— Да, будет глупо, если ты вернёшься, а я тут помер с голоду, — я хотел развеселить его, но добился только нахмуренных бровей. — Твои лыжи заново сколочены и склеены, возвращаться можно хоть сегодня.
— Я знаю. Я слышал, как ты пыхтел три дня подряд, усердно чиня эти деревяшки. Ксавьер, за мной отправлен вертолёт. Он прибудет сегодня вечером. У нас есть совсем немного времени на подготовку, — он поднялся, аккуратно ссадив меня на соседний стул. — И ещё одно. Имена Франсуа и Якоби Дюпонты тебе о чём-то говорят?
Я непроизвольно скрипнул зубами.
— Да. Это наследники… моего состояния. По их распоряжению я заброшен в эту дыру.
— Они тебя заказали. Франсуа связался с наводчиком, а тот — со мной. Договорились об условиях. Якоби приходила на встречу и отдавала моему человеку гонорар. Ксавьер?
— Что ты хочешь услышать? Им было мало спрятать меня. Решили устранить совсем. Но я не понимаю. Я же больше не претендую ни на какие деньги, я подписал отказ.
— Ксавьер…
— Ну что?!
— Расскажи мне. Какое преступление ты совершил?
— Я не желаю врать. А значит, ничего не скажу. Извини.
— В досье написано, что ты работал программистом. Это кибер-преступление?
— Не расспрашивай меня. Если однажды всё-таки хочешь услышать ответ. Я запомнил… твои глаза в момент вопроса. Твою жажду и любопытство. Я обязательно отвечу. Но не сегодня.
Я говорил и пугался. Что установившаяся между нами связь сейчас разрушится. Я доверил ему своё тело, но доверять информацию из своего мозга пока не готов. Прошло мало времени. На одной чаше весов у меня его пистолет, на второй — его взгляд и его руки. На какой из чаш притаилась ложь, я не знаю. Я закрыл глаза, пытаясь не думать о том, что он сейчас уйдёт. Больше не проронит ни слова. Или не улыбнётся. Или…
Он поднял мою голову за подбородок и крепко поцеловал.
— Пойдём наверх. Я хочу провести с тобой последние часы перед возвращением.
— Зачем? Там только кровать… Секс? Разве это разумно?
— Дурачок. Нет, не секс. Я хочу, чтоб ты лёг и расслабился. Прекратил столько думать… Все эти мысли омрачают твоё лицо. Делают его несчастным и ещё более худым. Я хочу разгладить твой лоб. И разомкнуть угрюмо сжатые губы. Я знаю, что ты не веришь мне, но иначе быть не могло. Я убийца. Но я не твой убийца.
Я молчал, поднимаясь по лестнице. Пришли. Он начал раздеваться, а я — тайком глотать слюну. Мысли утекают в другое, восторженное русло. Вьются вокруг тонкого мощного торса, у него силуэт сладострастного божества или титана… но не человека. Не бывает таких идеально ровных линий. Интересно, он сам-то в курсе своей красоты? Непохоже, чтобы его это заботило.
— Эндж, — я вольно обратился с именем и обвил его гладкие плечи. — Ты представляешь себе хоть что-нибудь? Если я выйду из заключения. Что я буду делать? Скрываться, бросаться в бега? Подделывать документы и внешность? Жить на чужбине под чужой фамилией? Скитаться, не зная покоя? Может, стоит меня убить… избавив от новых злоключений.
Он легонько толкнул меня в постель, упал сам и прижался, запустив руки под мою рубашку.
— Я прошу тебя — не думай. Там, на свободе, по-другому дышится. И по-другому думается. Ты очень долго сидел тут один. Я корю себя за то, что не пришёл раньше. Они делают из тебя психопата. Пессимиста и конченого человека. Ломают волю и желание сопротивляться. Но они не преуспели, — он говорил шёпотом. Медленно гладил по волосам, потом перешёл на мою спину и ниже. — Я разберусь со всем. Я помогу тебе. Я хочу тебя. Я нашёл тебя, и ты достанешься мне. А теперь спи. Выброси всё из головы.
Я повернулся на бок, лицом к нему. Он безмятежен, серьёзен… и, конечно же, спокоен. Глубину его спокойствия я хотел бы измерить. Похоже, оно бездонное. Я протянул руки, и он с готовностью сжал их. Опять захотелось плакать. Моя психика действительно расшатана. Если бы можно было не отпустить его обратно… Я чуть не сказал это вслух. Но только вздохнул и подставил губы под ещё один поцелуй.
========== La partie 4. Вершина ==========
Я проснулся на закате, с жуткой головной болью. Кое-как привёл в порядок торчащие во все стороны волосы и побрёл искать киллера. Нашёл внизу, он разводил на водяной бане что-то вонючее, рядом лежал небольшой кожаный футляр. Я сначала не понял, откуда он взялся, потом заметил болтающийся на шее Ангела фотоаппарат. Новенький блестящий Nikon.
— Ты всё это привёз с собой? Как ты знал, что оно пригодится?
— Я не знал. Всегда есть запасной план. Доказательство убийства — обязательный атрибут, а остальное — импровизация. Кажется, готово. Ложись на пол.
— Что?
— Если хочешь быть убиенным на снегу, иди во двор, но я предпочитаю дом. Ложись.
Я послушался. Он начал укладывать мои ноги в какую-то ему одному известную позицию, а руки разводить в стороны. Я не удержался и начал довольно глупо хихикать, представляя, как всё это выглядит со стороны. В моменты, когда он низко наклонялся, поправляя то наклон головы, то задранный подбородок, я разглядывал его сосредоточенное лицо. Глаза, держащие меня под гипнозом. Безукоризненная форма губ. Я пытался их ловить, он уклонялся и снова поправлял мне подбородок. И терпел дурацкие шуточки.
— Андж… а покойники часто шевелятся? Лезут целоваться, пристают с нескромными вопросами? Мешают фотографировать? Что ты там варил? Небольшая лужа огня и серы, заранее, чтоб не радовался? А отпевать меня будут? Или просто бросят в погреб? Что это? Краска? А почему такая вонючая? О, ты залепишь мне пасть, наконец-то.
Он ни на что не отвечал. Зачерпнул горячую серую жижу, подождал, пока стечёт, и намазал мне рот, сделав губы сухими и мертвенными. Потом немножко нанёс на щёки и лоб, заострил нос. Капнул какой-то пахучей эссенции, и смесь стала голубой. Спичкой он нарисовал, точнее, навёл резкость на мои вены — в районе локтевых впадин и шеи. Последним штрихом стала кровь, которую он взял из моего пальца, смешал с горстью земли до густого, почти чёрного оттенка и жирным слоем нанёс мне на висок. Ровное круглое пятно. Издалека не отличить от пулевого отверстия. Струйку черноватой крови он нарисовал ещё на ухе и продолжил праздник смерти на полу. После этого мне уже строго было приказано не двигаться и пошире раскрыть глаза. Остатками смеси он разукрасил мои ладони и все торчащие из-под одежды части тела, сделав мою естественную бледность сероватой. Думаю, что теперь я первоклассный покойник. Лежащие в ящиках морга молодчики завидовали мне и плакали.
Киллер отошёл на два метра, примерился с фотоаппаратом, зажёг лампу, примерился снова, погасил лампу… Я мужественно выдержал ослепление вспышкой. Он сделал три снимка, помедлил и щёлкнул «труп» ещё раз. Я не дышал, хотя больше побаивался потерять сознание от тошнотворного запаха красок. Приключение увлекательное, но всё же я немного пессимист.
— А если твой обман вскроется?
Он помог мне встать, смочил полотенце в тёплой воде и начал снимать весь «макияж».
— Ты дважды похоронен заживо. Принудительной ссылкой в эту долину три месяца назад. И мной, только что. Ты боишься умереть в третий раз?
— У меня есть что терять. То есть появилось. Недавно.
— Что? — он выжал полотенце и протёр мою кожу ещё раз, насухо.
— Кто, а не что. Ты. Если ты позволишь мне это так называть, — я оробел, безумно стесняясь своих чувств. Мы не сказали друг другу ни слова, ну… такого слова. Должен ли я был сказать что-то первым? Или это принято только в отношениях с девушками, требующих романтичности и обязательных признаний? Или я себе лишнего выдумал, как всегда. Был просто секс. Ничего, кроме секса…
Он без труда прочитал в моих глазах боль и непонимание. Бросил полотенце.
— Вот моя рука, Ксавьер. И моё слово. Я не назвал тебе срок возвращения, потому что я сам его не знаю. Если я приду и не найду тебя, — неожиданно он подсадил меня на себя и крепко удержал на весу за задницу, — я обыщу каждый угол, нору и сугроб и всё равно найду. В сумке завалялось немного шоколада. Съешь его, когда совсем невмоготу станет. Мне пора.
Он оставил всё. И меховую одежду, и мелочи, предметы обихода, весь рюкзак, короче. Пристегнул кобуру с пистолетом к бедру, сунул фотоаппарат в футляр и ушёл встречать вертолёт. Босиком. Я боязливо косился в окно одним глазом, прикрывшись грязным полотенцем, чтоб не отсвечивать. Ничего не было видно, только снег и его фигура, казавшаяся чёрной от длинных распущенных волос. Зато потом одновременно возник шум вращающихся винтов и верёвочная лестница, он встал на неё одной ногой, и его быстро втащили наверх. И всё.
В доме невыносимо пусто и тихо. Каждый вдох и выдох является частью ожидания, о котором я не думаю, но оно думает обо мне. Подстерегает меня на каждом шагу. Я возненавидел единственные часы, висящие на стене. Но не могу их разбить, иначе совсем останусь вне времени. Я пытаюсь не ходить из угла в угол, не пересчитывать резервуары с водой, я и так знаю, что её в обрез (дней на двадцать — это по самым оптимистичным подсчётам; потом придётся нарушить обещание не подходить к озеру), не трогать поминутно его вещи, не стенать и не сходить с ума. Я давлюсь консервами и смотрю на его печь, осиротевшую во дворе. Я уже не вижу её, потому что спустилась ночь, а я всё не иду на второй этаж, потому что там кровать. А он на ней спал. И я не хочу обнимать подушку. Но если не лечь, ожидание удлинится ещё больше. Нужно уснуть, любым способом.
Я обессилел в борьбе с собой, ворочаясь без сна, считал барашков, вспоминал стишки, рисовал на простыне невидимые узоры… и с ужасом осознал, что это только первая ночь в череде неизвестных ночей. Сколько их будет. Пять? Или пятьдесят пять? Я закусил губу, отчаянно твердя, что он бы не хотел… чтоб я так нервничал и изводил себя.
Я смог отвлечься. Подумал о том, как обалденно он выглядит. А я унылая лохматая моль, кожа и кости, запущенный образчик, съеденный диетой и отчаянием. Я должен это исправить. Я должен выспаться, ради него. И может быть, круги под глазами немного побледнеют.
Так начался режим. Насильный и строгий, он всё равно изматывал меньше, чем лениво капающие в никуда секунды. Я не вставал с кровати раньше полудня, дремал или просто лежал, упрямо приучая организм. Ел какую-нибудь безвкусную гадость, отжимался и подтягивался, осмеливался быстро прошмыгнуть во двор, набрать ведро снега, потерять половину по дороге обратно, а вторую половину отогреть в воду и умыться. Благо падал новый снег и скрывал мои следы, а бежал я нагишом, чтоб сливаться с ландшафтом. Бодрости потом хватало на весь остаток дня. Я экономил газ, тушил кастрюлю овощей и ел их понемногу. Иногда я даже забывал о тоске, усердно нагружая ноющие мышцы, утомлённо растягивался на полу и спал, крепче, чем в постели. Ангел всё равно напоминал о себе мимолётными сновидениями, я просыпался от них взмокший и несчастный, с сухими следами соли на щеках, с остервенением занимался спортом, с новой силой, с упрямством, с озлоблением на весь мир. Я не винил кого-то конкретно в несправедливости. Просто хотел убить всех без разбору.
Я не считал дни, но неделя проходила одна за другой, зимние ночи стали понемногу укорачиваться, а запасы еды — неумолимо таять. Призрак голодной смерти казался мне невероятно циничной насмешкой. Чудовищем, которое попирает и сводит на нет все мои старания во что бы то ни стало дождаться спасения. Когда январь был на исходе, я доел последний кусок вяленого мяса из погреба и догрыз последнюю засохшую морковь. Осталась вода. И плитка шоколада, спрятанная в матрасе. Я нашёл её, а из-под кровати вытащил его лыжи и лыжные палки. У меня есть только один шанс выжить — если на свой страх и риск я покину злосчастный дом у озера и одолею горный перевал. А там будь что будет.
Лыжный костюм мне был великоват, длинные штанины пришлось подвернуть. Чтоб не болтаться в ботинках, надел двое носков. Я похож на чучело, но очень решительное и готовое на всё чучело. Сложил в рюкзак самое ценное, что у меня было, откусил от шоколадной плитки кусок и двинулся к лесу у подножия горы.
Первые сто метров пройдены, а меня не хватились. Дом сиротливо чернел, будто укоряя меня в бегстве, но я оглянулся на него лишь раз. Заставлял себя не вертеть головой, пугливо озираясь по сторонам. Вокруг по-прежнему ни души, единственный шум производил я, и я же единолично нарушал однообразный хвойно-белый пейзаж. Я пытался не спешить и не нагнетать свои угрюмые мысли, но лесная тропа вывела довольно быстро на подъем. А потом в тишине раздался самый кошмарный звук — сухой деревянный треск, от которого я потерял равновесия, упав в рыхлый снег. Лыжи сломались, согнувшись по латаным швам, не выдержав и четверти пути. Проклятая долина с озером не отпускают меня. Пытаясь вскарабкаться без лыж, только с помощью палок, я скатился с крутого склона, снежная пыль засыпала глаза, забилась в рот и в ноздри. Кашляя и отплёвываясь, я ухнул в сугроб, и с ужасом услышал какой-то хлопок, похожий на запуск фейерверка, а за ним — звук пострашнее предыдущего. Шум надвигающейся лавины. Нет, только не это, я не мог так сильно растревожить гору, я не кричал, не звал на помощь, я…
Отчаянно забарахтался руками и ногами, выбираясь из сугроба. Треск сползающего снега, неумолимо приближающийся. Разрывающий уши звон, последний, самый последний отчаянный вдох. И бесполезный рывок вперёд, в тяжёлую накрывающую с головой белую массу.
========== Fin ==========
Полагаю, что я умер. Внизу я вижу снег, слева и справа — тоже снег, а сверху — свинцовое небо. Моё тело покоится где-то в этом бескрайнем снегу, я его не чувствую, и сам я… наверное, ничто. Во всяком случае, нет ни голода, ни боли, ни слабости. Только лёгкость. И печаль.
На горизонте появился вертолёт. Жаль, я не дождался совсем немного. Меня поднимает и уносит вместе с потоком воздуха. Не остаётся ни сожаления, ни раскаяния, ничего. Наблюдаю сверху в полупрозрачной мгле, как ты бежишь к дому, распахиваешь дверь, исчезаешь внутри… и скоро вновь появляешься. Бежишь дальше, по свежим следам. Но и их скоро заметёт снег. А меня уносит всё выше и выше. И мгла сгущается, закрывая землю. Уже не видно ни долины, ни озера. Я не успел рассказать тебе то, что теперь забываю. Всё стирается, я сам будто стираюсь. Распадаюсь в мягкую серебристую пыль. Вижу её сверкающие частички. Нет, это не серебро, это лёд, острые крошащиеся кристаллики. Они тают. Они солёные. Ты плачешь… Ты плачешь?
Ты нашёл меня. Всё, что осталось от меня. Наверное. Я угадываю, смутно слыша издалека стук твоего сердца. Оно так бьётся, так сильно, так жарко, так быстро. Ты целуешь меня, в мёртвые губы, ты молчишь, но зовёшь меня, зовёшь, так страстно, так неистово… Так, как бьётся твоё сердце. Я хочу обнять его в твоей груди, но не могу, как же далеко меня отнесло, Ангел. Я затоплен твоей горечью, я разбит, рассеян ещё больше, и я ухожу, забирая с собой стук твоего сердца. Там, куда я ухожу, ты не придёшь за мной. И этот стук, эти глухие тяжёлые удары — единственное, что не исчезает и не стирается.
Найди мою тетрадь и вскрой ответ на свой вопрос. Я написал тебе, одному лишь тебе… о том, что совершил.
========== Fin: quispiam mutatum ==========
Я фаталист. С того света не возвращаются. И со дна колоссальной снежной могилы – тоже. В своём неверии я потерял Бога и готовился ко встрече с небытием. Поэтому заворочаться на пружинящей поверхности было как минимум странно. Голова трещала, но терпимо, в горле застоялась горечь, тошнило… а после того, как я шевельнулся, в левую руку стрельнула резкая боль, так, что в глазах заплавали цветные пятна. Кстати, о глазах. Я не могу их открыть, полголовы накрыто чем-то, сами веки опухли и отяжелели. Я зашевелился снова, но повернуться не смог. Ног совсем не чувствую. Неужели их нет?!
Захотелось закричать, позвать на помощь, услышать кого-нибудь в ответ, найтись, в конце концов, я не могу понять, где я… Но получился только тихий невнятный стон. Рука продолжала болеть, но я сгибал и разгибал пальцы, убеждаясь, что не сплю. Что со мной? Я инвалид? Калека, который больше не будет ходить? Это больница вообще или деревянный ящик, на шесть футов зарытый в землю? От обилия вопросов трещала голова, и кровь разогналась, застучав в висках. Я попытался сказать себе что-то хотя бы шёпотом. Болевшая рука вдруг оказалась сжатой между двух горячих ладоней.