4
…Что я делаю в этой черной степи, в этом времени, где меня не должно быть вообще? Что мне делать там, куда рвется моя душа, если я могу причинить зло, тому, кого так глупо и навязчиво хочу видеть?..
А Элизиен говорил и говорил тихо, он слышал, что творится во мне.
Это отчаяние или черная пыль чужих дорог чуждого мира заставляет противно слезится мои глаза?.. Или преследующий неотрывно взгляд Ошкура довел меня до истерики?..
Мотнув упрямо головой, я опять уставилась на багровеющий вдали горизонт. Я не видела выхода, кроме как снова идти… выбираться из этого мира деловито и равнодушно жужжащих машин… И никогда больше не возвращаться в мир дьюри…
Внезапно исчезли все звуки… Отдаленный лязг гусениц трансформеров потонул словно в вате в навалившейся на меня неожиданно тишине. Их тяжелый гул сначала стал тягучим, будто клейстер…
А потом смолк. За ним замолчал и Элизиен… Его тихий голос утекал вслед за другими звуками прочь, и мне стало страшно… Остаться совсем одной, здесь, в этой тишине?..
Что-то прозрачное вырастало вокруг меня, мне казалось, что меня обступает кто-то своим присутствием неслышно. Выставив руки вперед, я уперлась во что прохладное и гладкое… Будто стекло… Оно уже сходилось у меня над головой острой пирамидой, и стены ее тянулись до земли, а земли под ногами не было… Босые ноги мои стояли на стекле прозрачной пирамиды… Я казалась себе маленькой и беспомощной, вглядывалась сквозь толстое мутное стекло и не видела ничего…
Никто не откликался на мой зов… Элизиен больше не отвечал на мои вопросы… Но странное спокойствие наваливалось все больше на меня… Я легла на чистый, прохладный пол, прижавшись разгоряченным лицом к нему, и необычное ощущение, что все будет хорошо, коснулось меня, оно убаюкивало меня незатейливыми песенками моего детства, шептало на ухо маминым голосом добрые сказки со счастливым концом…
И та, которая лежала на полу, уснула…
А я оставила ее. Я не хотела спать. Мне хотелось летать… Но места было мало в пирамиде, и я билась о ее стены, разбивая лицо и крылья в кровь… Отпустите меня!..
Но иногда я смотрела вниз, на ту, что я оставила там, и мне становилось жаль ее…
Она лежала на спине, и грудь ее была рассечена, и видны были бело-розовые, влажные от крови и слизи легкие… Сердце билось… медленно… будто из последних сил… И зеленый глаз чужеродного тела мигал непрерывно в груди ее, вот он замигал быстро-быстро, словно испугался, что его увидели…
И вдруг погас. Я отчего-то очень обрадовалась этому… Будто кто-то перестал, наконец, смотреть мне в спину… Будто кто-то очень добрый запретил чудовищу из города следить за мной…
И я подошла к той, что лежала на полу.
Грудь ее была теперь сшита грубым портновским швом… Чья-то рука прикоснулась к страшному багровому рубцу, пересекающему ее грудь… Рубец побледнел, и вскоре исчез, оставив лишь еле заметный след. Та, что уснула крепко на полу пирамиды, вздохнула.
И мне стало легче дышать, и я распахнула крылья… Мне оставалось лишь проснуться вместе с ней…
И я проснулась. И открыла вместе с ней глаза. Но я знала то, что не знала еще она… Я знала, чьи руки были со мной… Руки дьюри… Но я расскажу это себе только во сне…
Часть 6
1
…Костер горит ярко. И оттого лес, обступивший небольшую поляну, кажется еще темнее. Треск насекомых и надоедливый, тонкий звон комаров… Совсем близко слышно ручей. Он бежит говорливо по корягам, по корням деревьев… Чья-то рука протягивается ко мне и поправляет наброшенное на меня одеяло…
— Откуда здесь взяться одеялу, Олие… — голос дьюри заставил меня вздрогнуть.
Ощупывая потихоньку тяжелую, теплую вещь, укрывавшую меня, я, надеясь, что меня не видно в темноте, по-дурацки улыбаюсь. Сама с собой. От радости. Потому что жива, потому что не в Ошкуре, потому что флейта была со мной, я чувствовала, как рука занемела, оттого, что сжимала до боли дудку, и потому что…
— Я знаю, почему, О… — опять сказал он, и я увидела в профиль его лицо, обращенное к огню.
— Хватит подслушивать мои глупые мысли, — ответила я шепотом, голоса у меня почему-то нет.
И улыбаюсь. Тихо смеюсь, уткнувшись в плащ Харзиена. Он обернулся ко мне, теперь, в тени, его не видно совсем.
— Они не глупые, они — простые, — ответил дьюри и опять отвернулся к огню. — Простые мысли, — это редкость теперь. — И вновь посмотрел на меня, — на ярмарке за них дали бы высокую цену.
Я перестала глупо улыбаться в свое одеяло.
— И что — сколько дают за килограмм? — прошептала я и попыталась откашляться.
Не тут-то было, голос не возвращался.
— Ну, не килограмм, конечно, — говорил дьюри, — пинта простых мыслей у тианайцев, например, стоит доброго коня, ланваальдцы же любят их и напиваются до отвала, поэтому выбивают их из всех, кого встречают на пути…
— А дьюри, что делают с ними дьюри? — прошептала я. — Они варят из них зелье, и врачуют тяжкие раны?
Харзиен усмехнулся и ответил:
— А ведь ты угадала… Дьюри и геммы лечат ими. И живой водой. Как тебя, например. Познакомься, О, — гемма Лой.
"Кажется, тебе пора встать, сколько можно валяться, к тому же здесь оказывается уйма народу". Кое-как оторвавшись от земли, я, по-прежнему кутаясь в плащ, уселась, привалившись к стволу дерева, растущему рядом. Спрятав заветную флейту в складках плаща дьюри, я протянула замерзшие руки к костру и удивленно уставилась на того, кого, видимо, дьюри назвал геммой. И кивнула головой.
— Это вы лечили меня? — спросила я, подумав при этом, что гемма похож ужасно на Никитари.
Гемма пошевелил невозмутимо волосатыми ушами.
— Лечу, — уточнил он.
Я поежилась. Холодно. Трава была сырая от росы. Но ощущение радости не проходило. Как же я люблю лес… Ночные звуки, дурманящий дух неизвестных мне трав… неведомые шорохи в траве, в ветвях деревьев… ночная птица вскрикивает где-то… Мама ее называла смешно "сплюшка… сплюшка кричит, не бойся, Олюшка…", а я не боялась, ведь мама со мной. Я и сейчас не боялась, ведь со мной дьюри. И еще этот… гемма. Значит, Никитари — гемма…
— Да ведь, дьюри? — с ехидцей спросила я вслух, понимая, что Харзиен самым наглым образом сейчас читает мои мысли.
— Нет, О. Никитари — не гемма. — Ответил Харзиен негромко. — Гемма значит — лекарь.
Ну и пусть читает, ему можно.
— Тяжко вам со мной, наверное, пришлось, гемма Лой? — спросила я, глядя на сидящего неподвижно невысокого мужчину.
— Совсем немного, ты не тяжелая. — Последовал короткий ответ.
Не тяжелая… Как будто я об этом спрашивала… Чудак какой…
— Мне одно время довелось ухаживать за своей бабушкой после операции, — усмехнулась я, — и поэтому я знаю, что такое — бессознательный больной… Это не только благородное занятие, но и очень тяжелое, и неблагодарное к тому же, потому что пациент в отключке. Поэтому спасибо вам, гемма Лой.
Его волосатые уши шевельнулись в мою сторону, и я поняла, что моя благодарность принята.
На гемме был вязанный, сильно или растянутый, или с чужого плеча бредень, который с трудом можно было назвать свитером, и длинный жилет, вывернутый мехом наружу… Этот гемма будто изрядно потрепан. Всклокоченные седые волосы на голове его торчали сногсшибательным коком. Когда он иногда протягивал руки к огню, открытыми ладонями к пламени, то становилось видно, что руки его с тыльной стороны тоже волосаты.
На его невозмутимом морщинистом лице словно застыла улыбка. Глаза сонно щурились. Интересно, Лой тоже превращается в кошку?
— Лой — лекарь, — заговорил вдруг гемма, — зачем ему быть кошкой, но Лой — гемма, и поэтому он может быть, кем захочет.
— Значит, у вас тут все худо или бедно приколдовывают, — улыбнулась я, обратившись к Харзу. — А я думала, одни дьюри такие крутые.
— О хочет есть, — вдруг проговорил гемма и встал.
Беззвучно рассмеявшись, голос все не возвращался, я глядела, как он принялся доставать из мешка белые печеные луковицы, кусок соленого мяса, тонкую лепешку, и удивлялась.
— Вот это я понимаю. Лой, как вы это определили? — спросила я.
— Ты злишься. — Ответил коротко Лой.
— Синий свет… — проговорил дьюри.
Ох ты, блин… Еще понятней стало. Ну, знаю я, что утопленница… Объяснение Лоя мне, пожалуй, ближе.
— От человека, от растения, от всего живого идет свет… — дьюри, ответил, улыбаясь, — если быть внимательным и хотеть это видеть, ты увидишь, что голодный человек светится синим светом, здоровый, спокойный человек — светлым, желтым… У больного человека свечение рваное…
А гемма протягивал мне уже кусок мяса, завернутый в лепешку. Вдруг его рука остановилась. Лой потянулся другой рукой в сторону. Там в темноте он что-то сорвал на ощупь. Воткнул это в середину моего бутерброда и кивнул головой, качнув свой восхитительный, седой кок.
Лепешка оказалась совсем пресной, но она прекрасно дополняла ужасно пересоленное мясо, травка же была жесткой, и, попадаясь на зуб, скрипела…
— ЧУдная травка, — пробормотала я, в очередной раз скрипнув зубами на ней.
Гемма довольно и беззвучно рассмеялся.
— Неужели всесильный гемма боится шишиллу и поэтому так тихо смеется? — мне вдруг вспомнился Элизиен.
— Ошкур. — Коротко ответил Лой, перестав смеяться.
Ошкур… Страшное место…
— Харзиен, как ты меня вытащил оттуда? — прошептала я. — Это страшное место со вскрытыми головами и оживленными кусками плоти, с трансформерами, ползающими по черным безжизненным полям и ищущим живую воду… Элизиен сказал, что мне нельзя идти в Вересию.
Харзиен слушал меня. На его лице играли неясные тени от костра. И, казалось, что неведомые древние силы сейчас слушают меня вместе с ним.
— Было трудно найти тебя, — ответил дьюри, гемма согласно кивал головой как китайский болванчик, — но, когда ты умудрилась достать древний тианайский меч, принадлежавший Илено, гемма Лой сообщил мне, что оружие древних разбужено. Это могла сделать только Лессо, дочь Илено. Но Лессо ушла в мир мертвых, отдав тебе свою силу. Дальше все было бы просто, если бы Ошкур не вживил в тебя свой глаз. Помог гемма Лой, это великий лекарь. Он рассказал мне о древнем обряде очищения.
— Застывшая вода… — пробормотал гемма, все также соглашаясь с каждым словом дьюри.
— Застывшая вода? — переспросила я, — это была вода?
— Остановленная на время живая вода, — пояснил Харзиен, — она позволяет делать удивительные вещи…
— Удивительные вещи, — повторила я.
И вытянула руку, и показала лежавшую на ней флейту. Она была совершенно цела. Даже следов прежнего тончайшего распила на ней не было.
2
Дьюри долго смотрел на меня, словно хотел забраться в самые отдаленные закоулки моей памяти, будто хотел увидеть, что я что-то вспомнила. Я же покачала отрицательно головой.
— Ничего, — прошептала я, — ничего мне не приходит в голову, Харзиен. А просто так сыграть на своей флейте я боюсь, вдруг закрою не тот мир, или открою путь чудовищам пострашней Ошкура…
Он кивнул головой.
— Олие, ты просто не знаешь, что после того, как ты достала меч тиану, все изменилось, — дьюри по-прежнему смотрел на меня, мне же было не по себе под его пристальным взглядом.
— Тогда мне бы пришлось уйти и оставить ошкурцам флейту. — Растерянно пожала я плечами, — их флейту. Свою я нашла распиленной пополам, — им хотелось знать, как она устроена. Им было все равно, что я забрала свою, никто даже не остановил меня, хотя я чувствовала, что за мной следят, меня вели спокойно и расчетливо. Ты понимаешь, что если бы их флейта у них осталась, вы бы никогда не закрыли бы их мир? Они бы вновь и вновь приходили к вам за вашей водой, разрушая ваш мир.
— Ты думаешь, они не смогут ее сделать вновь? — щурясь от дыма, спросил Харз.
— Думаю, нет, — ответила я, — мне кажется, эту флейту мог сделать только человек…
— О права, — вдруг заговорил гемма, — еще в пору прихода людей из Ошкура они похвалялись тем, что силой ума достигли таких высот, каких нам со своей магией не достичь никогда. Тогда все восхищались их железными птицами. Но дьюри говорили своему народу, что у нас есть ардаганы и древние драконы. Так вот тогда же речь зашла о серебряной флейте, на что люди отвечали, что смогли открыть наш мир благодаря своему собственному изобретению. — Лой пошевелил ушами, видимо разволновавшись, — теперь становится ясно, что свою флейту люди сделали, используя нашу.
— Но ты, О, не поняла самого главного, — улыбнувшись, проговорил Харзиен, — с тех пор как ты разрушила флейту Ошкура, их нет в нашей стране. Лишь те, которые не успели уйти…
— Да? — удивилась я, — значит, я ни в чем не виновата, и я не навлекла на вас новые бедствия?! Честно говоря, Харз, ты изрядный… хитрец! — хмыкнула я. — Нет, чтобы сразу сказать. Но тогда, это означает, что их мир закрылся?
Гемма Лой вновь закивал головой.
— Похоже на то, вовремя ты сделала оттуда ноги, — засмеялся он беззвучно, — а то пришлось бы тебе самой выбираться оттуда.
Он замолчал и потянулся за хворостом. Костер почти прогорел, угли тлели и радостно вспыхнули огнем, скручивая сухие ветки. Дрова затрещали, распространяя приятное тепло. Начинался рассвет, и становилось холоднее.
А мне не хотелось даже думать о том, что было бы, если я осталась бы в Ошкуре.
Над темной стеной леса посветлело, и в предрассветных сумерках над поляной носилась летучая мышь, прочерчивая черной полосой серое, набухшее дождем небо.
Гемма дремал, сидя. Его уши и щеки обвисли, как у старого кота. Дьюри спал, уронив голову на руки. Мне же было не до сна. Потому что в слабом утреннем свете становилось ясно, что буквально в пяти шагах деревня.
В густом тумане среди деревьев вокруг нас виднелись дома. Небольшие, под соломенными крышами, они словно стайка нахохлившихся больших птиц расположились вдоль опушки леса.
Вдалеке прогремел гром, глухими раскатами перекатываясь где-то за лесом. И пошел дождь. Крупный, теплый, он застучал по листьям. Дьюри проснулся и, подставив лицо дождю, улыбнулся:
— Хорошо-то как… Пошли в дом, Лой!
Гемма, кряхтя поднялся и пошел к одному из домов. Харз, схватив меня за руку, потащил меня вперед плетущегося сонно геммы.
— Пошли быстрее, тебе надо в тепло! — крикнул он мне.
Вбежав на небольшое крыльцо первого с краю дома, я остановилась. Дождь, прошумев первой сильной волной, теперь сеялся мелко, легкий туман шел от теплой земли.
— Грибной дождь… — проговорила я, — дома у нас сейчас грибная пора…
— На весь день зарядил, — подхватил мои слова гемма. — Ну, пошли в дом, будем чай пить с пирогами…
3
Дом оказался теплым и уютным. Пахло чем-то вкусным, сладким… Домотканые пестрые коврики лежали повсюду в большой комнате. Печь правильной квадратной формы стояла прямо посредине. Вокруг нее, вдоль стен, располагались лавки из светлого, грубо оструганного дерева, такой же буфет с гнутыми ножками. Чувствовалось, что все здесь сделано своими руками. За теплой печкой стоял стол.
Маленькое существо, спавшее на нем, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к печке, зашевелилось.
— Опять ты спишь на столе, Ос! — воскликнул недовольно гемма. — Я же просил тебя этого не делать… Маленький он, тепла ему не хватает, вот и топим печку все лето…
Сонное лицо уставилось на меня. Смышленые глаза хитро блестели. Ос вдруг потянулся всем небольшим своим телом, и стало видно, как он мал. Очень мал — с обычную кошку.
— С самого рождения расти перестал, — проговорил опять гемма, беря под мышки малорослика и опуская его на деревянную маленькую кровать, стоявшую здесь же за печкой, — и ноги слабые у него… В тот год, как ему родиться, туманы у нас стояли страшные, с Гурмавальда… И мать его померла от паучьей чумы… Много тогда народу померло.