Две женщины — очевидно, кассир и заведующая, — смеясь, шли к комнате, где стояли сейфы, и рассказывали друг другу что-то об общем знакомом. Телок понял, что, кроме смешливого отношения, он не заслуживает ничего другого.
Вид пистолета согнал смешинку с их лиц — они взглянули на грабителя с ужасом.
— Тихо! — шепнул им Костя. — Молчите, если хотите жить! Пошли брать сейф.
Заведующая дрожащими руками отперла комнату, где стояли два громадных стальных сейфа. Так же, тряся и звеня ключами о замочные скважины, она открыла дверцы сейфов.
Денег было не так много, как рассчитывал Телок.
— Где остальные? — спросил он недовольно.
— Больше нет! — ответила, дрожа от страха, заведующая сберкассой.
— Так плохо работаете? — не поверил Телок.
— Мы одолжили деньги соседям, — вмешалась кассир, — у них утром большой платеж был, просили помочь.
— Всем помогать, никаких денег не хватит! — недовольно буркнул Телок. — Ладно, вот вам мешок, работайте!
И он бросил женщинам объемистый мешок из рогожи.
Женщины молча погрузили в него все деньги, которые нашлись в двух сейфах. Костя взял у них мешок, запер женщин в комнате в компании двух пустых сейфов и скрылся через служебный ход во дворе.
В другом конце двора с машины торговали картофелем. Эта машина тоже была частью плана Кости. Не идти же, в самом деле, с мешком денег через всю Москву.
Телок спокойно, даже не торопясь, подошел к машине, бросил в кузов мешок, залез сам и приказал двум пожилым мужикам:
— Кончай торговлю, братва! Пора в путь-дорогу!
И для вящей убедительности показал пистолет.
Этот аргумент подействовал лучше всяких слов.
Мужики закрыли борт машины и сели вместе с Костей в кабину.
— Куда едем? — спросил шофер.
Втроем было тесно. Но — в тесноте, да не в обиде…
— Пока прямо! — приказал Телок. — Дальше буду говорить, куда сворачивать.
И они поехали на другой конец Москвы по Садовому кольцу. Ехать было трудно из-за возникающих то и дело пробок.
Но Телок был абсолютно спокоен.
«Кто может догадаться, что среди мешков с картошкой лежит мешок с „деревянными“? — размышлял он. — Если даже и сопоставят исчезновение машины со мной, то вряд ли кто запомнит номер полностью».
И еще Костя надеялся, что запертых женщин до обеда никто не обнаружит. А это еще несколько минут форы.
Все же Телок просчитался.
Одно из окон дома, где расположилась сберкасса, выходило во двор. И в этом окне сидел, скучая, пенсионер. Этот пенсионер все видел: как Телок вышел с мешком из служебного входа сберкассы, как забросил мешок в машину, как они сели в кабину и поехали со двора.
Но главное, этот пенсионер запомнил полностью номер машины.
Смотрел он на все это машинально и номер запомнил автоматически. Но, когда поднялся шум, появилась милиция, старик заинтересовался произошедшим и поплелся во двор развеять скуку немощной старости.
Там он узнал об ограблении сберкассы и поспешил все рассказать милиции. Даже описал внешность Кости.
Остальное было делом техники.
Оперативная группа мгновенно разработала план захвата вооруженного бандита. Определив с помощью постов ГАИ местонахождение машины, они стали следить за ней, чтобы в безопасном месте задержать и обезоружить грабителя, не подвергая опасности жизни прохожих.
И когда Телок, уже торжествуя по случаю удачной операции, свернул на тихую улочку, где собирался остановить машину, чтобы с этой улочки проходными дворами спокойно пройти к себе домой, машина была внезапно окружена неизвестно откуда взявшимися вооруженными автоматами омоновцами.
Сопротивляться было бесполезно, и Костя сдался.
— Ребята, — предупредил он омоновцев. — Мужики не виноваты. Я их заставил везти себя.
— Следствие покажет! — дипломатично отвечали омоновцы, застегивая всем троим на руки «браслеты».
6
Поворов проснулся в боксе голодный и злой. Тело ныло от неудобств, в которых оно пребывало во время сна: казалось, здорового участка не осталось.
Трудно было предположить, который час, — все так же тускло светила лампа в боксе и стояла такая же тишина.
Поворов попытался было опять заснуть, но избитое тело в любом положении протестовало болью, тягучей и непрерывной.
Поворочавшись с боку на бок, Поворов оставил всякую попытку заснуть, а попробовал сделать зарядку, чтобы выгнать из тела боль, но в таком узком пространстве бокса не развернешься, поэтому он поприседал десяток раз и сел обратно на скамью, стараясь не думать о невеселых перспективах.
«Думай, не думай, а если мать не вытащит, намотают мне все пятнадцать! — горестно размышлял Поворов. — Несовершеннолетняя, к тому же дубинкой по голове я ее ударил».
Когда за дверью бокса послышались шаги, Поворов обрадовался им, как родным. Бокс ему явно не понравился.
Открылась дверь. Поворов сделал попытку встать и направиться к вошедшему надзирателю, но тут же он был остановлен окриком:
— Сидеть!
Поворов испуганно замер на скамье.
Надзиратель поставил на пол поднос, на котором стояла алюминиевая миска с дымящейся пшенной кашей, из миски торчала алюминиевая ложка. Рядом с миской расположился стакан с горячей жидкостью, напоминавшей чай, а на стакане лежал толстый кусок черного хлеба.
— Завтрак! — коротко пояснил надзиратель. — Ешь быстрее, через десять минут оформлять в камеру будут.
И закрыл опять дверь на ключ.
Поворов еде обрадовался, даже такой, непритязательной — голод не тетка. И подняв поднос с пола, поставил его на сиденье, а сам пристроился рядом.
С виду напоминающая чай жидкость оказалась морковным кофе, подслащенным сахарином или другим заменителем сахара.
Каша была сварена на воде и тоже подслащена. Горячая.
Хлеб был как хлеб. Черный. Съедобный.
Если бы Виктору подали дома такой завтрак, он бы удивился донельзя. Изредка он и дома ел кашу, сваренную на молоке, или черный хлеб, но только в сочетании с другими продуктами, в основном с деликатесами.
Поэтому Поворов сам удивился, когда с жадностью съел весь завтрак, «тюремную баланду», как он мысленно обозвал его, И выпил даже морковный кофе.
«Я знаю пословицу: „Дома и солома едома!“ — сказал сам себе Виктор. — Но в применении к тюрьме?.. Или отныне тюрьма — мой дом родной?»
И настроение сразу же испортилось.
Ровно черёз десять минут дверь вновь отворилась, но на этот раз команда была совсем противоположная:
— Встать!
Поворов поднялся, оставив поднос с посудой на скамье.
Надзиратель указал на поднос рукой:
— А кто за тебя поднос с грязной посудой нести будет? Запомни: отныне ты все делаешь за себя сам. Слуг здесь нет. Избаловали вас…
Виктор поспешил взять поднос с грязной посудой.
— Выходи! — скомандовал опять надзиратель.
Поворов с удовольствием покинул бокс, унося с собой поднос с грязной посудой.
По дороге в зал, где оформляли всех вновь прибывших, надзиратель завел Поворова на кухню, где тот оставил поднос.
В зале на Поворова быстро оформили формуляр.
— Фамилия, имя, отчество? — равнодушно спросил писарь, не глядя на Поворова.
— Поворов Виктор Петрович!
— Сколько полных лет?
— Двадцать!
— Статья?
— Сто семнадцатая! Часть вторая.
Писарь впервые взглянул на Поворова, и во взгляде было одно омерзение, хотя в его возрасте уже можно было привыкнуть ко всему в этих стенах.
— На стрижку!
— С какой стати? — взвился Поворов. — Я еще не осужденный.
— Права качать вздумал? — усмехнулся писарь и позвал надзирателя: — Петрович!
Подошел длинный жилистый мужчина лет сорока, легко, играючи, схватил Поворова за шиворот, как пушинку, поднял его со стула и буквально отнес к парикмахеру.
— Этого без очереди.
И посадил Поворова в засыпанное волосами разного цвета кресло.
Испуганный Поворов уже не думал сопротивляться.
Парикмахеру потребовалось ровно две минуты, чтобы от дорогой прически Поворова ничего, не осталось.
Но и это было не все.
Когда Поворов, ощущая на голове легкость, поднялся с кресла, тот же надзиратель приказал:
— Раздеться догола!
Только сейчас Поворов заметил, что вокруг него все задержанные стоят в чем мать родила.
Способность к сопротивлению была подавлена, и он покорно разделся догола.
Надзиратель занялся проверкой одежды.
А парикмахер напомнил Виктору:
— Эй, я еще не закончил с тобой! Марш ко мне!
Поворов, недоумевая, подошел к парикмахеру, и тот двумя движениями машинки снял у Поворова волосы в паху.
— Свободен! — язвительно проговорил парикмахер. Поворов со страхом посмотрел на себя ниже пояса, ставшего голым и жалким. Виктору даже показалось, что он уменьшился и съежился в размерах.
Такого унижения он и представить себе не мог.
Но Виктор еще хорохорился: «…Все пройдет, как с белых яблонь дым…»
Голых и стриженых задержанных, как стадо баранов, погнали под душ. Выдали каждому по кусочку мыла, хозяйственного, размером со спичечный коробок, и стали запускать в душевую числом, равным количеству помывочных мест.
Поворов попал в первую десятку и, стоя под едва теплым душем, размышлял, ожесточенно намыливая остриженную голову: «Пошел по шерсть, а вернулся стриженым! Не только в армии, оказывается, стригут. Может, лучше было бы в армию пойти?»
Мытых направляли на сушку, где большие фены с фотоэлементами почти мгновенно обсушивали голову и тело, оставляя в неприкосновенности душу.
Затем Поворову выдали его одежду, очевидно, тоже подвергшуюся санобработке горячим паром с химическими добавками.
Поворов с содроганием надел ставшую словно чужой одежду, и надзиратель повел его в камеру.
С первого этажа Поворова довели только до второго. Там надзиратель постучал большим ключом по решетке, закрытой на ключ, условное количество раз, и ответственный за эту решетку не спеша подошел к ним, открыл решетку, принял Поворова, закрыл решетку обратно на ключ и повел задержанного по длинному коридору к другой решетке, которая разделяла этот длинный коридор на сектора.
Упершись в следующую решетку, надзиратель, в свою очередь, остановился и постучал о нее своим ключом. Звон был далеко слышен, потому что в конце коридора показался другой надзиратель и направился к ним не спеша.
«Не доверяют они другу другу, что ли? — устало подумал морально раздавленный Поворов. — У каждого свой ключ и свое строго ограниченное пространство: от решетки до решетки. Да! Отсюда действительно не убежишь».
И Поворов вспомнил, как он подслушал наставление надзирателя одному из задержанных: «Бежать отсюда бесполезно. Единственный, кому удалось это сделать, был Феликс Эдмундович Дзержинский, рыцарь революции. И то этот рыцарь спрятался в бочку с дерьмом. Тогда канализации не было. А теперь не смоешься». И захохотал от сказанной двусмысленности.
Следующий надзиратель повторил всю процедуру с точностью робота и повел Поворова к камере.
«Двести шестая камера», — прочитал Виктор.
— Хулиганка! — добавил надзиратель.
— Почему хулиганка? — не понял Поворов.
— Статья есть такая в Уголовном кодексе, двести шестая, за хулиганство, — пояснил надзиратель.
Он открыл окошко в двери, называемое «кормушкой», и посмотрел вовнутрь камеры. Затем закрыл кормушку, пробормотав:
— Мир и гладь, божья благодать…
Надзиратель посмотрел на Поворова, чему-то усмехнулся и открыл дверь.
Задержанные, занимавшиеся до этого каждый своим делом, замерли.
— Входи! — приказал надзиратель.
Поворов вошел вслед за надзирателем.
Тот, оставив дверь камеры открытой, пошел к койке, стоящей у самого окна.
— Иди за мной! — приказал он Поворову.
Тот не осмелился ослушаться.
Надзиратель сбросил с койки у окна чьи-то вещи и сказал:
— Это будет твоя койка. Самая удобная. У окна воздуха больше. А то курят, хоть топор вешай. И вони меньше, от параши далеко.
Парень лет двадцати, высокий и худой, подскочил к надзирателю.
— Гражданин сержант, но это моя койка!
Надзиратель презрительно отстранил его рукой от себя.
— Ты, Сойкин, хулиган! Твоего здесь что на тебе. Ты теперь переходишь на государственное обеспечение.
Надзиратель покинул камеру и закрыл за собой дверь на замок.
«Дверь была открыта, но никто даже не сделал попытки сбежать. Хотя каждый, как и я, знает, что далеко не убежишь — упрешься в следующую решетку».
Поворов оглядел напряженные лица собравшихся вокруг него сокамерников и, улыбнувшись, произнес с некоторой бравадой:
— Привет честной компании! Позвольте представиться: Виктор Поворов!
Сойкин явно боролся с желанием немедленно броситься на Поворова и затеять с ним драку, но медлил, не зная последствий.
— Наше вам с кисточкой! — решил Сойкин отложить экзекуцию. — Бугор или прыщ на ровном месте? По какой статье?
— По сто семнадцатой.
— Что так гордо? — спросил крепкий, просто литой парень лет тридцати, явно восточной национальности. — Мы сегодня старосту камеры выбираем. Если хочешь стать старостой, то должен пройти испытание…
Поворов лег на койку и вытянулся.
— Ночь провел в боксе, не сон, а муки… Старостой я стать не прочь!
Сойкин просто залебезил перед Поворовым:
— Просто необходимо тебе. Лучшую койку ты уже получил. Теперь остается завоевать власть, и дело в шляпе…
Мужчина лет сорока, с испитым лицом и тупым взглядом, с детским смехом подхватил:
— …шляпа на папе, папа на маме, мама на диване, диван в магазине, магазин в Берлине, Берлин в Европе, Европа в жопе…
— Если мы — Европа! — подчеркнул Сойкин. — Ясно, задержанный Баранов?
Баранов стушевался и ушел к параше.
Поворов оглядел камеру.
— А на воле говорят, что камеры все переполнены. Здесь на шесть коек шесть человек…
— «Все врут календари…» — продекламировал крепкий парень восточной наружности. — Считать не умеешь. С тобой — восемь!
Поворов еще раз пересчитал задержанных.
— Могу всех представить, раз уж ты можешь быть нашим старостой: я — Григорьев, валютчик, по определению милиции…
— Так за валюту сейчас не сажают! — удивился Поворов.
— Статью никто не отменял. Можно только в пунктах обмена.
— А ты решил побольше заработать? Чтобы у тебя купили по курсу продажи?
— Почему нет? Очередь была на час. Мужик спешил. Я помочь хотел. Оказалась провокация. И валюты лишился, и в тюрьму попал.
— Не повезло! — посочувствовал насмешливо Поворов. — Представляй дальше.
— Сойкина ты уже знаешь, на его койке валяешься. Баранова видел, тот, что на толчке сидит, ему место в дурдоме, а не в тюрьме. Этот великан так и прозывается — Великанов, оба — хулиганы, на толчке по дурости, великан по пьянке. Серьезный мужчина на койке — Кузин, по семьдесят девятой пашет, пришел к нам из Большого дома, отказались они от него, орешек не по зубам оказался. Жгучий армянин — Айрапетян Вано, задержан за грабеж. А этот толстый и большой, но с фамилией Маленький, твой коллега с первой частью, по сто семнадцатой.
— Так как же эти двое лишних спать будут? По очереди или валетом?
Общий хохот был лучшим ответом. Сойкин продолжал паясничать:
— Король-дама! Марьяж!
— Сегодня утром пять человек «дернули» из камеры на правеж! — продолжил Григорьев. — До вечера пять человек других загонят в наше стойло.
Поворов равнодушно вздохнул, у него уже была персональная койка, а о других печься его не приучили.
— Тесновато! — заметил он, зевая. — В Штатах, я знаю, на одного заключенного полагается девять квадратных метров.
Сойкин восхищенно воскликнул:
— Во, дают! Как у нас при распределении жилплощади! Откуда знаешь? Сидел там?
Баранов, успевший слезть с толчка, вклинился в разговор:
— Ты лучше расскажи, какую цацу заломал?
Григорьев брезгливо принюхался к Баранову и отшвырнул его.
— Воняет от тебя, Баранов, как от козла старого! Руки хоть бы помыл, после того как очко подтирал.