Ос же сидел теперь на кровати и болтал тонкими ножками. Короткие штаны не скрывали их, руки у него тоже были белые, хрупкие, словно фарфоровые, сам же он, слушая свою историю, теперь с вызовом поглядывал на меня.
— Что это вы, гемма Лой, словно оправдываетесь, — тихо прошептала я, все кутаясь в длинный мокрый плащ, — что ж я зверь какой? Вы мне лучше что-нибудь из одежды дайте, а то я вашего сынишку напугаю своими лохмотьями…
— Это меня-то, — расхохотался вдруг Ос громко. — Даже не надейся! Отец, она говорит, что напугает меня! Ты слышал? — видно было, как мальчишка с пушистыми ушами хорохорился изо всех сил, и больно было на него смотреть.
Лой же, рывшийся в тряпье, забравшись чуть ли не целиком в кованый железом сундук, что-то невнятно пробубнил ему в ответ.
А мне оставалось лишь развести руками удивленно, на что дьюри, усмехнувшись, сказал:
— Ос, накрывай на стол… Есть хочется!
Ос посерьезнел и, щелкнув длинными тонкими пальцами лохматой ручки, что-то шепнул. На стол плавно опустилась тарелка с нарезанным мясом, попадали лепешки, пироги, большой же пирог с вареньем плюхнулся начинкой вниз. Ос зыркнул серыми лукавыми глазами в спину отца и быстренько перевернув руку ладонью вниз, заставив, похоже, тем самым пирог перевернуться. Начинка вся осталась на столе. Но Оса это не смутило. Сделав руку лопаткой, он будто подцепил варенье со стола и плюхнул все это на пирог. И вздохнул с облегчением.
Дьюри, тихо посмеиваясь, уже взял солидный кусок мяса с аппетитными прослойками жира и, завернув в лепешку его, принялся есть. А гемма бросил мне вещи и покосился на сына:
— Молодец, сынок… — видя же, что я со своими тряпками не знаю, куда спрятаться, добавил: — мизере…
Я почувствовала, что покраснела. Но этого уже никто не видел. Я уже стала невидимой. Сама ведь смогла бы, наверное, воспользоваться этим заклинанием.
На всякий случай уйдя за печку и быстро переодевшись, я провела рукой по шее, груди, там где во сне был багровый толстый рубец. Ничего…
По толстому стеклу барабанил дождь. В доме была тишина. Лишь гемма Лой вздохнул шумно, и придвинул стул к столу, да под Осом скрипела деревянно кровать, оттого что он болтал ногами.
Одежда была мне впору. Серое вязаное пончо, по-другому не знаю как назвать эту вещь, и штаны. С удовольствием почувствовав себя вновь одетой, я вышла и, подтащив тяжелый табурет к столу, потянулась за мясом. Гемма Лой улыбнулся, пошевелив ушами:
— Оказывается, Харзиен, хозяйка флейты прехорошенькая! Ишь ракраснелась вся. Да-а… — протянул он глубокомысленно, глаза его прищурились, — если бы не война, милая моя, не бродить бы тебе по лесам да пустошам нашим, а жить в замке короля дьюри да радовать нас красотою и добротой своею…
— Если бы не война, гемма Лой, — ответила я, с удивлением замечая, что голос мой начинает меня слушаться, то ли оттого, что в тепле я оказалась, то ли раны в груди затягивались постепенно, и добавила уже громче: — не увидеть бы никогда мне ни Вересии, ни короля дьюри, никого из вас… Нет худа без добра, как говорит моя бабушка.
Харзиен слушал меня и молчал. А гемма ответил:
— Мудрая женщина, верно подмечено.
Ос же звонко перебил его:
— Значит, по вашему, если воин в бою погиб, то ему от этого какое-то добро есть?
Лой обернулся к сыну.
— Ты еще молод, сынок…
— Есть добро, Ос, — сказал Харз мягко, — его любимая, дети его, родители жить будут… Если же и они все погибли, то и тогда добро есть: он выполнил свой долг перед ними, он умер, защищая их…
— Все красивые слова! — крикнул Ос, разозлившись, — мне?! Мне — какое добро в том, что я — урод? — голос его сорвался.
И он заплакал, заплакал тихо. Белые, тонкие руки мальчика вскинулись к лицу, закрывая его.
Все молчали. Гемма торопливо подошел к сыну, и попытался обнять его, но мальчик изо всех сил отбросил его руку. Лой тяжело опустился на кровать рядом с Осом. Сгорбившись и опершись на руки, он смотрел в пол и молчал…
— Нет никакого добра в том, Ос, — проговорила я в наступившей тишине, мой прорезавшийся голос показался мне неприятно громким, и я добавила тише: — это — несчастье…
Ос вскинул голову и сейчас смотрел на меня, прищурившись зло и жадно ловя каждое мое слово, словно намереваясь вцепиться в меня, лишь только я замолчу.
А говорить ничего не хотелось. И так много сказала. Может быть зря. Не люблю говорить. Слова, если их много, теряют свою ценность и звучат фальшиво. И режут больно этой фальшью.
Маленький Ос, сжавшись всем хрупким телом, словно его били, молчал. И все молчали.
Стало слышно, как дождь шуршит по соломенной крыше, стекает с нее и каплями ударяется о мокрую землю. По лесу пробежал ветер, и еще, и еще раз… И солнце, прорвавшись сквозь тучи, выглянуло и заиграло на мокром окне, на железном чайнике, на глиняных кружках, облитых глянцем.
— Вот и дождь кончился, сынок… — тихо проговорил Лой.
4
А я вышла на крыльцо. Тяжело видеть чужую боль, особенно когда ничем не можешь помочь или что-то изменить.
Глубоко вдохнув лесной, пахнущий дождем, мокрым деревом, листвой воздух, мне не хотелось никуда уходить. Так бы и остался на этой поляне, в одном из этих домов под соломенными крышами, с уютными крылечками, маленькими окнами с толстым желтоватым стеклом… вдали от жестокого Ошкура, выжженных деревень, страха и боли.
Солнце припекало все сильней, поднявшись уже над лесом. А я села прямо на теплый деревянный пол крыльца и, откинувшись на беленую стену дома, уже не думала ни о чем.
Но вот дверь в дом открылась, и появился тот, которого я бы хотела взять с собой в ту жизнь, где мне только что было так хорошо.
— Ты меня звала? — тихо спросил дьюри.
— Нет, — улыбнулась я.
— Я ошибся, — пожал плечами он.
Но не ушел. Он сел рядом, положив локти на колени. И некоторое время молчал. А потом я услышала его:
"Мне хорошо с тобой, О"
Повернувшись к нему, я долго смотрела на дьюри, но он молчал и улыбался… глазами… И опять я услышала его:
"Даже когда ты молчишь… Почему?"
А я подумала в ответ:
"Почему тебе хорошо со мной, или почему я молчу? — и рассмеялась, то ли оттого, что не выдержала пафосности этой минуты, то ли оттого, что не знала ответ на этот вопрос… — А может быть, я хочу, чтобы ты сам ответил на этот вопрос…"
Но то, что я услышала в ответ, заставило меня покраснеть:
"Как можно объяснить, отчего тот или другой человек начинает нравиться тебе? Видимо, что-то совпадает… Вдруг, понимаешь, что даже паузы в предложениях делаешь с ним в одном и том же месте… И взгляды, коснувшись друг друга, не бегут быстрее прочь, заменяя случайное прикосновение дурацкой улыбкой, а словно проходят насквозь, выжигая горячую дорожку в тебе… и ты начинаешь приглядываться к тому, кто вызвал это странное ощущение… "
— Зачем тебе мои глупые мысли? — сказала я вслух, чувствуя как горит лицо и бешено колотится сердце.
— Я люблю тебя… — тихо сказал дьюри.
…А солнце уже спряталось вновь. И глухие раскаты грома громыхнули над лесом. Дождь радостно застучал вновь по листьям, по траве, зашуршал по соломенной крыше. Он шел и шел… по мне, по нему, по его и моим рукам… А нам было все равно. Нам было хорошо в этом дожде. Где никому не было дела до нас…
Часть 7
1
Дожди зарядили на всю неделю. Лес стоял притихший, сырой. С ветвей деревьев падали тяжелые капли… Густой туман сменялся моросящим дождем… Он барабанил занудно по толстым стеклам окон, стекал по соломенным крышам, собирался в лужицы. Земля чвакала под ногами, травы стояли наливные, душистый горьковатый аромат пижмы плыл над некошеной поляной, а желтые цветки на длинных стеблях тянулись вверх, к солнцу, будто спрашивая его, когда же небеса перестанут лить воду и отпустят золотое жаркое солнце на волю…
Я живу здесь уже неделю. И каждый день, боясь открыть глаза, говорю себе, что вчера был самый счастливый день в моей жизни… И открываю глаза, и вновь он со мной, мой дьюри…
Однако Харзиен исчезает иногда. Его нет подолгу, вот и сегодня, проснувшись на чердаке под соломенной крышей геммы, завернувшись в теплое лоскутное одеяло и глядя в маленькое оконце на клочок серого дождливого неба, я думаю о том, что дьюри нет уже второй день.
Когда я пытаюсь спросить у геммы Лоя, куда исчезает дьюри, он лишь улыбается и говорит, что так надо, и король вернется.
Я же начинаю скучать без него, и тогда, накинув длинный плащ геммы, натянув капюшон, отправляюсь в лес.
И хоть и не знаю здешних мест, и боюсь всяких неведомых мне существ, наверное, обитающих здесь, но больно уж похожи эти места на мои родные, возле Михайловки, где была у бабушки дача, и где всегда в это время мы ходили за грибами…
В первый раз я ушла недалеко. Деревенька оказалась немаленькой. Домишки тянулись еще долго по обеим сторонам широкой просеки, образуя красивую лесную улицу. Высокие сосны поскрипывали стволами, толстый слой влажной хвои скрадывал звук шагов. Иногда из какого-нибудь из домов выходил мужчина, чем-то похожий на Никитари, или выглядывало в окно женское миловидное лицо, очень напоминающее Брукбузельду, и я кивала им головой в знак приветствия. Нет, я не знала никого из них, но они-то наверняка уже знали, что в их деревне живу я, и они приветливо кивали мне в ответ…
Этот народец, живущий в лесах, как рассказал мне Харз, зовет себя уллами. Уллы легко общаются с духами и силами природы, поэтому они и слывут хорошими лекарями. Именно уллы всегда были в большой дружбе с дьюри, и сейчас, в смутное время войны и хаоса, только здесь и можно еще найти надежный приют…
А война, оказывается, и не думала прекращаться. И Харзиен как-то грустно рассмеялся в ответ на мой наивный вопрос, почему же не окончилась война, если Ошкур закрыт…
— Да, Ошкур закрыт, но ведь те ошкурцы, которые были здесь, никуда не исчезли, — ответил он, — и к тому же — война начата не ими. А ивенгами, убившими моего отца и мать… Теперь же они, ивенги, ошкурцы, прибившиеся к ним, и ланваальдцы, злобствуют, отыскивая и убивая тех, кто еще выжил из дьюри и уллов…
Вспоминая этот разговор сейчас, я с болью понимала, что исчезает мой дьюри неспроста. И тревога начинала грызть меня изнутри… И вновь я собиралась и уходила в лес. Здесь в четырех стенах маленького дома мне становилось вдруг тяжело дышать, хотелось вырваться и остаться одной, и просто идти и идти, и молчать…
С каждым разом я уходила все дальше, следуя узенькими, еле приметными тропками жителей деревни.
Отыскала и их родник, где вода выбивалась из каменистой стены неглубокого оврага, стекала в большую, выложенную из камней купель, и падала с почти метровой высоты из нее на землю, образуя озерко…
А однажды забрела очень далеко и поняла, что не знаю, как вернуться…
Тропинка здесь сворачивала вправо. Вниз уходил глубокий овраг, заросший высокими деревьями. А в нише, вырубленной в кустах, на небольшом круглом камне стояла маленькая статуэтка. Женщина, тщательно вылепленная из белой глины, закутанная с головой в светлое покрывало, как индианка в сари, протягивала свои ручки ладонями вверх. Ее приветливое лицо, раскрашенное как у куклы, было обращено ко мне.
На камне лежали разные камешки, бусы, стрелы, букетики засохших цветов, детская игрушка — глиняная свистулька-птичка…
И вдруг чья-то рука протянулась из-за моей спины к камню и положила на него колоски то ли пшеницы, то ли ржи.
Я оглянулась. Старая женщина небольшого росточка с любопытством взглянула на меня. Седые волосы ее были подобраны в гладкий пучок. Серый, выцветший от времени, вымокший от сырой травы плащ, скрывал ее всю. Приблизившись к камню со статуей, она убрала засохшие цветы и двумя руками бережно взялась за руку своей богини. Так она стояла некоторое время, немного наклонившись к ней…
Я же, стараясь не нарушить глубокую тишину леса и таинство этой минуты для незнакомой мне женщины, отошла. И хотела уже уйти, как услышала ее оклик.
— Это ты живешь у старого Лоя?
Обернувшись, я улыбнулась и пожала плечами:
— Я. Здравствуйте…
Она же ничего больше не сказала. Лишь кивнула головой. И пошла совсем в другую сторону. И вроде смотрела я ей вслед, но так и не поняла, как она исчезла буквально через мгновение из глаз.
А я вдруг вспомнила, что так и не знаю, куда идти, и пожалела, что не спросила.
"Лессо, добрая душа, — прошептала я, — опять мне твое заклинание-компас пригодилось, что бы я делала без тебя… "
В последнее время я все чаще обращалась к ней за помощью, что-то уже помнила на память, а что-то узнавала вновь.
Умершая красавица-тианайка словно вела меня, она заставляла чувствовать то, что раньше было недоступно — увидеть за шевельнувшейся веткой убегавшую белку, в траве слышать шорох ползущей невдалеке змеи, почувствовать взгляд и понять, чей он… посмотреть на человека и осознать, что он такое.
Так случилось и сейчас. Возвращаясь к деревне, я вновь и вновь вспоминала встречу у маленькой глиняной богини. И у меня было чувство, что сегодня я встретилась с кем-то очень добрым и мудрым, с тем, кто будет очень много значить для меня скоро.
2
Дни шли, а Харзиен все не появлялся. Каждый раз, возвращаясь домой, как я уже привычно стала называть дом геммы, мое сердце замирало на какой-то миг… Но где-то внутри меня сидел кто-то, который холодно говорил глупому сердцу, что не стоит попусту трепыхаться — дьюри сегодня не придет. А я не хотела слушать дальше этот холодный голос ненужного мне сейчас знания. Я просто боялась услышать страшное…
И старалась заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от тревожных мыслей. Но по дому работы было мало, толку в других делах от меня не было, и я только мешала гемме Лою.
Однако, в короткие перерывы, когда дождь переставал моросить, старый улла принимался чинить крышу своего маленького дома. И тогда я забиралась на чердак и подавала охапки разложенной здесь для сушки длинной травы сушеницы, как называл ее Лой. А он сидел на крыше, на деревянном коньке, связывал ее и укладывал ровные вязанки на крыше. Трава эта была шершавая, и вода скатывалась по ней, совсем не смачивая…
— Как с гуся вода, — смеялась я, выглядывая с чердака, когда вновь начинался дождь, и мы с геммой сидели там, пережидая его.
А гемма удивленно спрашивал:
— Какой такой гуся?..
Потом Ос громко звал нас к столу. И мы отправлялись обедать.
Мальчик деловито собирал на стол, сидя на своей кровати и качая короткими ножками. Хрупкие его руки взлетали и опускались, раздавая команды кастрюлькам, чайнику, чашкам… Иногда чашки падали и разбивались… Он тут же лихо их сметал под кровать, словно ничего и не случилось…
Горячий суп с зайчатиной исходил парком, хлебные лепешки горкой лежали посреди стола… Сидеть у печки было жарко. И Ос, раскрасневшийся, протягивал руку со своего стула возле окна, на который он с трудом перебирался, и распахивал створки. Влажный лесной воздух шевелил легкую занавеску. А гемма Лой говорил каждый раз одно и тоже:
— Оська, сорванец… Заболеешь.
Ос смеялся, но окно притворял…
А вечером третьего дня гемма, выметая из-под кровати осколки чашек, озадаченно проворчал, что чашки в этом доме никак не приживаются…
И достал большой железный таз, полный кусков голубоватой глины.
Его быстрые, смуглые руки, смоченные в воде, ласково поглаживая бесформенный комок глины, принялись крутить его… Через пару мгновений, пока я с удовольствием наблюдала за ним, глина превратилась в глубокую миску… Скатав тонкую колбаску, гемма ловко прикрепил ручку к миске, из мисы получилась славная увесистая кружка… В следующий раз колбаска получилась слишком длинной, тогда гемма разорвал ее пополам, и у следующей кружки появилось две ручки…