Дело о плачущем призраке. Дело о беспокойном графе - Мадунц Александра "avrorova"


Глава первая,

в которой мы встречаемся с фамильным привидением.

Это случилось в стародавние времена.

Граф Петр Васильевич Шувалов, двоюродный дядя Ванечки Шувалова, фаворита императрицы Елизаветы Петровны, не отставал от племянника в любви к искусствам. Стены его дворца, называемого Парадиз (в переводе с французского просто Рай), были увешаны полотнами работы крепостных мастеров – возможно, не вполне умело написанными, зато впечатляющими.

Однако любовались картинами в основном жена и дети хозяина. Сам Петр Васильевич остальным искусствам предпочитал театр, не умея прожить без него и дня. Поскольку большую часть года он проводил не в столице, где каждый вечер можно было посетить оперу или драму, а в собственной обширной усадьбе, ему ничего не оставалось, кроме как завести себе театр из крепостных.

Выстроив отдельный дом на другом конце имения, первый этаж граф отвел под жилье, а второй отдал под зрительный зал и сцену. Действовал он с размахом, не жалея ни сил, ни денег. На спектакли, поражавшие роскошью и разнообразными эффектами, съезжались гости со всей губернии.

Все реже оставался Петр Васильевич в Парадизе с женой и детьми, все чаще ночевал в новом доме. Обычно не один -- понравившиеся Шувалову актерки приглашались в барскую спальню. Увы, при крепостных порядках это не почиталось зазорным.

Множество девиц безропотно исполняли все прихоти развратного графа, покуда он не обратил свой взор на скромницу Парашу с дивным грудным голосом и тихим нравом. Ее успех в роли Психеи, возлюбленной Амура, разжег в Петре Васильевиче самые гнусные желания.

Каково же было его удивление, когда покорная дотоле красавица попыталась дать хозяину отпор. Впрочем, разговор с нею был коротким. Граф взял Парашу силой прямо на сцене театра, где бедняжка надеялась от него скрыться. Удовлетворив свою похоть, он удалился в спальню, оставив распростертую без движения девушку среди декораций, только что бывших свидетелями ее триумфа.

Наутро слуги, поднявшись на второй этаж для уборки, увидели тело в окровавленных белых одеждах, качающееся под потолком. Параша повесилась.

Смерть ее не произвела на графа особенного впечатления – другие актерки найдутся, не хуже. Как ни в чем не бывало продолжил он затею с театром. Однако ближайший спектакль оказался странным образом сорван. Зрители слышали жалобный женский плач, мешавший наслаждаться зрелищем. То же и в следующий раз, и потом. Публики собиралось все меньше, и Шувалов перестал давать представления.

В Парадиз он почему-то не возвратился, продолжая жить в доме, где произошла трагедия. Однажды он сообщил, что не только слышал, но и видел призрак погибшей Параши. На следующий день его самого нашли мертвым – разорвалось сердце.

Наследники, испытывая отвращение к театру, крепко заперли второй этаж. На первом этаже вскоре поселился один из сыновей Петра Васильевича. Он уверял, что ночами откуда-то сверху и впрямь иногда раздается плач. Настал день, когда он известил семейство, что ему явился призрак, - в образе прекрасной женщины в белом. Вскоре несчастный умер.

С тех пор местные жители не сомневаются, что призрак Параши является к тем, кому суждено скоро умереть. И это – чистая правда.

Девушка, рассказавшая историю, смолкла. Было темно, на столе мерцали три свечи в подсвечнике.

-- Ой, милая... какие страсти! – в ужасе, однако не без упоения произнесла старуха. – По счастью, в нынешние времена актрисам живется гораздо лучше. В детстве я мечтала повстречать призрака. Но так ни разу и не встретила.

-- Еще доведется, -- тихо ответила девушка. – Ведь Параша повесилась вон там.

Она указала рукой в потолок.

Обе женщины вдруг почувстовали ледяной холод, пробежавший по телу снизу доверху. Свечи, зашипев, погасли.

Сердце старухи отчаянно забилось.

-- По-моему, я ее разбудила, -- прошептала девушка, схватив собеседницу за руку. – Вы не ощутили могильного дыхания? Это проснулись эманации. Неужели чудо произошло? Поведав о призраке в доме, где он дремал, я воззвала его к жизни. Потустороннее вовсе не отгорожено от обыденного непроницаемой стеной. Иногда эту стену можно раздвинуть. Я сделала это, сделала! Я сумела! Я всегда знала, что у меня особый, мистический дар. Но почему мне так жутко? Ведь я сама этого хотела. Я воззвала к нему, и он явился. Только сумею ли я с ним совладать?

-- Может, свечи погасил сквозняк? – робко предположила старуха. – А никакого призрака нет.

В этот миг откуда-то сверху раздался жалобный женский плач. Было в нем что-то, отчего становилось ясно: живой человек так не сумел бы. Сам загробный мир тихо, но непреклонно заявляет о себе душераздирающими звуками.

-- Ничего, -- пролепетала девушка. – Пока Парашу только слышишь, это ничего. Лишь бы ее не увидеть...

***

-- Ну, что же вы, матушка! – в сердцах воскликнул Прокофий Васильевич. – Зачем объявили мне, что у вас на руках три туза, если их в помине не было? Я из-за вас принялся торговаться...

-- Прокофий Васильевич, вы запамятовали, голубчик, -- ласково ответила Антонина Афанасьевна. – Я ничего не объявляла. Как я могла? Нельзя называть партнеру свои карты, так издавна повелось.

-- Вы назначили в первой руке игру без козырей. Этим вы даете знать о трех тузах. Назначение такой игры при других обстоятельствах положительно недопустимо. Штрафы, матушка, посмотрите, какие у нас в этом робере штрафы! Ох, грехи мои тяжкие...

Антонина Афанасьевна покаянно вздохнула.

-- Каждый раз забываю эти странные порядки. Нет, чтобы разрешалось просто показать свои карты партнеру. Чего таиться – нам же с ним вместе играть?

-- Не стоит ссориться, господа, -- улыбнулся Георгий Михайлович. – Правила игры, любезная моя Антонина Афанасьевна, незыблемы, как... Даже уж и не знаю, с чем сравнить. Не с чем! Реки высохнут, леса сведут, весь мир рухнет, а они останутся. При торговле лишние слова произносить запрещено, а уж карты открывать тем более. Зато дать партнеру понять, что именно у тебя сейчас на руках, не нарушая правил, -- это и есть высокое искусство. Ничего, сегодня не получилось – выйдет завтра. Главное, не отчаиваться.

-- Вам легко говорить – не отчаиваться, -- кипятился Прокофий Васильевич. – Вы-то в опять выигрыше. А мы остались при пиковом интересе.

-- Можно подумать, целое имение спустили, -- пожала плечами Елизавета Николаевна. – Мы играем по маленькой. Уж как-нибудь не обеднеете... На причуды свои больше выбрасываете.

-- А вы оставьте мне мои причуды, оставьте, пожалуйста. Мне, может, без Жозефины жизнь не мила. Я, может, лишу себя последнего, голым буду ходить, а ее, красавицу, обеспечу самым наилучайшим. Она заслуживает!

Георгий Михайлович развел руками.

-- Ваша Жозефина прекрасна, любезный Прокофий Васильевич. Но голым мужчине ходить все-таки не комильфо. Даме – другое дело, -- он галантно поцеловал кончики своих пальцев. -- Это бы я одобрил.

-- Ну, вы и проказник! – захихикала Антонина Афанасьевна. – Дама – и голой... В приличном обществе так не шутят. Кстати, господа, не пора ли подавать чай? Вы не против?

Она позвонила в медный колокольчик. В комнату вошла горничная – по правде говоря, простая деревенская девка в сарафане, слегка обученная манерам.

-- Маша, чаю. Ну, и остальное.

-- Слушаемся, барыня. Все уже сготовлено. Сейчас принесу.

Примерно такую картину можно было наблюдать ежедневно – при условии, конечно, что обнаружились бы охотники подсматривать за встречей четырех неприметных помещиков лет шестидесяти, коротающих вечерок за картами. Издавна у них было обыкновение попеременно встречаться в одной из четырех усадеб: в Бобровичах Антонины Афанасьевны, Новосвятове Прокофия Васильевича, Парадизе Георгия Михайловича или Осинках Елизаветы Николаевны.

Сегодня был черед Бобровичей. Антонина Афанасьевна Шишкина приобрела их лет двадцать назад. Богатая бездетная вдова коллежского асессора, загрустив в Москве после смерти мужа, решила попробовать деревенской жизни. Благо, имение продавалось по дешевке. Георгий Михайлович Шувалов-Извицкий, в ту пору гвардейский полковник, чьи предки владели обширными землями на полпути между Санкт-Петербургом и Москвой, оставил себе лишь центральную, наиболее благоустроенную часть поместья (она звалась Парадизом), а от остального избавился как от лишней обузы. Обширные угодья, уходящие прямо от железной дороги в холмы и леса, прикупила Антонина Афанасьевна. Кусок с другой стороны от Парадиза достался Прокофию Васильевичу Поливайло, давно желавшему завершить карьеру московского чиновника и зажить барином в собственной усадьбе. Жена его умерла, дочери удачно вышли замуж, и он вполне мог позволить себе выйти в отставку и осуществить мечту – разводить породистых свиней. Его любимица Жозефина недавно взяла первый приз на местной выставке и готовилась предстать перед строгими судьями из губернии.

А вот Осинки исконно принадлежали роду Карелиных. Сейчас там проживала одинокая старая дева Елизавета Николаевна, хотя по бумагам усадьбой владел ее племянник, сын безвременно погибшей сестры Александр Александрович Коцебу. Впрочем, служа в Санкт-Петербурге, он в деревне появлялся редко и держал себя скорее гостем.

Однако вернемся к Бобровичам. Первоначально Антонина Афанасьевна вела дом на широкую ногу, привезла с собой немало тонной прислуги и платья заказывала исключительно в родной Москве. Но постепенно число прислуги сократилось, а капоты стала шить деревенская портниха. И не только потому, что барыня приноровилась к здешним вкусам. Имение нынче было совершенно расстроено. Не сведущая в сельских делах городская жительница доверилась арендаторам, медленно, но неуклонно разворовывающим все, что попадало им в руки. Леса сводились, земли от неправильного ухода теряли плодородие.

Последнее время Антонина Афанасьевна так сетовала на проблемы, что Георгий Михайлович даже предлагал выкупить обратно часть угодий – благо, он в отставке и готов прибавить к управлению Парадизом немного лишних забот. Но владелица никак не могла решиться. Обычно покладистая, в определенных вопросах она была чрезвычайно упряма. Обожая Бобровичи, Антонина Афанасьевна привыкла к нынешней жизни и страшилась перемен.

-- На мой век денег, надеюсь, хватит, -- вздыхала она. -- А деток Бог мне, бедняжке, не дал, так что за наследников беспокоиться не нужно.

-- Не хотите заботиться о землях – продайте. Не желаете продавать – живите, как есть, и не жалуйтесь, -- обрывала ее резкая на язык Елизавета Николаевна. – А ныть не вижу ни малейшего смысла.

Собеседница кивала, однако вскоре опять принималась за старое. Она любила, чтобы ее жалели, и в целом соседи относились к этой безобидной слабости снисходительно, охотно поддакивая и ахая. Хотя доходы упали не у нее одной, остальные тоже вынуждены были затянуть потуже пояса.

-- О чем думает правительство? – пыхтя, возмущался Прокофий Васильевич – толстый, краснощекий и красноносый крепыш, чем-то похожий на свою премированную свинью Жозефину (он пришел бы в восторг от подобного сравнения). – Именно мы, помещики средней руки, -- опора государства. Если мы разоримся, кто обеспечит город мясом и овощами? Крестьяне, которые без нашего присмотра способны лишь лодырничать да пьянствовать? Дай крестьянину волю – все разворует, а потом помрет с голоду на непаханом поле.

-- Помрет с голоду? Нет, ситуация гораздо хуже, -- язвительно предупреждал Григорий Михайлович, положив изящную руку на эфес своей золотой шпаги с надписью «За храбрость», с которой фактически не расставался (иногда он подшучивал над этой сентиментальной привычкой, однако другим смеяться бы не позволил). – Только мы, поместные дворяне, сдерживаем лавину малограмотных крестьян, готовых ринуться на города и смести их с лица земли. Мы и регулярная армия. Но городские штафирки-чиновники делают вид, что ничего не понимают. Разоряют нас, разлагают армию ради собственных дешевых амбиций, которые дорого потом обойдутся матушке-России. От кого угодно ожидал подвоха, но не от Петра Аркадьевича. Столыпины – старинный род. Его предки наверняка перевернулись в гробу от того, что он натворил! И он смеет называть это реформой... Катастрофа, вот что он устроил. Жуткая столыпинская катастрофа.

В шестьдесят лет Григорий Михайлович сохранил пыл и юношескую стройность. Да, черты лица с возрастом стали суше, а густые волосы поседели, однако он был все тот же шармер, пленяющий дам.

Даже не склонная к сантиментам Елизавета Николаевна подпадала под его обаяние. Разумеется, она не стала чернить волосы, подобно Антонине Афанасьевне, но с удивлением ловила себя на том, что перед встречей с Григорием Михайловичем особенно тщательно проверяет, не пожелтело ли фамильное кружево – единственное украшение ее нарядов. Когда снашивалось платье, отделка перешивалась со старого на новое. Поскольку Елизавета Николаевна получила от бабки чудесный рецепт по отбеливанию, кружево всегда сияло.

От бабки же были унаследованы прямая осанка, высокий рост и сильный характер. По поводу ситуации с доходами Карелина высказалась коротко:

-- Правительство обсуждать не вижу смысла – от нашей болтовни ничего не изменится. А за землю буду держаться до последнего.

Однако вернемся от политических материй к более земным. Чаепитие являлось традиционным завершением карточных вечеров. Дебелая Маша внесла самовар – не какой-нибудь кривобокий латунный, а новомодный «Паричко» со съемным кувшином, украшенный клеймом «Единственное в мире производство паровой самоварной фабрики товарищества братьев Шахдат и К°».

-- Не нарадуюсь на покупку, -- похвасталась Антонина Афанасьевна. – Никогда не распаяется, даже если забудешь про него и вода вся выкипит.

Брови Елизаветы Николаевны взметнулись вверх.

-- Коли прислуга забывает про самовар, гоните ее прочь и берите новую.

-- Ох, матушка! Новая будет не лучше – сколько раз пробовала. Вот не пойму, как это у вас получается? Денег на стол тратите гораздо меньше моего, но всегда кормите обильно да вкусно. А моя Агафья опять ватрушки недопекла... Недопекла ведь?

Прокофий Васильевич с горечью кивнул, что не помешало ему вытащить из плетеной корзинки самую большую.

-- К чему излишняя скромность, милая Антонина Афанасьевна? – любезно возразил Георгий Михайлович. – Ваше угощение нам неизменно по вкусу. Просто сейчас у меня нет аппетита. Мне немного крыжовенного варенья, если вы не против.

Елизавета Николаевна объяснила:

-- Хозяйка должна во все вникать. Делать собственноручно исключительно самое важное, однако ни в одной мелочи не оставлять прислугу без присмотра. Еще, разумеется, следует уметь ее выбрать. Моя кухарка не в миг стала искусницей, и не все матушкины рецепты ей по плечу, но опрятность и старательность были видны сразу.

Антонина Афанасьевна смущенно покосилась на запачканный Машин сарафан.

-- А еще, -- безжалостно продолжила гостья, -- глупо тратиться на ненужные покупки.

-- Ох...

Теперь уже несчастная уставилась на самовар.

Не следует делать из этого вывод, будто дамы недолюбливали друг друга. Они весьма охотно общались, и разность взглядов лишь прибавляла дружбе остроты. Елизавета Николаевна часто выручала соседку, когда та попадала впросак, а Антонина Афанасьевна с ее добродушием смягчала суровый нрав помещицы из Осинок.

Традиционная перепалка еще продолжалась бы, кабы странное событие не нарушило мирного течения вечера: раздался загадочный звук. Словно наверху, над потолком, некто то ли стонал жалобно и тоненько, то ли тихонько подвывал. «У-у-у, у-у-у», -- горестно плакал неизвестный (точнее, неизвестная, поскольку голос был несомненно женским).

-- Что это? – вздрогнула Елизавета Николаевна. – В смысле, кто?

Плач неожиданно стих.

Дальше