Иногда она не могла переключить фокус с ощущений, и тогда пугалась, потому что другие люди подходили слишком близко, их глаза превращались в черные всасывающие дыры, их слова ударяли по ней, переворачивали все внутри, и тогда возникала новая "вспышка". Если она трясла головой или кричала, она могла перекричать то, что "наводняло" ее, и оно вскоре проходило. В голове воцарялся замечательный хаос, почти состояние эйфории, это часто давало "хорошую боль", облегчающую боль, которая стирала все неприятные впечатления, наполнявшие ее.
Обоняние было важным чувством. Она нюхала все. Она была вынуждена вбирать в себя все, что окружало ее, подносить к носу или приближать нос ко всему, что ей попадалось. Это тоже беспокоило окружающих. Ее постоянно стыдили, говорили: "Да ладно", "Перестань", "Разве так можно" и т.п., но она не могла перестать. Как будто кто-то невидимый заставлял ее делать это. Она слышала, что говорили окружающие, но не могла слушаться их. Каждый запах включал разные чувства внутри нее. Там словно открывалась "ярмарка чудес", где можно было покататься на карусели. На мгновение ее охватывал дикий восторг, все вертелось и тут же уносилось прочь. Возникал новый запах, и все повторялось снова и снова. Иногда у нее не было никакой реакции, но это была передышка, чтобы найти что-то новое, реакции все равно возникали рано или поздно. Иногда появлялось чувство тошноты, которое мучило ее, и это тоже было приятно. У нее легко возникала рвота, и это ей нравилось, к ужасу окружающих.
Папа понимал, что эта привычка все нюхать была своего рода компенсацией. Он часто пытался вытеснить это поведение, держал ее на руках, играл с ней, подбрасывал ее в воздух, привлекал ее внимание всякими звуками, и т.п. Иногда это срабатывало, она переставала фокусироваться на запахах и могла существовать по-другому, но часто он чувствовал, что у него ничего не выходит, и она брала верх над ним. Он считал, что такое поведение не дает ему установить контакт с ней, а ей вступить в контакт с ним. Он сравнивал это с алкоголем. Те, кто злоупотреблял им, заняты только тем, чтобы достать алкоголь, приготовиться к выпивке, выпить и лежать в муках, оттого что выпили. Это поведение тоже препятствовало контакту, было так же трудно пробиться к человеку.
Позднее, в школьные годы, папа научил девочку, нюхать кончики пальцев и держать их под носом: вместо того, чтобы всюду совать нос. Это не так беспокоило окружающих, хотя учителя иногда приходили в отчаяние от такого поведения.
Чувство вкуса тоже заслуживает отдельного упоминания. Часто она фокусировалась на том, что можно было грызть и глотать. До пяти лет девочке давали то, что ей нужно было есть, и она ела. У нее не было чувства голода, и она редко приходила есть сама, но ей было нетрудно угодить. После, пяти лет она застревала на каком-либо вкусовом ощущении, например на вкусе оладьев, и ни за что не хотела есть ничего другого. Целый год она питалась плохо, потому что отказывалась от всего, кроме оладьев и пила только кофе с молоком и сахаром. Болели зубы, мама приходила в отчаяние. Мама прибегала к разным уловкам, не давала девочке есть, но ничего не добилась. Девочке нравилось это: она могла все время видеть вокруг мамы красивые цвета, они танцевали и кружились, одна вереница картин сменяла другую. Ей нравилось то, что, по мнению мамы, не должно было нравиться, и мама прекращала свои эксперименты. Мама пыталась поощрить ее - она держала перед ней кофе и давала ей кофе, только когда та проглатывала кусочек хлеба, какой-нибудь овощ или что-то еще, что мама считала нужным дать ей. Тогда девочка теряла интерес к кофе и отказывалась пить вообще или проглатывала то, что давала мама, а в следующее мгновение ее рвало, и у мамы опускались руки.
То, что девочка совала в рот, заслуживает отдельного рассказа. Когда надвигается пустота и девочка не приводит в движение внутренние чувства, что-то оказывается в поле зрения, и желание впиться в это зубами, засунуть это в рот становится таким сильным, что она не может противиться ему, кидается на это, хватает и тащит в рот. Иногда девочка интуитивно понимает, что этого делать нельзя, она рефлекторно избегает вмешательства взрослых, ждет или проходит мимо, или придумывает стратегию, чтобы достичь желаемого. Это неосознаваемое поведение проистекает из какого-то сверхчувства, которое ведет к действию, это не имеет отношения к сознанию, но окружающие так не считают. Девочку наказывали, когда она кусала то, что нельзя кусать, - маленьких детей или какого-нибудь взрослого, который не успел защититься, но наказание не имело смысла, потому что она не знала, за что ее наказывают. У девочки не было реакции на то, что только что случилось, это было всего лишь способом достичь движения и жизни внутри нее, и не имело никакого конкретного смысла.
Ирис возвращалась в обычное состояние; как только она добивалась внутреннего движения в своем мире, начинало происходить множество внешних вещей, которые приводили в движение внутренний мир. Папа много размышлял об этом непонятном поведении: она казалась такой расчетливой и хитрой, могла создавать самые сложные ситуации и преодолевать многие препятствия без малейшего страха или чувства самосохранения и совершенно не думала о последствиях. Она легко могла вывести из строя любого наблюдающего за ней взрослого и оказаться в самых рискованных ситуациях, и все же казалась ужасно глупой и интеллектуально недоразвитой. Она была в каком-то смысле младенцем и в то же время законченной обманщицей, которая разрабатывала самые сложные стратегии, чтобы достичь своих неблаговидных целей. Это не укладывалось у него в голове, он не знал, смеяться ему или плакать, он не имел представления, как реагировать на такое поведение. Он боялся, что она не сможет жить среди людей, он хотел, чтобы она приобрела опыт реальности и стала адекватной: этого ей как раз и недоставало. Он часто спрашивал других: "Что мне делать с этой девчонкой? Никак не пойму!"
Голоса были веселые. Они становились причудливыми картинами в воздухе, приобретали разные цветовые оттенки и складывались в узоры, которые постоянно менялись. Если картин было сразу много, становилось неинтересно, но если они шли одна за другой, девочка могла сидеть и смотреть на каждую часами. Когда она сидела под столом, она могла видеть форму того, кто говорил. Каждый из домочадцев имел определенную форму, которую легко можно было узнать, несмотря на то, что она все время менялась. Это было похоже на картину с размытыми красками, которые растекались в разные стороны и создавали новые узоры, в зависимости от того, в какую сторону наклоняли картину.
Кто-то замечал, что она сидит под столом, и вытаскивал ее оттуда: "Ты должна сидеть за столом". Ирис не хотела, она была словно натянутая стальная пружина, выворачивалась спиралью, скалила зубы и издавала нечленораздельные звуки. При малейшей возможности она кусала и царапала руки, которые держали ее. Она хотела только вырваться. Сердце колотилось, отдаваясь стуком в голове. Цвета превращались в язычки пламени, которые пожирали ее, и все это становилось невыносимым. Приходила чернота, тьма, которая отделяла ее от всего остального, исчезало все неприятное, и с ней можно было делать все, что угодно. Ее сажали на колени, и она сидела апатично и безвольно.
Когда ее спускали, ноги начинали машинально идти. Она шла, пока не находила свободного пространства на полу, на котором можно было ходить кругами. Она начинала делать круги, пока что-то снова не привлекало ее внимание, например радио. Когда оно начинало передавать особого рода музыку, она выходила из пустоты и возвращалась в свое обычное состояние.
Папа знал, что она все слышит и понимает, но не мог добиться адекватного сознания, коммуникации, присутствия, как у остальных людей. Он не мог понять, от чего это зависит, но он думал, что, если заинтересовать ее и поиграть с ней, это может получиться. Когда он сидел на своей скамеечке на скотном дворе и доил корову, он слушал какую-нибудь передачу по радио. Во время передачи он говорил с ней, что-то объяснял и комментировал. Она, казалось, совсем не реагировала, но позднее она могла ни с того ни с сего повторить то, что говорили в той или иной передаче и его комментарии. Казалось, она не могла связать это в какую-то последовательность, но это явно складывалось в ее памяти, и явно что-то напоминало ей об этом и запускало повторение. Он не видел здесь адекватной связи, но надеялся, что придет день, когда она сможет связать воедино эти звуки и то, что откладывается в памяти, со всем остальным. У Ирис было два состояния, связанных со слухом. Одно состояние: она слышала слова, и они притягивали ее - чудные звуки, которым человек своим ртом мог придавать форму и без конца произносить и слушать их. Иногда рот сам приходил в движение, и звуки и слова произносились сами. Тогда она слышала, как слова появлялись в воздухе и снова попадали в уши, и это было приятно. Тогда в голове начинался целый концерт, это было красиво и весело. Иногда слова были везде: люди, которые произносили слова, приспособления, из которых исходили слова, собственный рот, издававший звуки, и она слушала, и слушала, и слушала. Второе состояние вызывали звуки, которые можно было видеть. Тогда появлялись цвета и формы, они складывались в узоры в атмосфере, которые заполняли собой все.
Папа научил ее, что под определенную последовательность звуков можно двигаться. Сама она всегда двигалась под всякие звуки: качалась, прыгала, вертелась и т.п., но когда начинались определенные каскады звуков, кто-то мог схватить ее и закружить особым образом. Поскольку она так боялась прикосновений и так негативно реагировала на них, папа начал учить ее танцевать в возрасте шести лет. Он ставил пластинки на граммофон, брал ее, заставлял сосредоточиться на музыке, обхватывал ее руками и танцевал с ней. Он заставлял ее следовать довольно сложным ритмам, и ей нравилось, когда ее вели в танце. Вальс, фокстрот, танго и полька. Когда ему показалось, что она научилась следовать за ним, он разрешал другим брать ее и танцевать с нею, и она тоже повторяла за ними. Он считал, что это хорошее упражнение, и надеялся, что это поможет ей впредь не так негативно реагировать на прикосновение.
Зрение и видение занимали ее все время. Она смотрела и смотрела и видела вещи, и это радовало ее. Это наполняло почти все ее существование, и она не могла перестать видеть. Иногда это переполняло ее, она закрывала глаза ладонями и качалась вперед-назад, иногда она топала ногами и вертелась, чтобы перестать видеть, но это не помогало. Из того, что она видела, почти ничего не было связано с реальными вещами и повседневной реальностью. Она видела чувства, которые двигались вокруг нее, она видела мысли, явления и события. Она замечала все, что было там, куда она направлялась: она не могла сказать, что это, но знала, потому что узнавала. Она видела, как вещи расставлены на столе, в комнате, как разные люди (не рассматривая их в человеческом аспекте), сидели вокруг стола, что говорил каждый из них, что они, говорили друг другу, и все, что происходило, она видела. Как Ирис была "Ирис" как объект, так и все, что она видела вокруг себя, было объектами, расположенными в ряд или громоздившимися один на другом.
Многие пытались заставить ее вести себя адекватно, кто-нибудь восклицал: "Ирис, посмотри, видишь в окне косулю?", "Посмотри, Ирис! Взгляни на звезды на небе, как красиво они светят!"
Она смотрела и видела, но не могла разделить реальность других, разделить ее с кем-то другим, хотя она была там и видела и слышала все, но не могла ответить или подать знак, что она участвует в коммуникации. Как будто становилось темно и пусто, как только кто-то пытался втянуть ее в общую атмосферу. Иногда становилось только странно и непонятно, словно ожидание в пустоте.
"Ирис, послушай, какая красивая музыка!"
Она слушала, но только краем уха, не фокусируясь на этом, снаружи это выглядело так, как будто это ей совершенно неинтересно, и она не может оценить это и направить чувства и переживания по обычному пути, подумать, например, что что-то красивое. Эта система совершенно не работала.
Мир Ирис был в каком-то отношении, особенно снаружи, очень сложным и все же изнутри очень простым. Этот парадокс трудно описать и понять: как что-то может быть абсолютно понятным, но становится непостижимым при соприкосновении с другими. В определенном плане, на определенном уровне, на этапе наблюдения все было хорошо развитым, но как только это должно было привести к деятельности, событию, последствию, функции, все оборачивалось странными старыми стереотипами, иррациональным поведением и непонятным нагромождением слов. Это нисколько не смущало Ирис, но для окружающих людей это было испытанием. Особенно потому, что она была такой беспомощной в повседневной жизни. Она не могла сама одеться или даже сообразить, что это зависит от погоды. Не могла взять еду, если была голодна, голод не подавал сигналов, что ей нужно поесть, когда приходило время. Ни защититься от опасности, несколько раз она лизала скурит, разъедающее вещество, и сжигала слизистую оболочку во рту. Обжигала себе руки, на них образовывались уродливые раны, сдиралась кожа, она натирала себе ноги до крови. За ней нужен был постоянный присмотр, и это утруждало, и беспокоило окружающих.
Однако со временем она стала функционировать более адекватно. Она, например, спокойно играла с детьми по нескольку часов и вдруг убегала и исчезала где-нибудь, так, что приходилось, собирать людей на ее поиски, а она при этом продолжала находиться в своем мире. Очень помогал пес, который постоянно караулил ее и часто лаял, если что-то вызывало его реакцию. Ирис подавала признаки беспокойства, когда ей нужно было в туалет, и уже не так часто мочилась в штаны; когда она выказывала беспокойство, оказывалось, что она замерзла или перегрелась, можно было догадаться о ее нуждах, хотя она все еще не выражала, их адекватным образом.
В шестилетнем возрасте что-то изменилось - она начала по-другому вести себя по отношению к брату. Было видно, что она интересуется тем, где он находится, и ходила за ним. К этому, времени она также перестала кричать, и ситуация стала более нормальной. Было видно, что она стала понимать многое из того, что, по мнению окружающих, ей было недоступно раньше, например, что изображено на картинках в книжках, и как обращаться с некоторыми игрушками.
Школьные годы не принесли ничего нового. Сначала она сидела рядом с братом день за днем и рассматривала те прекрасные виды, которые разворачивались перед ней. Там были маленькие иллюстрации с буквами на отдельном листе: "0,о", вокруг лазили обезьянки. Это выглядело так забавно, и она выудила, что эта буква называется "О", как в слове "обезьяна", и она видела этого маленького зверька каждый раз, когда она видела эту букву. Так было и с остальными буквами, они были связаны с тем, что изображено на картинке. Ирис не понимала, что они должны быть абстрактными символами, которые "потом будут составлять различные слова, это тянулось примерно до четырнадцати лет, пока она наконец не поняла, какой они имеют смысл.
Она выучила наизусть псалмы. Каждый из них писали на доске в течение пары недель, и каждое утро дети пели их, а учительница аккомпанировала. Ирис не пела, но она выучила слова и играла с ними внутри себя, они проходили в ее голове как длинные картины, и она составляла из них самые забавные сочетания. Когда несколько лет спустя она должна была проходить конфирмацию, она могла прочитать наизусть все псалмы, которые встречались ей за годы обучения в школе, не понимая их религиозного содержания. Как это было связано с такой абстракцией, как невидимый Бог, который тем или иным образом влияет на мысли, события и поступки людей, не укладывалось у нее в голове. Однако священник одобрил ее усилия, ему понравилось, как она читала их, опираясь на свое собственное представление о том, что в них говорилось.