Говорит:
— Подними голову.
И Рыжий тихо отвечает, глядя ему в глаза:
— Отъебись.
Это получается как-то странно. Не агрессивно. Как-то… странно. Наверное, надо было сказать громче, гаркнуть, повысить голос. Но Рыжий чувствует, что не может говорить громче, потому что тогда в голосе можно будет различить что-то кроме накаленного раздражения и равнодушия.
Он сам не понимает, что именно. Он не собирается разбираться.
Хэ Тянь наклоняется и раздельно рычит — реально рычит — у Рыжего аж дыхание перехватывает:
— Подними свою башку. Всё еблище в крови.
Внутри дерёт ощущением, что это снова тот Хэ Тянь, которого Рыжий совсем не знает. Тот Хэ Тянь, от которого можно ожидать любой херотени, которого ещё не удалось прощупать, понять, пронаблюдать.
Он тут же мысленно исправляется: и не удастся. Нафиг надо.
— Ну? — торопит Хэ Тянь.
Рыжий сжимает губы и с вызовом поднимает подбородок. Баранки гну. Что дальше? Что ты мне сделаешь? Кто ты вообще такой, чтобы что-то делать.
Это моя жизнь. Отсоси.
Хэ Тянь молча скользит взглядом по его запрокинутому лицу. Сердце даёт перебой. На несколько секунд его напряженный лоб разглаживается, затем он отводит взгляд и смачивает лекарством ватный тампон.
Сначала теплом пальцев обжигает подбородок, потом — угол рта обжигает антисептиком. Рыжий не шевелится, ни звука не издаёт. Только чувствует, как напрягаются крылья носа и сжимаются губы, потому что болью жжёт до самого разбитого мяса так, что слегка слезятся глаза. Это контролировать не выходит.
Хэ Тянь сжимает его подбородок и хмуро изучает в ответ. Взгляд останавливается на сдвинутых бровях, на сжатой челюсти, на глазах. Человеку, который обрабатывает лицо другого человека, не нужно так сильно сокращать расстояние, если он не слепой, как крот.
— Чё ты бесишься? — вдруг спрашивает Рыжий.
Получается глухо, почти неслышно. Он сам не ожидал, что спросит. Видимо, понял, что если эта тишина затянется ещё ненадолго, гостиная может ненароком взлететь на воздух.
— Потому что ты придурок, — цедит Хэ Тянь. — Потому что ты позволяешь им делать это с собой. Это говно не стоит денег, которые твой обожаемый Чжо тебе платит.
Рыжий чувствует короткую вспышку раздражения. Высвобождает лицо из тёплых пальцев, подаётся вперёд, выплёвывает:
— Он не мой обожаемый Чжо.
Хэ Тянь снова сжимает его подбородок. Говорит:
— Не дёргайся.
— Ты заебал, — сообщает Рыжий. — Командир, пиздец. Я чё, без рук? Разбитую губу не обработаю? А до тебя как было, не знаешь?
На все эти выпады мажорчик всегда реагировал одинаково. Закатывал свои блядские глаза или дёргал своей дурацкой бровью. Усмехался или ядовито палил сарказмом в ответ.
Сегодня он делает нечто совсем другое.
Поднимает взгляд и говорит:
— Мне всё равно, как было до меня.
Рыжий открывает рот тупо на автомате, но понимает, что слов нет.
Он просто не знает, что сказать. Ему кажется, что он снова в Клетке и кулак Трипа снова прилетел под солнышко. Лишил дыхания.
Только вот в Клетке страшно не было. А сейчас — становится. Аж до холода в глотке.
Видимо, что-то в выражении лица Рыжего основательно меняется, потому что рука с новым тампоном застывает, так и не коснувшись кожи.
Хэ Тянь спрашивает:
— Что?
На экране телевизора Хитрый Койот не успевает вовремя остановиться: на полном ходу вылетает в обрыв — по инерции продолжает бежать по воздуху, а потом замирает. И с воплем падает вниз.
Рыжий не моргает. Он качает головой и говорит как-то резко. Хрипло. Будто против воли:
— Нахрена ты это делаешь?
Тампон с антисептиком перемещается на бровь.
— Что я делаю?
Рыжий сжимает зубы. Молчит.
В голове бьёт набатом: скажи ему. Брось эти слова в рожу.
Нахуя ты поступаешь вот так? Вытворяешь всю эту хрень. Все эти ватки и антисептики. Все эти взгляды и “привет” на школьном дворе таким голосом, что мурашки едва не приканчивают прямо там. Все эти звонки и провожания на работу. Нахуя ты привязываешь меня к себе? Заставляешь поверить, допустить мысль, что человек может быть не один.
Что здесь, оказывается, можно быть не одному.
Это почти стокгольмский синдром, когда какой-то псих прижимает к твоему виску дуло заряженного глока и говорит: верь мне.
И ты веришь. Просто потому, что других вариантов нет. Для тебя не осталось больше ни одного варианта.
Рыжий хочет почувствовать злость, но чувствует только аномальную усталость и боль в побитых костях.
Рыжий так устал. Реально. Заебался, затрахался. Всё, чего ему хочется: чтобы все стало по-старому. Возвращаться домой, перебирать квитанции, готовить матери ужин, огрызаться в ответ на задрочки придурков из школы, самому зализывать свои раны, знать, что у него есть Ли — нестабильный, но давно знакомый, предсказуемый. Ему хочется снова не знать никого лучше Ли. Но всё становится иначе, и эти изменения… они пиздец, как пугают.
Так же, как тёмные глаза, всматривающиеся сейчас в самую подкорку, в самую темень, куда даже Рыжий стремается заглядывать. Это те тёмные углы, в которых существует… нечто, отзывающееся на Хэ Тяня. Как монстр под кроватью, который оживает только ночью.
Там существует то, что когда-то заставило Рыжего впиться губами в ненавистный, заебавший рот. То, что перетягивает на себя контроль, когда Хэ Тянь уходит, когда в глазах Хэ Тяня появляется что-то, напоминающее боль, когда Хэ Тянь оказывается настолько близко.
То, что каждый раз заставляет делать шаг за ним, когда появляется реальный шанс, что сейчас, именно сейчас он действительно уйдёт.
Рыжий сглатывает и отводит глаза.
Хэ Тянь тут же вздергивает его за подбородок, возвращает глаза к себе. У него уже совсем другое выражение лица. И голос другой — тоже.
— Не отворачивайся.
— Не указывай мне, — на автомате отвечает Рыжий. Еле слышно.
— Что я делаю?
Он крепко сжимает зубы. Нет. Вслух он этого точно не скажет.
Хэ Тянь будто понимает. Возможно, знал изначально, просто хотел, чтобы до Рыжего дошло тоже. Дошло, что это болото уже вряд ли выпустит на свободу. Дошло, в каком дерьмище они оба оказались.
Палец Хэ Тяня прикасается к шраму, пересекающему нижнюю губу. Рыжий давно прохавал, что у него какой-то пунктик на этот счёт. Хэ Тянь часто залипал на этот шрам, и взгляд у него всегда становился не то застывшим, не то сонным.
— Я бы убил их, — неожиданно говорит он.
Блядь, братья Гао.
Сколько раз он пытался выяснить у Рыжего, как зовут парней, которые избили его в парке? Раз десять как минимум. Но хрена с два. Если Хэ Тянь проникнет ещё и в дела Клетки, жизнь Рыжего точно можно будет смывать в унитаз.
— Ага, — фыркает он. — Как же.
Но Хэ Тянь не усмехается, не убирает палец. Смотрит серьёзно, скользит взглядом по лицу, как будто от этого взгляда прямо сейчас зависит чья-то жизнь.
— Жаль, что я не знаю, как они выглядят. Руки бы переломал. И ноги тоже, — голос у него слегка хрипит. Он снова проводит пальцем по губе. — А ещё зубы. Приложил бы их рожами о бордюр.
Подушечка пальца слегка давит, рот приоткрывается. Зрачки Хэ Тяня расползаются, как будто кто-то ослабил на них тугие ремни.
И тогда Рыжий чувствует — ещё момент, и он сделает какую-то глупость, реально шизанутую вещь типа: облизать губы, чтобы коснуться языком его пальца, или податься вперёд, чтобы сократить между ними это дебильно жужжащее расстояние, наполненное запахом туалетной воды и чая. Чтобы Хэ Тяня снова сломало — потому что его сломает, сразу же, — чтобы он обхватил руками его лицо и судорожно выдыхал в рот, как это было тогда. Чтобы он прекратил удерживать себя в руках, вести себя, как хорошо одетый манекен из понтового бутика. Рыжий чувствует, как на глаза падают шторки, чувствует, как Хэ Тянь опирается о диван одним коленом сильнее, подаётся вперёд.
Думает: да поебать, господи. Поебать.
И делает короткий, судорожный вдох, поднимая лицо, когда за спиной с тихим щелчком открывается дверь.
Хэ Тянь исчезает моментально.
Резко выпрямляет спину, делает шаг назад. Бросает загнанный, потерянный взгляд Рыжему за спину. Туда, где располагается спальня Пейджи. Сухо сглатывает — впервые на его лице нечто, напоминающее растерянность. Словно он вообще забыл о том, что в мире кроме них есть кто-то ещё.
Рыжий очень медленно выдыхает и чувствует только одно: своё пылающее лицо.
Он заставляет себя обернуться через плечо, смотрит на Пейджи. Её опешивший взгляд скользит с Рыжего на Хэ Тяня. Затем обратно.
Несколько секунд она продолжает молчать, потом резко хмурится. Делает быстрый шаг вперёд.
— Господи, милый, что с твоим лицом?
— Ничего, мам. Я в порядке, — выдыхает Рыжий, одёргивая майку, чтобы ткань посвободнее падала на живот. Пейджи подбегает к нему и обхватывает щёки. Он слабо пытается отвернуться.
— Ты снова, да? Снова был в этом ужасном месте?
Он молча отводит глаза и сжимает губы. Произносит:
— Всё нормально, мам. Почему ты не спишь?
— Это нужно обработать!
— Он уже всё обработал, — отвечает Рыжий, кивая на Хэ Тяня, так и не сошедшего со своего места. Стоит, глядя в сторону и выдвинув вперёд нижнюю челюсть. Отсюда хорошо видно, как бешено ебашит жилка пульса на его шее.
— Хэ Тянь, спасибо тебе! — искренне говорит Пейджи, поворачиваясь к нему.
Тот отмирает, надевает на лицо свою привычную улыбку. Нетвёрдой рукой заводит волосы назад. Говорит: не за что. Говорит, что ему, наверное, уже пора. Пейджи начинает переживать, частит, что последний автобус, наверное, уже ушёл. Хэ Тянь уверяет, что успеет. У Рыжего начинает болеть голова.
Он тяжело поднимается с дивана. Приобнимает мать за плечи:
— Мам, пожалуйста. Поставь чайник. Я закрою за ним.
— Милый, присядь, я…
— Мам. Пожалуйста.
Она слегка застывает. Переводит взгляд на Хэ Тяня — тот умудряется ей кивнуть с подбадривающей улыбкой.
— Ну, хорошо. Ещё раз спасибо тебе, дорогой, — говорит она, сжимая пальцами его запястье. — Не знаю, что бы мы без тебя делали.
Рыжий отворачивается и ждёт, когда она исчезнет на кухне. Потом, не глядя, обходит диван и идёт в прихожую, бездумно приглаживая рукой волосы. В башке пусто. Мысль только одна: пиздец.
Хэ Тянь выходит следом, обувается. Снимает с вешалки свою мастерку. Берётся за дверную ручку. В Рыжем дебильная, стойкая мысль: если бы это была Ван, я бы мог остановить её.
Мог бы взять за плечо, развернуть, обхватить за шею. Провести рукой по лицу.
Сказать: «позвони, когда доберёшься».
Но не его. Не с ним.
— Не переживай, — говорит Хэ Тянь, слегка поворачивая голову. — Не думаю, что она что-то поняла.
— Нечего понимать, — отвечает Рыжий. Получается резко.
Хэ Тянь с ухмылкой опускает взгляд. Кивает. Поворачивает дверную ручку и выскальзывает на улицу. Рыжий стоит в пустой прихожей и чувствует тупую нарастающую боль в правом колене. Опускает лицо в ладони и с силой трёт глаза и лоб — так обычно пытаются проснуться.
Сочные ссадины горят под прикосновением.
Из гостиной тянет антисептиком. В жопу. В задницу это всё.
Рыжий сжимает челюсти и идёт на кухню.
Чайник закипает, обдавая оконное стекло паром. Пейджи сидит за столом, глядя в пустоту, перед собой. Почему-то именно сейчас Рыжий замечает густую россыпь седых прядей в распущенных тёмных волосах. Замечает угасающий цвет её кожи и тонкие запястья с мягко выступающими венами и аккуратно подстриженными ногтями.
Рыжий открывает рот, собирается сказать что-то. Что-то нейтральное, вроде: «как прошёл день?» или «почему тебе не спится?», но Пейджи поднимает взгляд, и слова застревают в горле.
Рыжий не знает, когда в последний раз видел её настолько серьёзной. Обеспокоенной. Пейджи поднимает взгляд, и становится ясно: она действительно что-то поняла.
Глотка пересыхает. Сейчас нужно, необходимо что-то сказать.
Всё не так? Тебе показалось? Я сам не понял, что произошло?
— Мам…
Она неожиданно поднимается из-за стола, подходит к нему и обхватывает руками его лицо. Глаза блестят — вот-вот заплачет — и в сердце Рыжего будто вгоняют разбитую бутылку. Этот вечер его добьёт.
— Пожалуйста, заканчивай с боями, — шепчет она. Сжимает руки сильнее, когда он пытается отвернуться. — Пожалуйста. Они же тебя убьют.
Он осторожно гладит её по плечам, сглатывая горячее облегчение, разлившееся в груди. Отвечает:
— Хорошо.
— Я хочу, чтобы ты был счастлив, милый. Это единственное, чего я хочу. Чтобы тебе не было больно, чтобы ты не возвращался домой с разбитым лицом.
Он кивает. Как болванчик.
Кивает, кивает, кивает и ненавидит себя за то, что снова ей лжёт. Потому что ему ещё не раз будет больно. Потому что он ещё не раз вернётся домой с разбитым лицом. Но, по крайней мере, она не будет переживать по поводу того, что её сын якшается с пидором.
Разбитое лицо хотя бы может зажить.
— Всё будет хорошо, мам. Обещаю.
С тихим щелчком закипает чайник. Рыжий отводит глаза и говорит:
— Давай выпьем чаю и ляжем спать, ага? Уже поздно.
Она кивает. Напряжение остаётся в её глазах, но уходит из плеч и спины. Ей даже удаётся слегка улыбнуться.
— Хорошо. Я достану чашки.
Слава богу.
Рыжий отходит, открывает ящик и достаёт железную банку с чаем. Если не шибко размахивать руками и не шибко глубоко вдыхать — боль вполне терпимая. Наверняка ничего серьёзного.
И, тем не менее, ему кажется, что он бы чувствовал себя бодрее, если бы по нему прошлись катком. Иногда бывают дни, которые действительно пытаются тебя уничтожить — сегодня, кажется, как раз один из таких дней. Хорошо, что скоро он закончится.
Скоро Рыжий окажется в своей комнате, примет душ, ляжет в постель и выключится. А завтра всё снова будет в порядке. Завтра его снова начнёт доставать Хэ Тянь, снова прицепится Йонг, не будет давать проходу на переменах. Завтра будет Ван, с которой вообще не нужно будет ни о чём думать. Завтра будет отличный день, а сегодняшний забудется, как ёбаный кошмар.
Он оборачивается через плечо и смотрит на всё ещё стоящую посреди кухни Пейджи. Хмурится.
— Мам? Чашки.
— Да, да. Я просто…
Она смотрит на него расширившимися глазами, и Рыжий чувствует, как сердце ухает в живот.
— Я не помню, где они стоят.
дзета Дракона
Название звезды: Надус I. Перевод с арабского: первый узел петли
Запах алкоголя Рыжий ненавидит.
Некоторые зазубрины в сознании оставлены так давно, что толком и не вспомнишь, откуда они взялись. На этом не зацикливаешься, но вспоминаешь иногда. Приходится. Как о неправильно сросшейся кости в сезон дождей.
Когда воспоминания возвращаются, они отдают лёгкой тошнотой и прохладно сжимающимся сердцем.
Рыжий почти не помнит лица, но хорошо помнит голос.
Голос орёт:
— Дрянь!
Хренова дрянь. Поставь чёртову бутылку на место. Не прикасайся к моим грёбаным вещам.
Его отец никогда не был ни достаточно сильным, ни достаточно смелым.
Если бы они до сих пор жили вместе, если бы семь лет назад его не упекли в тюрьму Ханчжоу, если бы всё сложилось иначе, Рыжий уже был бы выше него как минимум на полголовы. Не пришлось бы до хруста в затылке задирать голову, как когда-то, чтобы вклиниться между матерью и ним, чтобы выкрикнуть в багровое лицо:
— Хватит!
Выкрикнуть:
— Не трогай её!
Не пришлось бы отхватывать оплеуху тяжёлой ладонью: такую, что в ухе моментально разлеталось горячим звоном, а пол бросался в лицо. Не пришлось бы слышать, как Пейджи начинала плакать. Кидалась к Рыжему.
И снова голос. Этот голос орал:
— Ещё раз сопляк тявкнет, вылетите отсюда! Оба, поняла?! Воспитала ёбаного щенка, учи его закрывать пасть!
Рыжий помнит трясущиеся руки Пейджи, прижимающие его к себе, помнит её трясущийся голос, шепчущий: «пожалуйста, сынок». Рыжий помнит её бледное лицо и огромные, огромные глаза. А ещё — лиловый отпечаток на скуле. Тогда он тоже казался огромным.