Я ничего не говорю, но толкаю парня в плечо, готовясь к тому, что происходит дальше: Нейтан сильно дергает меня за руку, грубо толкнув назад. Спотыкаюсь о колени подруги, рухнув на спину, но тут же приподнимаюсь на локтях, отпихнув от себя ногу другого парня, который хотел придавить мне живот. Агнесс подползает ко мне, сев совсем близко, плечом прижимается к моему плечу, а колени — к своей груди, чтобы упыри больше не могли наносить удары по её ногам.
Свист. Их противный смех и словесные плевки, с которыми они продолжают идти, оставляя нас тяжело дышащими и рассерженными. Учитель проигнорировал. Люди вокруг якобы не заметили. Все боятся этих упырей, но никто не пытается противостоять. А самое обидное, что мне самой охота забиться в угол, умчаться прочь, лишь бы избавиться от пытки видеть их довольные наглые лица. Агнесс трясется от ненависти, испуга. Я — от боли, полученной той же коленке.
И эта слабость раздражает больше всего прочего.
***
Масло в сковородке скворчит, пока бросаю туда нарезанную кубиками капусту. Успеваю говорить по телефону с Агнесс, чтобы убедиться, что она вполне перенесла неприятный инцидент в школе. Собираюсь приготовить что-нибудь вкусное, чтобы отец точно поел. Вчера он так и не притронулся к тарелке, оставленной в холодильнике.
Девушка всё говорит обо мне, и мне приходится перебить:
— Ты-то как? — перемешиваю деревянной лопаточкой капусту на сковородке, которую тушу в воде. Агнесс вздыхает, явно не желая говорить о случившемся:
«Да нормально, — уверяет, хоть и не срабатывает её ложь. — Давай… — мнется, — не будем говорить ребятам, ладно?»
Киваю, соглашаясь:
— Да, конечно, не стоит их напрягать, это же типичные будни бок о бок с упырями, — в моих словах нет сарказма, я полностью поддерживаю подругу. На пороге кухни показывается отец, поэтому на автомате шепчу, что перезвоню позже, после чего отключаюсь, спрятав мобильный аппарат в задний карман джинсов с ободранным коленом:
— Привет, — говорю, сглотнув, так как переживаю. — Ты… Будешь сегодня кушать?
— Дилан был в школе? — вопрос, ставящий в тупик и вызывающий легкое смятение. Прекращаю мешать капусту, уставившись на мужчину, немного хмуря брови:
— Н-нет, — не знаю, по какой причине запинаюсь, дав ответ. Отец молча кивает и вздыхает, правда, тихо, после чего разворачивается, шагая обратно, по всей видимости, в свой кабинет. Поднимаю лопаточку, задумчиво кусая её край зубами, и опускаю взгляд, теперь выдавая свою озадаченность на лице.
Почему он спрашивает об этом?
***
— Его опять нет? — учитель с удовольствием на языке произносит следующие слова. — Точно вылетит, — и мои друзья довольно шепчутся, осознавая, что карма, наконец, настигает упырей. Остин говорит о том, как было бы здорово, чтобы до выпускных экзаменов всю эту компанию выперли к черту, Робб только кивает, соглашаясь, а Агнесс в который раз напоминает обо всех неприятностях, что приносят эти придурки, и их радость мне ясна. Я тоже не люблю упырей и желаю, чтобы школа скорее избавила нормальных учеников от этой компании. Но голову всё равно поворачиваю, взглядом исследуя пустое место О’Брайена. Не дает покоя вчерашний вопрос отца о Дилане. С чего вдруг он интересуется подобным? Связано ли это с отсутствием парня на уроках?
— Райли опять в трансе, — подруга щипает мое плечо, привлекая внимание, так что отворачиваюсь, только не улыбаюсь, сохранив на лице серьезность и легкую озадаченность поведением отца.
— Ты чего такая тихая? — Остин поворачивается туловищем ко мне, пока Робб обсуждает с Агнесс очередной спор, который она обязательно продует.
Хмурю брови, качнув головой, и принимаюсь листать тетрадь, вовсе не пытаясь читать лекции:
— Я не тихая.
— О чем ты думаешь? — парень стучит ручкой по своей парте, сам сводит брови к переносице, явно нервничая, ведь не привык видеть меня такой. Сглатываю, еле отрывая взгляд от тетради, чтобы посмотреть русому в глаза. Зрительный контакт — уже признак уверенности:
— Об экзаменах, — ложь. Полнейшая.
— Они еще не скоро, — Остин улыбается, настраивая меня на лучшее. — Тем более, не тебе переживать об этом. Для тебя сдать экзамены — мелочь, в отличие от Робба, — пускает смешок, ведь друг пихает его, хорошо расслышав слова:
— Верь в меня и мои возможности.
— Мда, — Агнесс шепчет, кривя губы. Возможности Робба — это, как йети. Есть люди, которые в них верят, но сами никогда не видели. За весь год Робб только и делал, что списывал наши домашние работы, надеюсь, он хоть на три сдаст.
Не улыбаюсь, опять утыкаюсь в конспект, но не вникаю в суть того, что читаю. Мое настроение дает мне предательского пинка, отпуская на растерзание обществу, что привыкло лицезреть меня совершенно иным человеком. Подстава. Причем, подставляю я себя сама, ведь накручиваю мысли вместо того, чтобы отпустить некасающуюся меня проблему. Дело в том, что проблемы Дилана касаются Лиллиан. Проблемы Лиллиан касаются отца. А проблемы отца — меня. Выходит, что эта цепочка держится на каком-то неприятном типе, полном холодного эгоизма по отношению к другим? И я невольно становлюсь частью цепи. Это злит. Раздражает. Живешь себе, стараешься не думать о людях, что сами по себе отвратительны, а потом внезапно твое настроение становится зависимым от них.
— Райли, — Агнесс тыкает меня локтем, хмурясь. Поднимаю голову, понимая, что они что-то бодро обсуждают, а я не принимаю в этом участие, поэтому привлекаю к себе внимание.
— Что с тобой сегодня? — девушка переглядывается с парнями, непривычно видеть её такой хмурой. Они не должны испытывать волнение, их вины в моем состоянии нет, поэтому улыбаюсь, пожав плечами, чтобы исправить образовавшуюся вокруг ауру непонимания:
— Ничего. Всё в порядке.
***
«Знаешь, ты сотворил грех. Ты нарушил закон, а ведь тебе всего девять».
«Он ударил маму».
«С такими вещами идут в полицию. Зачем было бить ножом?»
«Кто, если не я?»
Трудный день. Эмоционально требующий от меня слишком много сил, и под вечер я валюсь с ног, но не от физического недостатка организма. Хочется скорее окунуться в мир снов, забыться, но вместо этого на столе горит лампа, а светильники-звездочки сверкают, тянувшись от окна к двери балкона. Часы противно тикают, намекая, что давно пора лечь, чтобы выспаться. Мне нужен здоровый сон.
Сутулюсь, больше не в силах держать осанку. Ладонью подпираю лоб, кручу пальцами ручку над тетрадкой по химии. Пытаюсь разобраться с формулами, но глаза так горят, что приходится прикрывать их довольно часто, а это замедляет процесс. Все те домашние работы, что не делала на той неделе, теперь создают одну большую проблему, которую разобрать будет непросто. Смотрю на часы. Одиннадцать. Нет, пора ложится, только… Решу последнее уравнение, что окончательно расплавит мои мозги. Отец сегодня не выходит из комнаты. Надеюсь, причина тому — его бурная деятельность с книгой. В ином случае — всё плохо. Если мужчина просто сидит в кабинете, то это уже второй тревожный звоночек.
Стук. Поворачиваю голову, выпрямившись, и смотрю на отца, открывшего дверь моей комнаты. Он выглядит… Уставшим, и видеть его таким неприятно.
— Привет, — впервые за этот день. — Почему ты еще не спишь? — нет, в тоне не то самое недовольство, просто обычно я сплю в это время, поэтому он не рассчитывал застать меня за столом.
— Да вот… — киваю на гору учебников. — Думаю, немного сделать сегодня.
— Лучше ложись, забей на это дерьмо, — мужчина хочет выйти, но останавливается. Он явно хочет что-то спросить, и, почему-то, я без сомнения произношу, не ожидая его слов:
— Дилана не было сегодня, — взглядом скольжу по тексту учебника, чтобы разобраться с темой. Мужчина какое-то время стоит молча на пороге. Поглядываю на его опущенный профиль, в глазах те самые мысли. О чем он думает? Что его беспокоит? Если бы мы говорили чаще, если бы имели привычку открываться друг перед другом, было бы нам куда проще уживаться вместе? Да. Определенно. Я люблю своего отца. Даже с теми «демонами», в проявлении которых он не виноват. Психология человека очень заманчива, и порой она создает нечто, не поддающееся описанию или пониманию. А я пытаюсь понять его. Его молчание.
Закрывает дверь. Ничего так и не дает в ответ, поэтому с тяжестью вздыхаю, начав потирать веки, и ненадолго накрываю ладонью глаза, дабы уберечь себя от уже свирепого света лампы. Или мне просто напросто охота скрыться. Совсем ненадолго. Откуда этот ком в горле? И почему именно он обычно вызывает горечь во рту и жжение в ребрах?
Что это такое? Это высшая степень усталости, переходящая в форму…
Шмыгаю носом, губы приоткрываю, чтобы с дрожью вдохнуть немного кислорода, смешанного с ароматом цветов. Хнычу, тихо, чтобы никто не узнал о моих перепадах настроения, чтобы самой не акцентировать на этом внимание, ведь это не имеет значения. Слезы, от которых веки становятся мокрыми, и теперь я грубо сдавливаю их пальцами, причиняя боль влажным глазам. Тихо. Только тихо. Начинаю задыхаться, приглушенно мыча. Всё тело охвачено эмоциональной судорогой.
Знаешь, как тяжело жить с отцом, мам?
Всё равно, что существовать в замкнутом помещении с голыми стенами и без света, который проявляется лишь в моменты его интереса ко мне.
Убираю ладонь от глаз, пытаясь сконцентрироваться на химии, учеба часто отключает мою чувствительную сторону, но, похоже, сегодня не тот день. Продолжаю шмыгать носом, испытывая злость во время падения соленых капель на лист тетради, отчего написанное смазывается. Чернила расплываются, превращая мою запись в хаос.
Внезапно в коридоре хлопает дверь. Я с испугом начинаю вытирать слезы, боясь, что отец зайдет и увидит их, даже резко тяну руку к лампе, задев пустую кружку с кроликом. Свет гаснет. Но тяжелые шаги уносят человека дальше, к лестнице, только поэтому удается отогнать горечь, нахмурившись. Встаю, продолжая вытирать глаза, и выхожу в коридор, прислушиваясь к шуму. Отец куда-то уходит?
Быстрым шагом подхожу к лестнице, замерев у её спуска, наблюдаю с легкой растерянностью, как мужчина быстро натягивает куртку, руками роется в карманах, ища ключи.
— Пап, — моргаю, надеясь, что полумрак прихожей скроет от него мои покрасневшие глаза и румяные щеки. Про нос вообще молчу. Он первым делом обретает багровый оттенок, выдавая меня начисто.
— Куда ты? — опускаю руки. Мужчина тараторит, хватая связку ключей с комода:
— Проверю, как там Лиллиан.
— Всё в порядке? — делаю шаг на ступеньку ниже, так как отец уже открывает входную дверь. — Пап, — немного повышаю тон. Мужчина поворачивает голову. Смотрит на меня, в упор, но, кажется, давление от зрительного контакта впервые ощущает именно он, а не я.
— Ты ведь мне… — не время, Райли. — Ничего не рассказываешь, — пытаюсь тихо справляться с хлюпаньем носа. Глаза наливаются слезами, но нет, ему не под силу разглядеть мое состояние, поэтому прикрываюсь зевотой:
— Я бы поняла тебя, если бы ты рассказал.
Мужчина смотрит. Долго. И вновь ощущаю укол вины, когда он качает головой, как-то сдержанно выдав:
— Тебя не касается, иди спать, — после чего выходит на темную улицу, заперев дверь. Стою. Смотрю. Слушаю звучание мотора нашего автомобиля, и медленно опускаюсь, пальцами нащупав ступеньку, чтобы сесть на неё. И сижу. Буду сидеть, пока он не вернется. Ладонями потираю голень, после складываю руки на груди, положив их на колени, задев больное со ссадиной, а подбородком упираюсь в мягкую кожу предплечья.
Не смогу уснуть. Поэтому буду ждать.
***
Глубокая ночь. Время давно не детское, и Райли успевает поклевать носом, прежде чем, наконец, до ушей доносится рычание мотора. Он действует на неё, как холодная вода, окатившая сознание, поэтому девушка еле разгибает колени, поднявшись. Слушает. Хмуро, сонно, с больными, опухшими глазами.
И разбирает голос, принадлежащий не только отцу, поэтому неуверенно шагает назад, вовсе убегая за стену до того, как щелкает замок входной двери — и в помещении оказываются двое. Мужчина, руки которого так отчетливо трясутся, что даже темноте не скрыть этого. И женщина. С её разбитой верхней губой. С синяком на подбородке и шишкой на лбу. Такой изнеможенной, морально разваленной и подавленной. Её ладони в порезах, локти покрыты ссадинами. Одна ступня распухла из-за сильных, повторяющихся ударов. Митчелл поддерживает её, помогая переступить порог. Женщина способна наступать только на одну ногу, что более-менее уцелела после побоев.
— Надо было остаться с ним, — Лиллиан никак не успокоится, кажется, она в каком-то бреду. Митчелл понимает это, поэтому отвечает спокойно и ровно:
— Завтра заберем, пусть побудет в больнице, — закрывает дверь, но её руки не отпускает.
— А вдруг Шон туда явится? — новая волна переживания и страха.
— Нам сообщат, не волнуйся, ему нужно пройти обследование, — напоминает, ради чего в принципе его и положили в палату.
— Но вдруг Шон… — всё, вот она — фикс-идея, сводящая с ума женщину, лишенную сна в эти дни.
— Всё, — Митчелл успокаивает, потирая её плечи, и берет за подбородок, заставив взглянуть на себя. — Эй, тебе нужно отдохнуть, — кивает, чем вынуждает её автоматически повторять кивок головой. Смотрит прямо в глаза, пропуская в себя его голос.
— Сейчас примешь душ, — кивок. Она в ответ — кивок. — И ляжешь спать, — большими пальцами потирает её щеки. — Хорошо?
Лиллиан глотает эмоции, но на глазах выступают слезы. Кивает. Поняла.
— Хорошо, — Митчелл касается губами её лба, обещая. — Утром мы заберем его.
Женщина вновь кивает, громко шмыгнув носом, и они продолжают стоять вот так в тишине, скорее всего, оба набираясь сил, чтобы продолжать действовать.
Райли прижимается спиной к стене, нервно дергая ткань своей майки. Смотрит в пол.
И чувство неправильной вины возвращается.
========== Глава 7 ==========
Что такое ложь?
Мне кажется, её использование вполне оправданно в некоторых случаях, конечно, пока действия не выходят за границы морали, но моя ложь — нечто ценное, помогающее воспитывать терпение и создающая атмосферу для благоприятных взаимодействий с миром. Я лгу, когда говорю, что люблю черный чай, ведь обо мне подумал друг, купив в кафетерии стаканчик специально для меня. Я лгу, пока признаю свою любовь к готовке, хотя за столько лет с плитой в обнимку меня уже начинает поташнивать от запаха мыльного средства против жира. Ведь еда — один из способов повысить настроение людей, играющих важную роль в моей жизни. Я лгу, говоря, что мне нравится следить за чистотой в доме, но сама устаю от ежедневных и еженедельных обязанностей. Я лгу, отправившись с друзьями на вечеринку или отдохнуть на реку, так как не желаю компании.
Я солгала, если сказала: «Порядок», — в ответ на вопрос: «Как твое настроение?» — ибо последние полгода не чувствую себя таковой.
Я солгала, если ответила на улыбку улыбкой в момент, когда не хочу этого.
Моя ложь — моя ценность, помогающая сохранить лицо в обществе и остаться такой, какой меня привыкли видеть, ибо именно «такой» меня когда-то приняли. Это своеобразный страх — боязнь, что увидев меня настоящую, люди изменят свое отношение. Увидят то, какой хмуростью обладает мое опухшее с утра лицо. Увидят, как я ругаюсь, когда очередное растение погибает. Увидят, как я кусаю ногти, испытывая злость и обиду на отца. Поймут, что этот идеализированный образ — просто хорошо продуманная ложь.
И мне казалось, что поддерживать её будет просто. Но с каждым годом вес увеличивается, а отвращение к себе вызывает дискомфорт.
Я не хочу улыбаться, если у меня нет настроения. Не хочу смеяться, даже если вы хорошо пошутили. Не хочу глупо хихикать, если ваша шутка меня задевает. Не хочу помогать с учебой, даже если обещаю. Я не хочу…
Но буду. Поскольку ни один человек вокруг не виновен в моем состоянии.
Именно поэтому сейчас в глотке гребаный ком, размером с мой сжатый до бледноты в костяшках кулак. Я стою на пороге кухни, чувствуя, как от вида Лиллиан мне становится куда хуже, чем этой ночью: при свете дня её синяки намного ярче, опухшие веки глаз больше, а взгляд, устремленный в стену рядом с окном, вызывает болезненное ощущение в груди. Женщина не замечает меня, так как не подаю признаков присутствия, пока не набираю достаточно кислорода в легкие, чтобы говорить: