— Ну, всё? Попрощался? — яростно выплевывает Рыжий, поднимая лицо. — Пиздуй тогда. Я занят, понял? Ты меня отвлекаешь. Ты мешаешь мне.
Хэ Тянь молчит, смотрит (смотрит, смотрит), и сквозь морок спокойствия Рыжий внезапно видит застывшее, практически омертвевшее лицо. Он с силой сцепляет зубы, шумно вдыхает носом и понимает, что его сейчас понесёт. Достаточно одного движения, одного слова, и с гор сойдёт сраная лавина.
Не нужно, думает он. Сука, я так заебался. Пожалуйста, не нужно делать этого. Я, блядь, тоже живой человек.
Хэ Тянь коротко облизывает губы. У Рыжего это отдаётся болезненным ударом в грудной клетке.
— Мы с отцом летим в Токио, к дяде. — Свет из прихожей скользит по его губам. — Я не считаю, что это хорошая идея, но… мне нужно там быть. Он собирается постепенно вводить меня в курс своих дел, а на днях как раз запланирована встреча с партнерами.
Хорошо. Прекрасно. Отец, Токио, дядя. Бизнес, партнёры, все эти мажорные бизнесменские дела. Звучит пиздец, как здорово.
В горле жмёт.
— Мне насрать, — глухо говорит Рыжий. Слова давятся в глотке, он — давится ими.
Кивает и повторяет:
— Насрать. Уясни себе.
— Поэтому ты бесишься?
— Я, блядь, не бешусь! — орёт он так, что срывается голос. — Мне дела до тебя никакого нет!
В соседнем дворе гремит цепью и заливается захлёбывающимся лаем соседская псина.
Хэ Тянь глубоко вздыхает. Неожиданно кивает. Что, всё? Сдулся? Сдал позиции? У него тоже, видать, есть свой лимит терпения. И нет времени. Самолёт через сколько-то там минут.
Он разводит в стороны руки. Говорит:
— Хорошо.
И, скользнув по его лицу взглядом:
— Счастливо, Гуань.
Да. Кажется, всё. Действительно.
Рыжий моргает. Дождь за несколько секунд облепляет тонкой рубашкой спину Хэ Тяня. Думает: нужно же было так вырядиться.
Думает: сука.
Слышит собственный сорванный голос и думает: заткнись. Но…
— Можешь вообще не возвращаться! В Токио заебись! Тебе там точно понравится. Там все такие, как ты, мажорчик. Отвечаю, — из него вырывается истеричный смешок, — идеальное для тебя место. Даже не знаю, почему ты не съебал раньше!
Он даже не чувствует этих шагов — ноги сами идут.
Дождь за несколько секунд облепляет его собственное тело тяжёлой тканью толстовки. Капли бьют по лицу, и кажется, если запрокинуть голову, можно задохнуться.
Хэ Тянь останавливается. Рыжий тоже — смаргивает воду и сверлит злым взглядом широкие плечи, облизанные мокрой белоснежной тканью.
— И, чтобы ты знал, я бы, наверное, даже не заметил, что тебя нет, — громко говорит он. — Я давно об этом мечтал: вот бы ты исчез! Просто охренел бы от счастья, что никто мне больше мозг не ебёт! Вот же, охуеть, подарок судьбы! Чудеса случа…
А в следующую секунду Хэ Тянь уже врезается в его тело. Прижимает его к себе.
Обеими руками, крепко обхватив за шею, за плечи, почти судорожно. Рубашка — насквозь, с волос тоже безостановочно течёт вода. Пиджак валяется на мокрой гравийной дорожке, а Хэ Тянь прижимается губами к стриженному виску Рыжего, шепчет:
— Какой же ты дурень, господи.
И только в эту секунду до Рыжего начинает доходить, насколько сильно его трясёт. Колотит так, что становится сложно дышать. Это нездоровая, нездоровая, нездоровая херня, но он впивается пальцами в рубашку Хэ Тяня, сжимает её в кулак. То ли отодрать от себя, то ли…
— Всё нормально, — говорит Хэ Тянь, — всё хорошо. Возвращайся домой.
Но не отпускает.
Его губы цепляют короткие волосы. Его пальцы сжимают затылок. От него пахнет так, как нужно. Так, как пахло всегда. И этот запах — этот запах знаком до боли в костях.
— Вернись в дом. Заболеешь же, слышишь?
— Заткнись, — сипит Рыжий. Пытается сглотнуть резь в носоглотке. Пытается не вдыхать его запах (настолько) глубоко. Пытается не проебать самого себя и просирает по всем фронтам.
Он, как муравей, идёт по заданному пути, но слишком поздно понимает, что приближается к скоростному шоссе. Видит машины, слышит рёв, но не сворачивает.
Просто не может свернуть.
Повторяет ещё тише: заткнись.
И Хэ Тянь молчит.
гамма Большого Пса
Название звезды: Мулифан. Перевод с арабского: евнухи
Ли никогда не был вором — честнее этого парня только Папа Римский, — но у каждого Папы Римского есть свои мелкие слабости.
Ли никогда не стащит последнее. Он никогда не стащит у старика, не стащит чего-то, пропажу чего вы заметите. Однажды он спёр у незнакомого мужика использованный билет на автобус. Серьёзно. Ради самого факта — «спиздить».
В другой раз он спёр из супермаркета чупа-чупс и вручил первому попавшемуся на улице пацану, проходящему мимо. Пацан от вида здоровенного бугая со шрамом на роже и сломанным ухом, протягивающего ему розовую конфету на палочке, чуть в штаны не наложил. Но взял. А потом ещё долго смотрел Ли и Рыжему вслед, приоткрыв рот.
Самое ироничное во всём этом вот что: за руку Ли поймали один-единственный раз. Когда он попытался незаметно вернуть женщине спизженный носовой платок. Стащил, а потом понял, что платок именной — именные вещи чаще всего дороги их владельцам.
Тогда обошлось без полиции. Возможно, дело в лёгкой руке или везении щипача.
Рыжий только насмешливо головой качает — ему таких приколов не понять, но он и не пытается. Рыжий давно привык к Ли, Рыжему всё равно, от чего тому на душе легче становится: будь то воровство чужих использованных билетов или просмотры сопливых девчачьих фильмов, когда настроение ни к чёрту. Но фильмы Ли не смотрит, так что остаются автобусные билеты. И это, по ходу, не худший вариант.
Рыжего всё устраивает.
Сложно сказать точно, когда они познакомились: Ли однажды просто появился в жизни Рыжего, начистил ему рожу, пересчитал его острые кости в Клетке, и с тех пор они стали… тем, кем стали. Ли — здоровой дурой, рядом с которой даже крупный мужик кажется мелковатым, а Рыжий — местной шпаной, босяком, хулиганом. Мудилой, по классике жанра воспитанным без отца. С такими, как Рыжий, прохожие обычно не сталкиваются взглядом. На всякий случай. Они, на всякий случай, вообще глаз не поднимают.
Блин, да он знает только одного придурка, который может таращиться на него, пока болты не повылазят, но…
Нет.
Нахер. Думать об этом он не будет. В задницу.
— Ты меня слышишь, не?
Рыжий слегка вздрагивает и поднимает голову. Отталкивается руками от крепких деревянных перил. Отвечает:
— Да.
Ли смотрит прямо на него, уткнувшись локтями в разведённые колени. Когда он сидит вот так, беседка из просторной превращается в крошечную, почти игрушечную — особенно когда опускается вечер и наверху появляются первые прозрачные звезды.
— Ну так и что думаешь?
Рыжий судорожно заставляет себя вернуться к тому, о чём они говорили пару минут назад. До того, как он выпал из действительности и погрузился в болото собственных мыслей. Вязких и невнятных, как бумага, на которую капнули вареньем.
Бой. Бой не у Чжо. Бой не у Чжо с выгодным предложением и непроверенным организатором. Идея — фиговее не придумаешь.
— Думаю, что нехер тебе в это ввязываться, — говорит Рыжий.
Ли шумно вздыхает, отворачивает голову. Крутит в пальцах отломанное от пивной банки ушко. Говорит глухо:
— Хреново, что ты так думаешь.
— Мы не знаем, что за перец этот Толстяк. — Рыжий опирается плечом о балку, скрещивает руки на груди. — Не решай ничё, пока не подумаешь по-нормальному. Нужно порасспрашивать у парней.
— Я ещё ничего и не решил. Просто. Деньги нужны.
Ли всегда нужны деньги — у них дом разваливается по частям.
Пока отец Ли был жив, он любил помахать молотком. Только благодаря этому у них на заднем дворе до сих пор стоит крепкая беседка, веревочные качели (давно забытые), заброшенные на низкую древесную ветку, и старая расшатанная лестница упирается верхней планкой в полуразваленный домик на дереве, на хер никому не нужный уже много лет. Рыжий уверен: скоро развалится и беседка. Потому что отчим Ли не любил махать молотком — только ужираться алкоголем, распускать руки и смотреть телевизионные шоу по выходным.
— Порасспрашиваю. — Ли хмурится. — У тебя всё нормально?
— Да.
Всё прекрасно.
— Рыжий, — зовет Ли. Его голос неспокоен. — У тебя всё нормально?
— Сказал же — да.
— По-моему, с тобой хрень какая-то.
Рыжий трёт пальцами лицо. Ерошит волосы, отмахивается, отвечает:
— Порядок. Я в норме.
— Что-то с матерью?
— Нет.
— Что тогда?
Ничего. Всё супер.
Рыжий подхватывает рюкзак, брошенный в угол беседки. Закидывает на плечо. Ли наблюдает за ним со своего места, вращает между пальцами жестяное ушко.
Ли никогда не стащит у старика и не влезет со своими советами, он по большей части молчит. Сейчас тоже — просто смотрит. И в этом взгляде — всё. Рыжий губы поджимает. Зачем-то выжидает паузу и говорит:
— Не лезь пока к Толстяку. И не заёбывай меня, ладно? Всё нормально.
— Ладно.
Старый добрый Ли. Рыжий кивает:
— Я поехал. Мне ещё за матерью.
Он ловит взглядом еле заметный ответный кивок. Спускается по ступенькам беседки, идёт в сторону дома, похожего на их с Пейджи дом, только без розовых кустов и перекошенного почтового ящика.
Ли смотрит ещё недолго, но, наконец, отводит глаза. Запускает жестяное ушко в небольшую урну у ступенек беседки одним прицельным броском — оно ударяется о стенку и звякает о дно.
Рыжий не оборачивается. Он тоже чувствует себя, как дерьмо.
Последние три дня проходят почти так же, как проходили последние три года их с Пейджи жизни.
Всё почти возвращается на круги своя. Всё почти становится на место, словно заедающий последние шесть месяцев паз неожиданно снова начал работать по-старому, как раньше. Словно никто не решал, что жизнь Рыжего плохо лежит, словно никто не пытался спустить его мир в парашу.
Теперь всё снова в порядке.
Так говорит себе Рыжий, наливая утренний чай и буравя взглядом старую кухонную столешницу, — столешница в тысяче мелких ножевых, — и обхватывая руками горячую чашку, и не думая (не думая, не думая), кто любил пить из этой чашки, несмотря на мелкий скол около ручки.
Жизнь Рыжего из ребуса превращается в простейшее уравнение без неизвестных, стоило только убрать один лишний элемент. Из-за одного лишнего элемента, как оказалось, иногда разрушаются целые алгоритмы.
Последние три дня в башке пусто.
Рыжий воспринимает это как облегчение — когда Хэ Тянь съёбнул из его дома, из его двора, съёбнул в такси и укатил в аэропорт, Рыжий вошёл в ванную, опёрся руками о раковину и тупо втыкал на своё отражение в небольшом зеркале, пока его не начало колотить. Пришлось снять мокрую одежду — толстовка камнем ухнула в пустой таз. Он встал под душ и снова втыкал (но уже в стену) пустым взглядом, пытаясь вычленить из фантомной боли в груди фантомное ощущение радости.
Грудина болела так, словно во время боя он упал на землю, а кто-то подошёл и с широкого маха саданул ботинком ему в солнышко. В последний раз так больно было после пидоров-Гао, которые отпиздили его до кровавой юшки — но тогда это было иначе. Рожей об асфальт. Ногами по затылку.
То же самое, походу, с ним сделал Хэ Тянь, только не в голову, а куда-то под кадык.
Каждый из трёх вечеров проходит одинаково: он делает домашние задания, помогает матери с ужином, отвечает ей «всё отлично». И это хорошие, спокойные вечера.
На пятый день к нему доебывается Йонг. Припирается на площадку, усаживается на лавку болельщиков и вяло помахивает флажком, как заебавшаяся чирлидерша, чья команда проёбывает сороковую игру подряд. И Рыжий действительно проёбывает.
Бросает на Йонга злобный взгляд, проходит мимо. Йонг вяжется следом. Молча протягивает чистое полотенце. Рыжий хмурится, запыханно рычит что-то сквозь зубы, но выдёргивает полотенце из его рук. Вытирает лицо и шею.
— Ты как?
Рыжий молча перекидывает полотенце через плечо, тяжело садится на лавку в тени, успокаивает дыхание, свесив голову. Йонг становится перед ним, сопит. Статуя человека, которому не рады.
Его чёрные адидасы неподвижно застывают перед глазами, и когда смотреть на них больше совсем невмоготу, Рыжий поднимает голову, щурясь на солнце — оно как раз сияет у этого шизика из-за головы.
— Чё тебе надо, а?
— Да я…
— Иди, найди себе другого друга, лады?
— Лады.
И стоит. С места не двигается. Через время начинает притопывать своим адидасом. Осматривается. Вздыхает, сдувает с глаз чёлку. Потягивается, с хрустом разминает спину — три поворота вправо, три влево.
Протягивает:
— Погодка зашибись.
Рыжий закатывает глаза:
— Твою мать…
На нём сегодня футболка с принтом «Сам мудак». Йонг — это ошибка природы, Рыжему такие придурки встречались очень редко, но сегодня он почему-то позволяет ему сесть на лавку около себя и подставлять лицо солнцу.
Йонг воодушевляется этим. С энтузиазмом открывает рот, чтобы выразить очередную гениально-бесполезную мысль, но Рыжий резко поднимает руку:
— Скажешь хотя бы слово — вылетишь отсюда нахуй.
Йонг не обижается. Замирает всего на несколько секунд, переваривает информацию, потом закрывает рот, показывает Рыжему «класс» и откидывается на спинку, прикрывая глаза. Подставляет рожу дневному свету.
Он редкостный дебил, но на долю секунды Рыжий понимает, что, возможно, Йонга иногда вполне реально перетерпеть. Например, когда им обоим херово, а день настолько ясный, что эта нестыковка настроений натуральным прессаком выдавливает мозг из черепной коробки.
На шестой день Рыжий возвращается домой после работы и заглядывает в гостиную: Пейджи вытирает пыль со старенького книжного шкафа, приподнимает и любовно начищает статуэтки, которые стоят здесь, сколько Рыжий помнит этот шкаф.
— Привет.
— Привет, милый, — отвечает она. — Что с твоим телефоном?
Рыжий отмахивается, проходит дальше по коридору.
— Села батарея.
Он на ходу разминает уставшую шею и уже берётся за ручку двери в свою комнату, когда:
— Хэ Тянь до тебя не дозвонился?
Вопрос (лёгкий, почти невесомый, заданный с улыбкой) летит в спину, прошивает лопатки и, кажется, выбивает сердце. А ещё — пол из-под ног.
Он сипло переспрашивает:
— Что?
— Хэ Тянь, — повторяет мать, как будто за шесть ебучих дней он забыл его имя, и диафрагма совершает ещё один кувырок. — Он звонил часа два назад. Сказал, у тебя выключен мобильный.
Сердце заходится, как припадочное. Рыжий сжимает ручку настолько сильно, что почти режется об неё. Нет ни одной объективной причины стрессовать, но Рыжий почти задыхается прямо в этот момент.
Пейджи выглядывает в коридор, говорит:
— Включи телефон, милый. Вдруг что-то важное.
Он сглатывает. Отвечает сжатым горлом:
— Хорошо.
Пейджи кивает и снова исчезает в гостиной. Что-то напевает себе под нос.
А Рыжий… Рыжему кажется, что он сейчас сдохнет.
Ударами сердца почти давишься, когда тебе звонит незнакомый токийский номер, — вот какой вывод можно сделать на шестой вечер отсутствия Хэ Тяня. Не то чтобы Рыжий считал дни. Всё дело в том, что он боец: замечать детали — это его работа.
Он дважды заносит палец над мигающей зелёной кнопкой, потом отдёргивает, сжимает руку в кулак и шумно выдыхает.
Думает: «нахуй».
Но потом снова берёт телефон в руку. И с каждой секундой кажется: вот сейчас он прекратит звонить. Рыжий мечтает, чтобы прекратил. В итоге психует, сжимает зубы и выдавливает в трубку:
— Да.
На линии тишина — никаких помех, будто звонят из соседней комнаты.
— Ты даже по телефону недоволен, — смеётся Хэ Тянь, и от этого смеха внезапно-сильно тянет в лёгких — это действительно он. Рыжий застывает на несколько секунд. Морщится, сжимает в кулак ручку, лежащую на столе, молчит.
— А я уже подумал, что ты номер сменил.
— И чё? Пересрал, да?
Хэ Тянь тоже молчит несколько секунд. Потом всё-таки отвечает:
— Да.
Его голос совсем не изменился (с чего бы ему за неделю меняться?), но почему-то казалось, что должен был. Рыжему до зуда в костях знакома эта интонация, которая каждый раз действует одинаково. Стирает дебильные мысли и жужжащее напряжение. Дурацкое свойство: стоит Хэ Тяню улыбнуться, рассмеяться, посмотреть по-особенному — и всё, Рыжий лежит, скрученный, на полу, со скованными руками, с кляпом в зубах. Делай, что хочешь. Буквально. Хочешь — пизди ногами, хочешь — гладь против шерсти. Иначе ведь Хэ Тянь не умеет.