Телефон я разбил. Выпил чертово море виски, водки… много чего выпил, курил я не ровня ему больше, намного больше, и как не стал огромным свертком из табака, не знаю. Я пропитался весь противно цветочным запахом хрустящих чужих простыней этого номера, который, к слову, всего в пару сотен мне обошелся. Не захолустье, но и не люксы, которые так любил… да и люблю, но роскошь отвлекает, потому мне нужен был такой приют.
Разбил я и зеркала в номере, порывисто сорвал шторы, чудом не вылетев с четвертого этажа гостиницы в открытое окно. После полупьяный чуть не попал в аварию, обгоняя по встречной, с которой отчего-то съезжать не захотелось, пока на горизонте, а после по приближению лоб в лоб, не оказалась многотонная фура. Жить? Не хотелось, вокруг ведь все стало пресным и однобоким, без проблем…
Но когда фары так близко сверкнули, я все же вывернул руль и со скрипом шин ушел на обочину, где по случайности или же с присущим мне сучьим везением было совершенно пусто. Занесло. Слегка. Встряхнуло, приложился носом об руль, но повреждений, помимо удара и кровоточащего носа, не было ни у меня, ни у машины соответственно.
Уже приехав обратно в номер, я понял, что чуть было не совершил. И честно? Испугался. Настолько сильно, что меня стал бить озноб, но позвонил я не Гере, позвонил я Леше.
- Мне приехать?
- Не стоит, во-первых, у тебя вон малая надрывается, во-вторых, я вроде уже в норме, почти в норме. Блять, Леш, что, черт возьми, со мной? Я уже ничего не понимаю, мне всего мало, я запутался, как в паутине, и пытаюсь понять сам себя, но нихуя, понимаешь? Нихуя…
- С Герой ты говорил?
- А с ним зачем? Он не поймет. Да… я более чем уверен, что не поймет, ему лишь бы брынькать на чертовой гитаре, которую я скоро к ебене фене разъебу об стенку, тексты свои пишет, улыбается окрыленно, но не мне, музыке!
- Не рычи.
- Да не рычу я.
- О да, конечно. А что сейчас было? Я вот чего не пойму, Маркелов, ты порывался вернуть ему все, что он потерял, но когда он начал снова взбираться на эту ухабистую гору, рваться вперед, ты начал ему мешать. Какой в этом смысл? Объясни, потому что либо я туп и не понимаю твоих мотивов, либо ты эгоистичная сволочь, хотя ты ей и был, но вроде как, полюбив, изменился, да вот зачатки прежней сволочи проснулись. Что, к слову, не радует.
- Я полчаса назад чуть не захоронил себя под фурой, ехал по встречной без тени страха, и хуй его знает, что остановило меня. А ты мне говоришь о Гере? О том, чтобы ему было хорошо? Ты говоришь о том, кто еще больший эгоист и забыл обо мне? Он весь в музыке. В ней, блять, не во мне, - сдавило в груди. Причем настолько сильно, что я запнулся и вовсе отключил телефон, откинувшись в кресле, тупо уставился перед собой, теперь сидя и прокручивая услышанное и мною же сказанное. Звучит со стороны все дико и непонятно. А в самом деле все предельно просто и сложно одновременно. Отношения сами по себе - очень щепетильный и отвратительно, да просто чудовищно сложный процесс.
Принимать его любовь оказалось слишком ответственное дело, с которым я не справился. Не получая отказ брать все, что дают, оказалось скучным. И не гореть…
Я чувствую себя мертвым. Пустым. Словно что-то упускаю, а точнее, разрешаю тому, что наполняло эти годы тихо ускользать изнутри. Все вымывается новоиспеченным ядом, гордыней, эгоизмом и, черт его дери, я не знаю, как остановить этот разрушительный процесс.
Неужели страсть вела нас? Неужели она была словно двигатель, подпитка, топливо? Тащила вперед сквозь стены непонимания и прочего, а после просто испарилась, лопнула мыльным пузырем, даже не оставив после себя малейшей крупицы, она оставила нас, оставила, предоставив все в наши руки, но без нее мы оказались ничем, и были ли МЫ?
______________
А мы действительно были, только понял я это, услышав его «похуй», «не нужно», и «изжили»… И это оказалось больно. Голос пробирал, дерзновенность, наглость, ядовитость его просачивалась вместе с воздухом ко мне в поры, наполняла, и я чувствовал легкое возбуждение, во всем теле возбуждение. Его хотелось придушить, но и обнять, прижать к стене и трахать до боли, сильно вдалбливаясь, почти без подготовки, слышать ругань, крики, чувствовать сопротивление. А после хрипло-срывающиеся стоны, но никаких слов любви. Нет… никакой любви, я просто хотел его наказать, приручить, пытаться приручить - и чтобы он не поддался. Мне нужна была эта игра хищника, мне нужна была встряска, мне… только с ним подобное просто не прокатит. А потерять я не смогу. Не выживу… наверное.
Слова сами вырывались изо рта, необдуманные, болючие, обиженные и злые. Я колол его ими, как острыми шипами, выливал литры яда, прожигал его взглядом, чувствуя, что меня выворачивает изнутри, там начинается тайфуноподобный круговорот, который не щадит. Я понимаю, что причиняя ему боль - делаю больно себе, но его глаза, глаза не смирившегося, глаза того, кому не похуй, но он это будет отрицать, подстегивали. Побуждали продолжать словарный поток полнейшего шлака… я говорил, не думая, я вообще уже и не помню, что говорил, лишь когда хлопнула дверь, остановился, поняв, что его в комнате нет. Макс же деликатно промолчал. Посмотрел задумчиво и отрешенно, видимо, решив не осуждать, но и не выражать поддержку.
А на улице все громыхало. Погода подыгрывала настроению, погода гнала за ним вперед. Я по лестнице не бегал с шестого класса так быстро. Галстук улетел в угол лестницы между этажами, как и пиджак. Волосы растрепались, но я бежал вперед, скользя подошвами туфель по кафелю, скользкому и отвратному, бежал за ним. Зачем?
Выскочив на улицу, увидел, что он стоит и глубоко дышит, грудь мерно вздымается, рука теребит неподкуренную сигарету, а глаза закрыты. На лице если не умиротворение, то что-то предельно близкое к этому. Однако, видимо, я слишком громко двинулся, так как он раскрыл глаза, уставившись немигающе на меня.
Молчание. Затянувшееся в чертовы десятки секунд или минут… это не важно. Просто взгляд, что становился все более раскаленным, что сжигал меня, вскрывал грудную клетку. Губы, что теперь держали сигарету, которую тот сумел подкурить, не оторвав от меня пронзительного взгляда, и гром, что разорвал вокруг нас и без того звенящий напряжением воздух.
Молния разрезала чернеющее небо, отразилась в его таких же, как теперешнее небо глазах, в них нет тепла… во взгляде нет тепла, там чертов вызов и презрение. За что? Он узнал? Или слова настолько задели?
Тело действует на автомате. Словно озон, повисший в воздухе, гроза, что забивалась в легкие сродни удушливому газу, толкала на необдуманные поступки. Рывком тащу его к себе, чувствуя, как мазнула сигарета по щеке, легкое пощипывание, ругань Геры и горькие губы, что я все же поймал, хоть он и стремился отвернуться.
Хотелось застонать и уложить его прямо на асфальт, содрав одежду, трахнуть под начинающимся дождем. Это страсть или охватившее безумие?
- Нахуй пошел, - удар в челюсть, вместе с шипением и куда более грубыми посылами. Опешив, смотрю на него, будто не узнаю, а я и не узнаю. Мы никогда с ним не дрались вот так, пуская кулаки в ход. Студенческие годы не в счет, тогда было слишком много импульсивности и идиотизма… а теперь? Серьезно? Гера? Меня ударил? За поцелуй?
- Что ты, блять, смотришь, проваливай нахуй туда, откуда явился, уебок. Я тебя, суку, видеть не хочу, да что там видеть, даже слышать о твоем существовании. Пидор, блять, - сплевывает на землю и утирает губы. Стремительно уходит, и я уже хочу двинуться за ним, как на мое плечо ложится рука.
- Ты уже сделал все, что мог, и не важно, хорошее ли. Отпусти, теперь он не для тебя, не такой он. Ты проебал свой шанс, Тихон, и, боюсь, теперь будет куда сложнее, если ты захочешь все вернуть, - спокойный голос Макса был словно чтение приговора в суде, когда тебе говорят: «Ну все, чувак, пиздуй на электрический стул». Только вот смертники чаще обычных заключенных рвутся сбежать.
И когда говорят «стоп», чаще всего рвешься по-прежнему вперед. Такова уж натура…
Догоняю Геру, вырвавшись из рук его друга. Разворачиваю к себе, грубо дернув за руку. Уклоняюсь от его последовавшего удара. А во рту солено и горько, кровь словно собственный яд, что наполняет рот, он выходит из меня, страх появляется, я начинаю понимать, что, сука, натворил, сам натворил, испортил, разбил.
- Тебе лучше убрать от меня руки, Маркелов.
- А то что? - и это вместо: «Остановись, давай поговорим…» Кажется, мой идиотизм неизлечим, но вот сломаться перед ним сейчас - это сродни самоубийству, почему? Да, блять, не знаю я! Уже ничего не знаю, внутри все слишком перепуталось, любовь из уголька стала мягкими языками пламени полизывать душу, причиняя боль, висящая камнем измена, словно нефть, льется сверху, распаляя, плюс еще чувство вины, саднящее, как щепотка пороха. Я готов взорваться, но, похоже, только я, ведь напротив раздраженные и почему-то практически равнодушные глаза.
- Я знаю, что тебе нужно. Вижу, - медленно начинает накрапывать дождь, пара капель уже проскользила по щекам, после скрывшись за воротом рубашки. Неприятно. Сигарета в его губах, уголек прожигающий, и дым исчезающий от капель воды. Руки, ободранные об гитарные струны, длинные ресницы и любимые чайные глаза. Знает? Что знает он?
- И что же? – собственное спокойствие удивляет, но он, словно дернув рычаг, вырубил вздымающееся нечто у меня внутри. Я просто жду. Стою. Смотрю. Молчу.
Дым прямо в широко раскрытые глаза на вдохе, это почти противно. Его лицо в паре сантиметров и горькое дыхание вкупе с тонким шлейфом морского запаха. Рука, словно в издевку, сухими пальцами вскользь по моей щеке, убирает выбившуюся прядь за ухо.
- Тебе стало скучно, блондинка, - шепчет прямо в губы, я уже приближаюсь, едва ощутив его губы на своих, но он отстраняется, теперь приложив палец к моим губам. – Тебе не хватает огня и вражды. Я тебе это устрою, но не потому, что я люблю тебя и не смогу просуществовать без твоего присутствия рядом, нет, просто я докажу тебе, что без меня ты - ничто. А заявление об увольнении будет завтра на твоем столе, ведь не такой уж я ценный кадр, вишу на твоей обремененной и без того заботами шее. Неприятно? – подается вперед и целует на удивление медленно и сладко. Словно и не говорил всю эту ересь до…
- Прощальный, так сказать, - оттянув зубами нижнюю губу, выпускает ту, усмешка искривляет его лицо, возрождает в нем необузданного, противоречивого, кого-то чертовски страшного, того, кто угрожает моему спокойствию и я понимаю, что близится ад. Чему… не рад.
Удаляющиеся шаги не слышны, зато с неба, будто кто-то открыл махом краны, начинает лить беспощадный ливень, скрывая его от меня, словно стеной.
========== Герман ==========
– О, да перестань, что, блять, за детский сад, ей богу? Личное личным, а работа тут при чем? Ты хоть понимаешь, что станет с филиалом, который остался без руководителя? Нельзя. Так поступать НЕЛЬЗЯ, Гер, твою мать, ну хотя бы ты будь с остывшей головой! – забавно кричащее зрелище растрепанного и мокрого после дождя Макса, если честно. Я и не услышал толком, о чем он вообще. Так, пара фраз, чтобы уловить саму суть. Громко. Емко, да вот не затронуло.
– Не взывай к совести, она взяла бессрочный отпуск, - потерев переносицу, поднимаю на него глаза. А он злится… Ох, как злится. На меня причем. Заебись, что тут скажешь, все кнуты для меня, пряники же белобрысой стерве. Тот ведь бедняга у нас вечная, изнывающая, измученная жизнью и скотиной в моем лице. Забыл, неблагодарной скотиной – о, как. Он, видимо, в блокноте, блять, отмечал, сколько штукарей мне перечислил, сколько на меня потратил и так далее. Я как-то не заморачивался никогда, куплю то, куплю сё, еды закажу, полный бак ему заправлю. Много чего в общем-то было. Только я не считал, даже не задумывался о затратах, для меня они были НАШИ, не мои на него, а общие, для обоих.
- Мудак.
– Ага, - киваю, выныривая из потока мыслей. Ну да, мудак я, точно. Полюбил не того и очутился по уши в дерьме.
– Безответственный мудак, - ехиднее. И неприятнее, следовательно. Ну а чего можно еще ожидать от взбешенного друга? Понимания? Мне что, сейчас рассказать тому, как нам под одной крышей с Тихоном жилось? Нахуя? Я привык уже собственное говно собственноручно разгребать, повзрослел типа. Местами.
– Дальше, - киваю и жду продолжения тирады. Послушаю сейчас комплиментов, пожеланий, посылов в радужные места, желательно безвозвратно, а после с чувством выполненного долга пойду в дальнюю комнату, возьму гитару и пошлю всё и всех нахуй. Устал. От всего. Особенно от непонимания и чуши, что с завидной регулярностью творится вокруг. Почему-то именно я всем и вся должен, постоянно причем, только это не взаимно, оказывается. Мне не должен никто. Ха.
– Ну почему все так?! – в сердцах выкрикивает Макс. Уже не со злостью. Обреченно, обиженно и чертовски горько. А действительно, почему?..
– Ты что думаешь, я знаю?
– Может, поговоришь с ним?
– Уже.
– Ну да. Я, блять, слышал. Это было познавательно, содержательно и пиздец как мило. Под дождем махать кулаками, посылать «на» и «в». Оскорблять, кричать. Очень круто. А особенно, я бы сказал, по-взрослому. Как у пятиклашек.
– От меня-то ты чего хочешь? Я, что ли, свалил хуй знает куда, на хуй знает сколько, без слова? М? Я зажрался? Мне стало всего мало? – поднимаю руку, останавливая уже глубоко вдохнувшего и готового к длинной тираде друга.
– По-детски бросать человека, словно игрушку, а то, что я уже немало времени тупо игрушка в его руках – уверен, после того как увидел более красивую, или та просто стала слишком привычной и, возможно, надоела. Молча взять и оставить, самоуверенно полагая, что та будет покорно ждать возвращения хозяина, когда тот натягается, блять, где ему угодно и интересно. Молчи, – опять, только более раздраженно, показываю, что лучше меня не перебивать и вообще не встревать. Хотел откровений? Да пожалуйста. Хавай.
– Я не хочу его терять, как ни банально и глупо. Но мне противно от происходящего. Меня выворачивает от дебильной правды жизни, от собственной слепоты, от того, как наивно я верил в его «люблю», фальшивое, как и он весь от кончиков пальцев до кончиков волос. Мне горько, будто я сожрал табака горсть и запил водкой. Жжет изнутри. Блевать охота, понимаешь? Не от него, а от поступков. Я не бросаю его. Не перечеркиваю пережитое, не отказываюсь. Но, сука, проучу, как бы мне хуево не было. Поставлю на место, так… как я умею. А не получится? Значит, так и должно было быть. Значит, все напрасно.
Не знаю, что из сказанного потушило огонь в глазах напротив. И не узнаю, потому что, договорив, ухожу туда, куда планировал, отрешаясь от всего и вся. Ибо заебало. Утомило.
…
Рука не дрогнула, когда я подписал заявление об уходе. Пусть гордыня взыграла и это действительно глупо и показушно. Пусть так, но, видимо, с Тихоном нужно бороться его же методами.
Только вот добровольно увольнять меня отказались.
– Я тебя не отпускал.
– Тогда я сам себя отпускаю.
– Гер…
– Маркелов, не фамильярничайте. Мы на работе. И Вы начальник.
Неприятно вот так отсекать. Особенно когда самого тянет, несмотря ни на что, магнитом к нему. Когда чужая боль на дне глаз внутри отдается. Но я только в начале пути. Ради нас. Я должен. Обязан ради нас обоих, ради того, чтобы было в дальнейшем МЫ, пройти этот путь. Наказать и проучить. Не потому, что хочу, а просто надо.
…
Выйти из здания, закрыть дверь и выдохнуть. А после глубоко вдохнуть в себя прохладный воздух. Доехать на такси до дома. Выпить большую кружку кофе и скурить полпачки сигарет, до тошноты, на пустой желудок… за вечер. Не поев ни разу с самого утра. Забыв о себе, сидеть и бездумно писать что-то в тетрадь, надеясь, что после эти строки сольются, и будет текст. Пусть дерьмовый. Пусть слишком сопливый и обреченный, а может, наоборот злой, мерзкий, жалящий. Сидеть и смотреть в окно, на стену, на потолок, на собственные руки. Срываться и идти в душ, холодный, и до дрожи в теле стоять под ним, бездумно тупясь в мокрое стекло дверцы. И не жалеть себя, жалкого такого, любовью обиженного, жизнью выебанного. Не жалеть, а еще больше добивать и злить, потому что не могу делать осознанно больно ему. Не получается.