— Зачем мыть, все равно пачкаться будут! — огрызнулся Баранов, но пошел все же к раковине мыть руки и умываться.
Поворов поудобнее устроился на койке.
— Девку я заломал стоящую!.. Джульетту из себя изображала, недотрога. Жениха своего, Ромео, дожидалась из армии: Как-то раз я ее притиснул, так она меня по морде. Даже в кино отказалась сходить. Тогда я ее подкараулил, когда она в Москве припозднилась на занятиях в университете. Со станции шла, а я в кустах засел, мешок набросил, дубинкой по черепушке и в сарай. Хоть день, да мой! Сколько было сил, все на нее потратил, но ломанул от души. Ромео, ты должен мне поставить бутылку, я за тебя самую трудную работу сделал.
— Заложила? — посочувствовал Баранов, успевший быстро умыться.
— Не повезло. Хозяин в сарай приперся зачем-то… А у меня и сил сопротивляться не было. Такая спелая ягодка. А красивая… Закачаешься!
Григорьев прервал его излияния:
— Так ты на старосту будешь пробоваться или нет? А то без тебя обойдемся.
Поворов мигом соскочил с койки.
— Чего это без меня? Что я, пальцем деланный? Говори, что надо.
Григорьев берет полотенце и завязывает глаза Поворову.
— Мы тебе глазки завяжем, а ты должен языком кусок сахара вытащить из руки одного из нас. — Он приподнял полотенце, показывая Поворову, как будет торчать сахар между пальцев тыльной стороны фаланг. — Но только языком. Зубами запрещается. Мы будем следить.
И Григорьев крепко завязал глаза Поворову.
Поворов забеспокоился:
— А как я найду кусок сахара? Он же без запаха!
— Не боись! Мы твой язык подведем вплотную и скажем: «Лижи!»
Григорьев стал кружить Поворова на месте, чтобы тот потерял ориентацию в пространстве камеры.
Сойкин мгновенно забрался на койку и оголил зад.
Григорьев, продолжая кружить Поворова, запел:
— Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!
Крепко держа Поворова, он подвел его к самому заду Сойкина.
— Лижи!
Поворов энергично взялся за дело, но Сойкин не выдержал и захохотал.
— Щекотно! Я щекотки боюсь!
Когда Поворов вырвался и сорвал повязку, Сойкин уже успел натянуть штаны и сесть по-турецки на койке. Показал зажатый кусок сахара между пальцами, насмешливо протянул:
— Не получилось!
— Не быть тебе старостой! — подтвердил Григорьев.
— Вы меня обманули! Там не было сахара! — закричал Поворов, заподозрив обман.
Григорьев сделал строгое внушение Сойкину:
— Сойкин! Ты опять не подмылся?
И тут началась потасовка. Поворов сбил Сойкина с койки, но Григорьев перехватил его руку и отправил на пол. Сойкин начал бить Поворова ногами. Григорьев, схватив за шиворот, поволок Поворова к параше.
Кузин предупредил Григорьева:
— Не покалечь! А то намотаешь себе новый срок, не разработав первого.
Григорьев бросил в конце концов Поворова у параши.
— Хватит с него… Слушай, победитель! Ты у Сойкина очко лизал, не спать тебе на его койке. Будешь спать на «вертолете» у параши. Все, даже честные люди, начинают с этого путь.
Счастливый Сойкин мигом сбросил вещи Поворова на пол и водворил на койку свои.
Лениво открылась дверь в камеру, и надзиратель так же лениво спросил:
— Что за шум?
Сойкин охотно откликнулся:
— А драки нет! Припадочный попался! Не хочет у окна спать. «Хочу, — говорит, — возле параши, и точка!» Начитался советской литературы, на себе хочет испытать. Мы его и так, и сяк, а он бух на пол — и выть, и кататься…
— Балаболка! — усмехнулся довольно надзиратель и закрыл дверь.
Потап Рудин ночь провел в отделении милиции. В камере он был совершенно один.
— Глядя на пустую камеру, трудно предположить значительный рост преступности, как пишут газеты, — сказал он сопровождающему милиционеру.
— У нас район тихий, — миролюбиво ответил сопровождающий. — Бывает, правда, квартиры чистят!
И он красноречиво посмотрел на Рудина, а затем закрыл дверь камеры.
Рудин после допроса и опознания вещей совсем устал. Довольно вспомнил бешенство пострадавшего, когда Рудин рассказал при нем о подслушанном диалоге в спальне. Рудину даже показалось, что пострадавший скорее примирился бы с потерей картин и антиквариата, чем быть выставленным вот так, на позор, в глазах жены.
Засыпая, Рудин почему-то почувствовал вину перед Инной.
«Надо же! — подумают он. — Она меня сдала, а я еще перед ней, оказывается, и в виноватых хожу!»
В Бутырке Рудин прошел весь путь в общем стаде и вскоре едва отличался от остальных.
«До чего же быстро стирается человеческая индивидуальность! — думал он, глядя на задержанных. — Попробуй разбери: кто здесь с высшим образованием, а у кого три класса? Все на одно лицо! Очевидно, человек на воле отличается прической и выражением лица. А тюрьма стирает индивидуальность».
Первое, что увидел Рудин, войдя в камеру, был останавливающий льющуюся из носа кровь Поворов.
«Ого! — забеспокоился Рудин. — Крутые ребятки! С ними надо держать ухо востро! Не то накостыляют живо!»
— Привет, братва!
Никто не обратил на него никакого внимания.
Лишь Григорьев заметил: «Контингент пошел! К вечеру будет норма!»
Рудин кое-что слышал о правилах поведения заключенных в камере. Неписаных, конечно. И знал, что можно делать, а что нельзя ни в коем случае..
— Разрешите присесть на вашу койку? — спросил он вежливо у Кузина.
Кузин, ошарашенный такой вежливостью, несколько секунд не мог даже ничего ответить. Наконец он обрел дар речи:
— Садитесь, сделайте милость!
Сойкин презрительно захохотал.
— Ёкаламене! Граф, не соизволите ли сесть на парашу? Ах, герцог, вчера, когда мы брали ссудную кассу, я совершил некрасивый поступок: не пропустил вперед себя в дверь даму. Ах, принц мой, она же была проститутка! И проститутка бывает женщиной, герцог!
Почти все поддержали Сойкина своим смехом, кроме Кузина, Рудина да Поворова, который все еще никак не мог под холодной водой остановить сочившуюся из носа кровь.
Кузин опять уткнулся в книжку, которую читал.
Рудин понял, что обижаться глупо, и тоже рассмеялся.
Григорьев подсел к нему.
— За какие грехи повязали?
— В гости пришел без приглашения!
— Домушник, значит?
— У меня доказан только один эпизод! Профессию доказывать надо!
— Сечешь! Молоток! — одобрил Григорьев. — Гони туфту лепилам. Условно можешь схлопотать.
— В худшем случае не больше полутора лет!
— В селении Маштаги, — начал рассказывать анекдот Григорьев, — учитель спрашивает: «Ахмед, сколько будет дважды два?» — «Пятнадцать, учитель!» — «Дурак, я сколько раз вам буду говорить: не больше одиннадцати!»
Рудин засмеялся, хотя слышал варианты этого анекдота раз двадцать.
— Ништяк! — оценил искренность его смеха Григорьев. — Везде чувствуешь себя как дома. Легко перезимуешь. Тебя и в зону не пошлют. Здесь шнырем прокантуешься. Чего гнать куда-то. Пока довезут, обратно везти уже надо. Одни хлопоты. Разнообразят нашу камеру Уголовным кодексом. А то одних хулиганов да насильников бросают. Несерьезный народ! Будем знакомы: валютчик Григорьев!
— Рудин!
— Литературная фамилия! Впрочем, с кем я только не встречался. Сегодня утром на правиловку Пушкина заграбастали…
— Пушкина? — удивился Рудин.
— Александра Пушкина! Не поэта, конечно! Наркотой промышлял. От себя работал.
— Это как?
— Просто: купит мелким оптом, а продает в розницу. Рынок!
Дверь камеры резко распахнулась, и в камеру ворвались четверо надзирателей.
— Встать! — заорал старший. — Собрать вещи и на выход в коридор.
Задержанные, тихо матерясь, стали собирать свои шмотки. Владельцы коек скатали матрацы и вместе с ними по одному выходили в коридор.
— Большой шмон! — шепнул Григорьев Рудину. — Ныкать нечего?
— Пустой! — ответил Рудин. — Повязали меня тепленьким, подготовиться не успел.
Григорьев собрал все со своей койки и вышел вслед за всеми.
А надзиратели, не стесняясь еще не ушедших Рудина и Григорьева, стали колотить большими деревянными молотками по железным койкам.
— Чего это они? — спросил у Григорьева Рудин, когда они оказались в коридоре. — Крепость железа проверяют?
— И крепость тоже! — подтвердил Григорьев. — Есть специалисты, полосу отломают, заточку из нее сделают и надзирателя в заложники. А эти «настройщики» по звуку могут определить разницу, может, где что прилеплено. Мастера имеются и с той, и с другой стороны. Всю жизнь и соревнуются: кто кого…
— И кто кого, по-твоему?
— Борьба с переменным успехом. Пока «мы ломим, гнутся шведы».
Другие надзиратели заводили по одному задержанных в большую комнату с длинным столом, обитым оцинкованным железом, и проверяли каждую складку одежды, каждый шов матраца.
После шмона всех построили по двое в колонну.
— Руки за спину! — раздалась команда.
— Теперь куда? — спросил Рудин у Григорьева, с которым встал рядом. — Опять мыться?
Григорьев рассмеялся:
— Изредка бывает и так: кое-кто приходит утром в банный день помытым. Днем по положению у камеры помывочный день, вот и гонят помытого опять вместе со всеми мыться.
— Зачем?
— Не оставлять же его одного в камере. У него записано: общак, ему общак и создают. Одиночку не имеют права.
— А наши вещи?
— Их еще проверят не один раз. Большой шмон есть большой шмон. Мы идем на прогулку. Вернемся, вещички вернут.
— Шагом марш! — послышалась команда, и все дружно пошли до следующей решетки, где их остановили, пересчитали и сдали на руки следующему надзирателю, который повел их до следующей решетки, преграждающей путь как на волю, так и на прогулочный дворик, расположенный на крыше тюрьмы.
Но как только закрылась дверь за спинами задержанных, они были предоставлены сами себе на полчаса в пространстве прогулочного дворика, над которым была натянута мелкая сетка.
Кроме сетки, над двориками были проложены мостки с перилами, и по ним разгуливал вооруженный часовой.
— А это еще зачем? — удивился Рудин. — Я же не сокол, к тому же не летаю!
— Сетка для порядка больше, — хотя кто его знает… — Григорьев задумался. — Часовой с оружием для устрашения, но если кто тебя убивать будет во время прогулки, часовой будет стрелять на поражение.
Задержанные, предоставленные сами себе, занялись кто чем. Поворов забился в угол и смотрел оттуда злобным волком на всех. Айрапетян достал из ширинки две кожаные перчатки, мигом скатал из них мяч и ударом ноги отправил его Сойкину. А тому лишь бы побеситься. Мигом он послал мяч Маленькому, тот с ходу ударил по воротам, то есть по дверям, возле которых встал Айрапетян. Вратарь легко парировал удар и отбил мяч ногой к противоположной стене.
— Кто-то из «дернутых» утром недосчитается перчаток, — заметил Григорьев. — И я даже догадываюсь кто.
— Украли?
— Трудно назвать это воровством, — уклонился от осуждения Григорьев. — Ребятам скучно. А тот сквалыга всех достал борьбой за свою собственность. Вот его и наказали. Для чего им эта собственность — ты видишь.
— Пошли, поиграем! — предложил Рудин и бросился отнимать мяч у Маленького.
Григорьев стал играть с ним в паре. Затем Айрапетян поменялся с Маленьким местами, Маленький стал вратарем, и игра закипела со всей страстью неистраченных и неиспользованных сил застоявшихся молодых парней.
А Кузин с Великановым чинно гуляли, как и полагается пожилым людям, и вели «светскую беседу».
— Я все-таки не пойму, Сергей Сергеевич, — тоном академика спрашивал Великанов, — за что тебе семьдесят девятую шьют?
— Сам удивляюсь! Государство не только не потеряло ни копейки, наоборот, — приобрело. Обман потребителя был, не отрицаю. Ну, так и судите за обман потребителя, а не за грабеж государства.
— А на чем обманывал-то? — наивно спросил Великанов.
Но Кузин, как ни странно, охотно рассказал суть своего бизнеса:
— Я главным инженером ткацкой фабрики работал. Как-то пришла мне на ум хорошая идея: заметил, что очистки шерсти смываются в канализацию, установил мелкий фильтр, из этой шерсти пряжу стали делать пополам с искусственным шелком. Из пряжи ткань делали, костюмы шили. Которые продавали как чистошерстяные.
— А они были полушерстяные? — усмехнулся Великанов.
— Да мы бы их продавали как полушерстяные, но фабрика выпускает только шерстяную ткань. Против плана не попрешь! Но государство что теряло от моей деятельности? Почему мне инкриминуют хищение в крупных размерах? Когда всюду поощряется частная инициатива?
— А ты считаешь, хищения не было? С государством ты же не делился? «Мою шерстку прядешь, мое мясо варишь…»
— Господи! При чем здесь налоговое управление? Так и судите за уклонение от налогов, а не за хищение. Я же тебе говорю: очистки спускали в канализацию. Никому они не нужны были, только засоряли реку. Премию я заслуживал, как борец за чистоту экологии.
— А тебе не приходило в голову, что свою идею можно было предложить государству?
— А как ты себе это представляешь? У нас нет, как на Западе, контор, которые оформляют приоритет твоей мысли. А мысль документально не оформишь. Это у нас называется рацпредложение. В лучшем случае небольшую премию получишь. Первый же шеф, к которому ты обратишься за содействием, предложит тебе соавторство, в лучшем случае. А в худшем случае…
— Убьют? — замер Великанов.
— Убить не убьют, а за бортом останешься. И управы не найдешь. А сколотил преступную группу, две доли твои…
Баранов бродил по дворику кругами, но неизбежно оказывался возле Григорьева. Тот заметил его маневры.
— Чего тебе, Валера? — спросил он Баранова.
— Григорьев! — заканючил, как маленький, Баранов. — У тебя светлая голова, научи, что говорить на суде.
— Слушай, Валера! Ты мне уже надоел! Как я могу тебе помочь, когда ты держишь свое обвинительное заключение в трусах и не показываешь никому.
— Так стыдно! — захихикал Валера.
— Стыдно, у кого видно! — заключил Григорьев. — Отвали, моя деревня! Мешаешь играть.
Маленький выбросил мяч в «поле», мяч тут же оказался у Айрапетяна. Вместе с Сойкиным они легко обыграли Рудина и устремились к «воротам» Маленького. Григорьев, отвлеченный Барановым, замешкался, и Айрапетян прорвался к воротам. Сильный его удар Маленький не смог парировать.
Но в эту секунду дверь отворилась и в образовавшуюся щель выглянул надзиратель. И мощный удар мяча пришелся прямо ему в глаз. Глаз заплыл кровью, прямо на глазах у задержанных вырос огромный синяк.
Однако второй глаз надзирателя отлично видел, кто нанес столь меткий удар по служителю закона.
— Строиться! — завопил надзиратель, чтобы скрыть боль. — Прогулка закончена!
Построившись парами, как в детском саду, задержанные двинулись обратным маршрутом в камеру. С теми же остановками у каждой решетки. Правда, с ними не было Айрапетяна.
Надзиратель с фингалом оказался злопамятным и у решетки, выпустив всех в следующий сектор, оставил Айрапетяна на своей стороне, а затем увел куда-то. И никто не посмел вмешаться.
«Как стадо баранов, право! — подумал Рудин. — Любого могут взять и под нож, а мы только радоваться будем, что взяли соседа, а не тебя. Девиз один: „Умри ты сегодня, а я завтра!“»
Большой шмон уже закончился, и продезинфицированная камера противно пахла карболкой в сочетании с еще какой-то гадостью.
Арестанты забрали свои проверенные на законность вещи и все зашли в камеру.
Кузин даже дожидаться не стал, когда за ними закроют дверь, и бросился прямо к большому шкафу, где у каждого на определенной полке было свое местечко для продуктов.
— Что-то я проголодался! Свежий воздух всегда у меня вызывает аппетит.
Он достал оставленные с завтрака два куска черного хлеба, разрезал каждый на две равные части, густо намазал сливочным маслом и пригласил Великанова разделить трапезу.
— Присоединяйся, Андрей Андреевич!
— Спасибо, Сергей Сергеевич! Так обед скоро!