— Тебя в детстве обижали?
Ну ёб твою мать, думает Рыжий и цедит:
— Нет.
— А что тогда с тобой такое?
— Ничего.
— Понимаешь, — говорит Йонг доброжелательно, — мой лучший друг считает, что в тебе есть что-то положительное. Я пытаюсь, — говорит, — найти этому адекватное объяснение. Чтобы включить тебя в наш тандем крепкой дружбы, мы должны изучить друг друга, а после, возможно, образуется трио. Понимаешь?
Рыжий переводит на него тяжёлый, практически неподъёмный взгляд. Точно так же он иногда смотрит на парней в Клетке перед тем, как сделать первый удар. Но самое галимое в Йонге — с ним эти гляделки не работают. Он не боец, он сопля. Ему до одного места, как ты на него смотришь — он даже не отличит взгляд «помолчи немного» от «сейчас я вобью тебе переносицу в череп, и мне ничего за это не будет».
Вот и теперь он просто впечатлённо поднимает брови и выразительно кивает:
— Ясно. Я понял тебя. — Поднимает руку и постукивает себя по виску. — У меня тонкое ощущение чужой психологии. Я тебя понял. Ты не готов.
— Йонг, отцепись от него, — отстраненно бросает Хэ Тянь.
И вот оно. Это работает всегда — Йонг слушается беспрекословно. Не как ребенок, не как собака. Как друг.
Рыжий, скрипя зубами, вынужден признать: преданность, с которой Йонг отдаётся их с мажорчиком странной дружбе, заслуживает некоторого, — некоторого, — уважения. И та граница, на которой он балансирует без особенного труда — где-то между ебланством и здравомыслием — она просматривается, она ощущается, она внезапно приобретает реальные очертания.
Йонг оборачивается через плечо и притормаживает. Исчезает из зоны видимости Рыжего, чтобы поравняться с Хэ Тянем.
Какое-то время они шагают в тишине. Потом он зачем-то понижает голос и спрашивает:
— Чувак, всё нормально?
Рыжий перехватывает рюкзак поудобнее, сильнее хмурится, упрямо смотрит перед собой. Всё с ним нормально. Что с этим мудаком может быть. Ну, настроение плохое. Ну, хочется ему повтыкать в мобилу, помолчать, побыть отмороженным придурком.
И дурацкое предчувствие, которое с самого утра перекатывается внутри с мерзким хрустом, как стальной шарик по битому стеклу, оно вовсе ничего не значит.
— Всё нормально. Мне просто нужно позвонить, — отвечает Хэ Тянь, останавливаясь. — Подождите меня на остановке.
Рыжий нехотя оборачивается.
Молча смотрит, как Хэ Тянь делает десяток шагов в сторону, как подносит телефон к уху. Видимо, ждёт, когда пройдут гудки. Потом его лицо напрягается — на линии ответили.
Отчего-то появляется желание потереть рукой грудную клетку. И дело даже не в том, как мрачнеет глядящий в сторону мажорчика Йонг, нашаривая рукой карман толстовки и доставая из него шелестящую упаковку с желейными червяками.
— Будешь?
Рыжий хмурится, глядя как Хэ Тянь резко отвечает что-то в мобильный, как поднимает руку и массирует переносицу, заводит назад волосы — привычка из разряда навязчивых неврозов. (Шарик перекатывается по затылку, вниз, к лопаткам, хрустит крошевом стекла). С-сука.
Рыжий непроизвольно сжимает в кармане кулак, потому что внезапно до него доходит: то, как сегодня себя ведет Хэ Тянь, слишком сильно напоминает период, когда он ловил отходняки после смерти матери.
Слишком сильно напоминает те редкие моменты, когда он упоминал в разговоре отца.
По большей части он о своей семье молчал, а не говорил. Да что вообще Рыжий о нём знает? Имя? Рост? Запах его любимого порошка? И нахера ему вообще что-то о нём знать?
— Нет, — отвечает Рыжий, — не буду.
— Не парься, — говорит Йонг, глядя в ту же сторону. — Наверное, опять дела семейные. Обойдётся.
Но в голосе этого полоумного нет прежней уверенности, с которой он нёс хрень типа «тонкого ощущения чужой психологии…» и «мой лучший друг считает…».
Его голос полностью вычищен от эмоций. Это никогда не бывает хорошим знаком.
— Пофигу мне, — глухо говорит Рыжий, — что у него там.
Хэ Тянь как будто слышит — поднимает голову и издали бросает на него короткий взгляд. На секунду кажется, что лицо из напряжённо-раздражённого почти становится спокойным, будто судорогу отпускает. Но секунда проходит быстро.
И Рыжий злится. Из-под Хэ Тяня будто прямо сейчас монотонно выбивают подпорки, а всё, что он делает, — поднимает голову, чтобы найти Рыжего взглядом, проверить: на месте ли? Остался ли?
Идиот. Как будто это что-то значит. Как будто это важно.
Рыжий моргает, отворачивается. Недовольно ворчит:
— Я на работу опоздаю.
— Не, не, стой. Щас пойдём. Возьми вот, пожуй. Червячка.
— Да отъебись ты.
Но он стоит.
И почему-то ждёт.
Хэ Тянь больше не втыкает в телефон, он втыкает перед собой, сунув руки в карманы. Плечи напряжены. Вся спина напоминает железный пласт. До самого «Тао-Тао» кажется, что он хочет что-то сказать, но не говорит, молчит. Балаболит только Йонг, и к концу пути у Рыжего от него начинает гудеть голова.
Обычно они провожают его до ступенек в парк, и сегодня не исключение — Йонг привычно останавливается, бодро говорит:
— Ну, давай, работник. Богатых тебе пенсионеров! — И, довольный своим остроумием, поворачивает в сторону аллеи. Скорее всего, к дому — Рыжему абсолютно насрать, куда ведут дорожки, которые выбирает для себя этот шизоид. Пусть хоть на Марс отправляется, мир без одного ебаната ничего не потеряет.
Рыжий, не глядя, выдавливает из себя сухое («проваливайте уже отсюда») прощание, взлетает по ступенькам, перескакивая через одну, и быстрым шагом идёт к «Тао-Тао», на ходу доставая из кармана сигареты. Упрямо не пускает в голову ни одной левой мысли.
Сейчас три часа дня — дорожки практически пустые. В будний день до шести вечера здесь редко встречаются посетители, поэтому голос Хэ Тяня, внезапно зовущий его, дёргает назад, как будто он намотал цепь на кулак и рывком поволок к себе.
— Гуань.
Он даже обернуться не успевает, Хэ Тянь сам догоняет его, крепко цепляет за локоть — думает, что Рыжий не остановится. Проигнорирует, как обычно. Взгляд такой же жёсткий, как сжатые пальцы. Рыжий не понимает, что происходит, но привычно выдёргивает руку. Нехуй потому что.
— Чё ещё?
Хэ Тянь не ухмыляется и не скользит взглядом по лицу. Он словно чужой: этого парня Рыжий знает ещё меньше, чем того, что задрочливо протягивает его имя, хотя понимает, что Рыжего это бесит; того, что норовит положить руку на плечо, сжать так, чтоб было не больно, но ощутимо, чтоб чувствовалось ещё пять, десять, двадцать минут; того, от которого пахнет чем-то чайно-свежим, напоминающим глянцевые страницы и блестящие стёкла. Запах, от которого хочется зубы сжать крепко-крепко. Он есть и сейчас, но кажется незнакомым.
— Сегодня после работы езжай домой.
Рыжий хмурится:
— Это ещё с какой радости за заявочки?
— Это просьба, и всё. Не сложно же вроде.
Просьба, значит.
Он открывает рот, чтобы доходчиво объяснить Хэ Тяню, что он думает о его просьбах и замашках контролёра, и куда он может эти замашки засунуть, но Хэ Тянь сжимает губы, делает шаг ближе. Загораживает собой весь парк — или это так кажется. В Рыжем вспыхивает иррациональное желание выставить перед собой руки — но он его душит. Раздельно произносит:
— У меня планы.
— Клетка никуда не денется, — говорит Хэ Тянь спокойно, но что-то в этом голосе давит прессаком. — Езжай сегодня домой.
Рыжий несколько секунд смотрит в тёмные глаза. Качает головой и кривит губы.
— Ты, мажорчик, много о себе возомнил, — выплевывает негромко.
Хэ Тянь не моргает. Смотрит, считывает. Ебучий сканер.
— Свали уже отсюда. Я на работу опаздываю. Задерживаешь.
С этим деревянным выражением лица ему хочется врезать — ощущение знакомое, почти приятное, потому что отдаёт тем временем, когда у них всё ещё было… просто.
А Хэ Тянь словно считает в уме. Когда досчитывает до десяти, моргает. Кивает себе. Словно задачку решил, и оказалась она разочаровывающе лёгкой.
Делает шаг назад.
— Удачного дня, — говорит уже через плечо.
И голос не меняется, застрял в сраной фазе «как скажешь». Как будто не раздуплялся после целого дня коматозного отморожения.
Рыжий стоит, как дебил, с незажжённой сигаретой, и смотрит: Хэ Тянь, не оборачиваясь, идёт в сторону ступенек. Спускается вниз и шагает к остановке. На переходе для него притормаживает такси, пропускает, уступает дорогу. Привычная картина: мир уступает Хэ Тяню, только — какая жалость, — сегодня ему на это поебать. Он как будто вообще не здесь.
Рыжий ругается сквозь зубы, сминает сигарету в руке, кривится. Всё равно, блядь, покурить теперь не успеет.
Рваным движением выбрасывает её в ближайшую урну и лезет в карман за мобильным. Чжо уже года два на пятёрке быстрого набора.
Иногда устаёшь просто так, с нихуя. Как будто бежал очень долго, а дорога не заканчивалась, она была бесконечной. Он как муравей — идёт по заданному пути, но слишком поздно понимает, что приближается к скоростному шоссе. Видит машины и слышит рёв, но не сворачивает. Просто не может свернуть.
Всё, что он может, — идти по заданному пути.
В «Тао-Тао» попался какой-то мудак, вынес мозг, выгреб чаевые до монеты. Чжо тоже вылил на Рыжего приличный таз говна. Рыжему, конечно, плевать, но бой отменять за шесть часов до боя — так было нельзя, Чжо можно понять. Мать осталась на ночную — уговоры были до одного места. Пейджи мягкая, добрая, сочувствующая, но упрямая до ужаса — этим Рыжий пошел в неё. Спорить с ней, если уж она решила чего — гиблый номер.
И дом встречает темнотой.
Немного пахнет заваренным перед уходом чаем, но запах почти выветрился. Немного тянет чистым бельем. Немного — средством для мытья посуды.
Всё. Больше ничего нет.
Очертания мебели неживые и размытые в темноте.
Рыжий бездумно открывает окна, стаскивает с плеч мастёрку, вешает на крючок. Свет не включает, только лампу на чайном столике — старую, с покосившимся абажуром, её ещё отец покупал. Тысячу лет назад. Тени от света скачут — дом немного оживает.
Рыжий стеклянным взглядом скользит по гостиной, прислушивается к ноющей глотке и думает: что ты делаешь?
Что ты позволяешь с собой делать?
Кому ты это позволяешь?
В горле жмёт, появляется желание выйти во двор и завыть на луну. Только вот луны не видно — одни тучи, давят на горящие фонари, прессуют тяжёлым запахом находящего дождя. Рыжий опускает голову, зарывается руками в волосы, сидит так, слушает гудение крови в ушах.
Я устал, думает он. Просто пиздец, как устал.
И даже не думает, что проебал нехилую сумму за пропущенный бой — выигрыш был у него в кармане ещё вчера, когда Чжо сообщил, что соперником будет один ебанат из соседнего района. Так, ни о чём — дерётся ради драки. Слишком любит делать больно. Таких обычно уложить — дело пары минут, они выдыхаются за первые пять махов, в которые вкладывают всю свою дурь.
Он сидит так минут пятнадцать, потом — думает, показалось, но нет, по гравийной дорожке действительно кто-то проходит, и — в дверь стучат. Одновременно с этим дождь начинает тяжело стучать по открытым окнам.
Рыжий поднимает голову, поднимается сам. На ходу включает в прихожей свет, уже почти испытывает облегчение: неужто мать передумала оставаться на переработку? Только вот это не мать.
Хэ Тянь стоит на последней ступеньке узкой веранды, а дождь за его спиной уже плотной стеной поливает тёмный двор.
Сердце останавливается, Рыжий сам не понимает, почему.
Они оба молчат.
Квадрат тёплого света выхватывает из вечернего мрака живые элементы: ложится на деревянный пол, на серые брюки и белоснежную рубашку, заправленную под чёрный кожаный пояс. Пуговицы застёгнуты под самый кадык, твёрдый воротничок туго обхватывает шею и упирается двумя острыми углами по бокам. Через согнутый локоть Хэ Тянь перекинул серый пиджак.
— Дома, значит, — говорит он прежде, чем Рыжий успевает выдохнуть забивший лёгкие воздух.
Приходится рывком поднять взгляд к его лицу.
— Чё?
— Хорошо, что в Клетку не поехал. Позже бы я вряд ли успел.
Рыжий приходит в себя, моргает. Таращится на Хэ Тяня, ещё раз мельком осматривает его костюм, хмурится.
— Куда успел? Ты чё вырядился вообще?
Он разводит руки в стороны.
— Нравлюсь?
Рыжий плохо понимает: то ли его затапливает облегчением от того, что Хэ Тянь наконец-то вернулся в себя, снова падлит, подъёбывает и скалится в усмешке, обжигает прищуренными глазами, то ли накрывает раздражающим непониманием происходящего.
Хэ Тянь не затягивает: делает шаг вперёд, но за дверь не проходит, останавливается почти впритык к порогу. Ненавязчиво заглядывает ему за плечо — на тёмную гостиную и тёмную кухню. Улыбается:
— Пейджи нет?
— Отъебись от моей матери, — усталым тоном говорит Рыжий. В тысячный, наверное, раз.
Он хочет сказать что-то совершенно другое, что-то вроде: «нахрена ты пришёл» или «что за фигня сегодня с тобой». Хочет выровнять спину, чтобы грудь колесом, чтобы не снизу вверх. Но всё, что он делает: скользит взглядом по ровному ряду пуговиц, по приталенной рубашке.
— Хотел попросить её подшить рукава. Ты говорил, что она умеет шить. — Хэ Тянь покачивает согнутым локтем — пиджак покачивается вместе с ним.
Рыжий отрывает взгляд от белых пуговиц. К глазам. В них что-то неожиданно тёплое, почти интимное и слегка застывшее. Что-то, что могло бы предназначаться другому человеку, никак не ему, не Рыжему.
Становится страшно.
— Она на работе.
Хэ Тянь легко кивает. Говорит:
— Жаль.
И, кажется, ему совсем не жаль. Он надолго задерживает взгляд на лице Рыжего, тот чувствует, как щёки начинают противно гореть. Это бесит. Он слабо огрызается:
— Если думаешь, что будешь указывать, как мне жить, сразу иди на хер, понял?
Прежде чем голос успевает набрать силу, Хэ Тянь перебивает его:
— Мне нужно уехать.
Рыжий затыкается.
Резко смотрит прямо в глаза, в упор. Хэ Тянь спокойно смотрит в ответ.
— Только поэтому, — говорит, — я попросил тебя сегодня пораньше вернуться домой. Меня такси ждёт на перекрёстке. Самолёт через пятьдесят минут.
На языке рождаются дурацкие, дебильные вопросы, которые Рыжий тут же глотает, моментально, пока они не сорвались, не соскочили с губ. Что? Куда? Для чего? В голове такая пустота, что на секунду кажется, будто он оглох.
Пауза затягивается.
За спиной Хэ Тяня шумит: громкий, осенний дождь. Отбивается от гравийной дорожки. Остро пахнет мокрой пылью и мокрой травой. Чаем и чем-то, отдающим глянцевыми журналами и блестящим стеклом.
Они оба выхвачены из темноты светом прихожей, как на долбаной сцене, как будто сейчас грянет музыка и поскачут актёры, завоет оркестр, всё это окажется какой-то абсурдной постановкой, но вот актёры не выскакивают. Здесь только дождь и темнота.
Взгляд въедается в лицо Хэ Тяня, и Рыжий в очередной раз задаётся вопросом: что с ним происходит, когда этот ублюдок оказывается настолько близко? У него словно башка коротит. Словно замыкание ебашит в спинном мозгу, он начинает сплёвывать эмоциями, всеми подряд, которые только попадаются под руку: недоверие, смущение, злость… страх.
Рыжий понимает, что потерял контроль над выражением лица. Торопливо опускает голову, хмурится. Ему нужна всего секунда, чтобы снова взять себя в руки.
— Ну так вали, — говорит, и, к собственному ужасу, слышит сипоту в голосе. Раздражённо прочищает горло и выпаливает резко: — Я при чём тут?!
— Не хотел уезжать не попрощавшись, — отвечает Хэ Тянь.
Рыжий сглатывает. Неожиданно понимает, что не знает, что ему сказать. Его трогать не должно, куда собрался мажорчик, с кем и надолго ли, но, сука, его трогает. Трогает.
Нельзя просто вот так появиться, блядь, в ночи, наряженным в сраный костюм, вывалить: я уезжаю, удачи, — и съебать. Так нельзя. Так не по-человечески, так неправильно. Нельзя жужжать над ухом, как ебучая муха, на протяжении полугода, а потом просто исчезнуть, и ждать, что всё будет заебись.