еще от Натальи, пахнущий горьким, как будто бы увядающим цитрусом, вылил на ладонь и провел рукой от одного плеча Кирилла к другому, полукругом обведя шею. Под тонким слоем пены его тело было гладким и доступным.
Лазарева вело. Иногда, когда он бывал пьян, он словно бы видел себя со стороны: знал, что говорит вещи, о которых лучше бы молчать, делает то, чего делать бы не стоило, но не мог остановиться. И сейчас, хотя он был трезв, в голове тоже будто бы жили два разных сознания: одно видело перед собой молодого привлекательного парня и, в полном согласии с телом, хотело его трахнуть; другое хотело бежать от мальчишки, невероятным и противоестественным образом похожего на Илью; первое тут же отмахивалось — он всего лишь похож, это ничего не значит, случайное совпадение, генетический каламбур, он не Илья, не его сын и даже не какой-то дальний родственник, никто, абсолютно никто, мокрая, скользкая ебливая шлюха; а второе цепенело от сладкого, ненормального излома…
Кирилл тёрся об него, судорожно выдыхал, когда пальцы Лазарева надавливали особенно жадно и сильно, тихо и покорно наклонял голову.
— Так… Давай… — шипел он сквозь зубы и пытался нащупать зажатый между их телами член Лазарева. — Хочу, чтобы ты меня выебал…
Они всё-таки вышли из ванной и, толком не обтеревшись, сырые и холодные, упали на диван. Кирилл хватался за Лазарева, кусал, иногда царапал, а потом перевернулся на живот.
Лазарев трахал его, придерживая одной рукой за пояс, а другой надавливая на затылок. Кирилл выгибался дугой и дёргал головой. У него был удивительно маленький, узкий затылок — Лазарев мог легко накрыть его ладонью весь, от шеи до самой макушки. Иногда Кирилл вскрикивал и пробовал приподнять голову и выгнуться иначе, и тогда крупные, острые лопатки топорщились на спине, как пара беспомощных атавистических крылышек. А Лазарев снова заставлял его уткнуться головой в диван. Боялся увидеть даже уголок его лица.
Но под конец пришлось. Кирилл дёргался под ним всё резче, и было понятно, что ему нравится именно так — когда голова приподнята, а спина прогнута в пояснице. Он менял положение тела, нащупывая то, в котором было приятнее всего, бился, дрожал. Иногда он что-то говорил, но сдавленно и неразборчиво, и Лазарев только по постанываниям, тянучему и требовательному тону, понимал, что просит не останавливаться…
Лазарев не испытывал такого никогда. У него был сильный, болезненно-чувствительный стояк, и каждое прикосновение вызывало ощущение, что спустишь прямо сейчас. Так бывало только после долгого воздержания. Но после долгого воздержания всё так и происходило: как ни сдерживайся, это сладкое, пробирающее, распространяющееся не только в паху, но и протягивающееся в живот и в спину колебание на грани с оргазмом было настолько острым, что кончал он очень быстро. С Кириллом чёртова разрядка никак не наступала. С самого начала, с самого первого движения в его узкой и горячей заднице Лазарева накрыло этим сумасшедшим гулким чувством, и оно не могло ни схлынуть, ни переродиться в оргазм. Оно мучило его, выкручивало суставы и выворачивало наизнанку. Он не помнил, что когда-либо так кричал во время секса, но сейчас собственное горло, лёгкие, голосовые связки не слушались, их распарывало и опустошало криком.
Ему никогда не было настолько хорошо — и настолько плохо. Потому что он словно бы заранее видел, чувствовал, предвкушал, какой будет разрядка, хотел её, но никак не мог достичь. Лазарев знал почему. Он не мог выкинуть из головы отвратительную и больную мысль: он затащил в постель пацана, похожего на собственного сына, и у него мало того что встало — он ловит с этого такой кайф, которого не было никогда и ни с кем… Что-то нереальное, безумное, за гранью.
Потом Кирилл выгнулся и поднял голову… Видно было щёку и лоб, ещё кончик носа…
Лазарев понял, что всё бессмысленно. Он не может не думать об Илье.
«Не думай о белой обезьяне». Легко сказать и невозможно сделать.
Он отпустил себя. Это было страшно: он думал, что сейчас ему почудится… что он увидит здесь, прямо перед собой Илью. Что Кирилл исчезнет, заменится полностью.
Этого не произошло. Когда он разрешил себе думать, почти мгновенно ему пришла в голову мысль, что сейчас кто-то входит в квартиру. Может быть, Наталья, которая зачем-то сделала себе комплект ключей… Может быть, соседи — вдруг они с Кириллом не заперли дверь… Может быть, кто-то уже стоит в прихожей или в дверях комнаты, а они так жарко ебутся, что не замечают ничего…
На них смотрят. Никто не знает про Кирилла. Видят то, что видят. Как он, Лазарев, пялит в задницу своего сына. А тот, шатаясь на одной руке, резко, рвано дрочит себе, то вскидывает мокрую и растрёпанную голову, то роняет её и сквозь зубы стонет, выпрашивая:
— Еби меня.. Да, блядь, да! Сильнее! Сссука… Блядь, еби, не вынимай…
Лазарев едва ли не по-настоящему верил, что у этого мерзотного спектакля сейчас был зритель… Этот яркий и пугающий образ словно вырвал с корнем, с мясом последние остатки разума, смял их и выжег. Лазарев кончил, хватаясь за шатающуюся спину Кирилла, за шатающуюся стену, за густой холодный воздух и не находя никакой опоры.
Он едва сумел удержаться и не упасть на Кирилла. Потом нагнулся к нему, к его влажной спине и вцепился губами, зубами в плечо возле самой шеи. Кирилл слабо им дёрнул.
— Ты чё делаешь? Останется же…
Лазарев выдохнул. Он продолжал медленно двигаться в плотно и мягко удерживающей его заднице Кирилла.
Он только сейчас понял, что пацан кончил. Он не заметил этого. Его самого так скрутило, на последней минуте, что он оглох и ослеп.
Его должно было бы разозлить, что на незастеленом диване оказалось несколько пятен спермы, но сейчас было до странного всё равно. Лазарев снова прижался ртом к плечу Кирилла, слабо пахнущему увядшим апельсином и молодым, вкусным потом.
Кирилл вывернулся из-под него и устало улыбнулся.
— Мне понравилось, — сказал Лазарев.
Кирилл ничего не ответил — продолжал мутновато улыбаться и хлопать своими длинными, глупыми ресницами, но когда Лазарев вышел из комнаты, чтобы выбросить презерватив, лениво проговорил, словно бы для себя:
— Зачётно получилось.
Лазарев почувствовал раздражение. «Зачётно» прозвучало снисходительно. Для него самого это не было зачётно. Это было так, словно вытряхнули из собственного тела и всунули в чьё-то чужое. Его прежнее тело — по крайней мере, так он о нём думал до сегодняшнего дня — не было способно на такое. На ощущения такой силы.
Вернувшись из кухни, Лазарев оделся — ему было некомфортно ходить перед Кириллом голым. Тот же только натянул трусы. Они поужинали, почти не разговаривая, глядя в спасительно болтавший телевизор, а потом Лазарев предложил Кириллу остаться. Он не рассчитывал, что тот согласится, но Кирилл сказал, что надо дать Дрюне с Серёгой спокойно потрахаться и поэтому он переночует здесь.
Они застелили диван, который Кирилл до того без всяких просьб и намеков сам оттер губкой — как уж смог.
Перед тем, как уснуть окончательно, Кирилл несколько раз вздрагивал.
Лазарев вспомнил, что раньше с ним такое часто бывало, но потом, может быть, с возрастом, прекратилось. Мать — она, кажется, была в курсе всего на свете — говорила, что переход от бодрствования к сну какой-то участок мозга принимает за смерть, потому что перестают поступать сигналы от мышц, и вот так, встряхивая их, проверяет, жив организм или нет. Лазареву было трудно это осознать — представить крохотный кусочек плоти в голове, который настолько высокого о себе мнения, что считает, что может жить и посылать сигналы, когда остальной организм уже мертв. Ему эти подрагивания напоминали судорожные всхлипы после долгого плача.
Он, когда Кирилл опять вздрогнул, положил руку ему на плечо и лёг чуть ближе. Прижиматься к нему он не решался. Кирилл лежал на правом боку, несмотря на жару подтянув одеяло к самому подбородку и цепко придерживая его там своими смешными детскими пальцами.
Приподнявшись на локте, Лазарев посмотрел на его лицо. Рот был приоткрыт и белые хрупкие зубы матово поблёскивали. В Кирилле почти всё было таким — каким-то ломким, как у антикварной игрушки. Не нежным, тоненьким, кисейным, а именно ломким.
Илья, хотя и на три года младше, был поплотнее, пошире в плечах, может, и повыше даже. Лазарев был уверен, что он скоро его самого перерастёт.
Наверное, такие вещи невозможно увидеть в собственных детях, но теперь, глядя на Кирилла, Лазарев понимал, что Илья привлекателен; не просто симпатичный мальчик в бесполо-детском понимании этого слова, а привлекательный сексуально. Лазарев не думал о том, что на его сына станут пускать слюни старые пидоры — теперь, когда он вдруг понял это. Он думал больше о девчонках: одноклассницах, подругах по языковым курсам, роллершам, с которыми вместе крутился на рампе в соседних дворах. Как он раньше не замечал этого?
Кирилл рядом снова вздрогнул во сне, а потом перевернулся, сбросив руку Лазарева с себя. Тот долго смотрел на него, на белое лицо в полутьме, на кажущиеся чёрными волосы, на правильный и тонкий с чуть заметной горбинкой — которой не было у Ильи — нос и тёмные спокойные веки.
Уже который раз за вечер в голове пронеслось: «Что я делаю?!»
Кирилл встал вместе с ним, по его будильнику.
— Тебе не на работу? — спросил Лазарев.
— Мне? — Кирилл поморщился, будто что-то вспоминая. — Съезжу потом. Там и без меня могут принять.
— Что принять?
— Велосипеды. Если привезут, — ответил Кирилл и, откинув одеяло, встал с дивана.
Он лениво прошёл голышом через всю комнату, продемонстрировав Лазареву такой же ленивый стояк, и скрылся в туалете.
Лазарев провёл ладонью по тому месту, где только что лежал Кирилл. Простыни были пропитаны влажным теплом, но запаха не было никакого. Обычно все оставляли на постели свой запах, но Кирилл умудрился не оставить никакого следа, даже простыни были едва смяты, словно тут и не спал никто. Лазарев только сейчас понял, что ночью Кирилл ему не мешал: не было ни острых локтей и коленей рядом, ни украденного одеяла, ни громкого сопения, ни постоянного верчения рядом. Ночью с Кириллом было странно уютно — и в то же время одиноко, будто спал он один.
За завтраком Лазарев всё же спросил его про работу. Кирилл скучающе поморщился, но ответил:
— В веломагазине работаю.
— Продавцом? — удивился Лазарев.
— Нет. Там есть… ну, вроде сервиса… ремонт, техобслуживание, — он согласно кивнул, когда Лазарев показал ему на сковородку, где поджарилась вторая партия яичницы, и, словно подобрев при виде еды, добавил: — Мотоциклы тоже обслуживаем, но там другие мастера. Я только самое простое делаю, типа масло в амортизаторе поменять.
Лазарев стряхнул половинку яичницы на тарелку.
— То есть автослесарь? — уточнил он.
Кирилл рассмеялся.
— Нет, какой там… Я типа на подхвате. Ну, так… Надо же где-то работать. Научился, конечно, кое-чему.
Лазарев залил сковороду водой и спросил из-за спины Кирилла:
— А ты учился где-нибудь? Я имею в виду, кроме школы…
— Нет. Я думал, после школы в какой-нибудь колледж, но… не сложилось, короче. Надо было раньше идти, сразу после девятого, а я зачем-то в десятый класс пошёл, а потом всё как-то… Еботня всякая началась дома и вообще.
Кирилл начал жевать яичницу и замолчал.
— А армия? — вдруг вспомнил Лазарев. Как он об этом раньше не подумал? Если Кирилл уклоняется, вся затея псу под хвост. — Отмазался?
— Нет, всё честно, военник на руках. У меня селезёнка удалена.
— Серьёзно? — Лазарев встал напротив Кирилла. — Слушай… А как? В смысле, я шрама даже не заметил.
— Не туда смотрел, — подмигнул Кирилл и, встав со стула, задрал футболку. — Вот.
Даже сейчас, при ярком утреннем свете, Лазарев не сразу заметил шрам. Он был тонким и почти не отличался от кожи цветом, только более гладкой фактурой.
До него почему-то невероятно сильно хотелось дотронуться. Кирилл — непонятно, как он каждый раз это делал — угадал его желание даже раньше, чем оно возникло и стало понятным самому Лазареву. Он посмотрел Лазареву в глаза и кивнул.
Шрам на ощупь оказался чуть более жёстким, как будто под кожей была протянута ниточка.
— А почему удалили? — спросил Лазарев.
Кирилл сделал глубокий вдох — живот медленно приподнялся — и с напряжением в голосе произнёс:
— Дед избил. Давно, мне двенадцать было.
Лазарев выпрямился, хотя руку от живота Кирилла не убрал, накрыл шрам всей ладонью:
— Избил так, что…
Кирилл отвернулся, уставившись в окно, но ответил. Непонятно почему — Лазарев ведь не мог заставить его отвечать…
— Да, вот так. Лупил всем, что под руку попадалось. За дело. Я своровал. К нам из милиции пришли. Мать от деда скрыла, но потом он всё равно узнал и…