Дед строго следил за царевичами, малейшую их ссору кропотливо разбирал сам. Он хотел, чтобы все они стали сильными владыками больших и славных стран, разных областей, но единого государства, словно возможно разделить себя на несколько частей, разбросать самого себя по разным странам, а в нужный час вновь слагаться в единое тело, грозно вставать прежним, могучим, вечным хозяином мира — Тимуром.
Царевичи стояли под персиками, и Улугбек любопытствовал:
— Откуда же вы знаете? Ведь сегодня двоим отрубили головы за то, что они ничего не сказали.
— Наоборот, им отрубили головы, чтобы они ничего не сказали.
— Не понимаю.
— Ведь кожи у дедушки!
— Но воровали эти злодеи! — возразил Улугбек.
— Если б воровали они, кожи были бы у них, а ведь кожи у дедушки!
— Тогда за что же их убили?
— Не убили, а наказали. Сабля знал такое, чего простому человеку не надо знать. Чтобы не болтал, его сперва заперли, но потом его надо было куда-то деть! К тому же надо было всему базару показать, что ворам у нас нет пощады, а где взять воров?
— А другой?
— Тоже мог наболтать лишнего: его впотьмах прихватили вместе с кожами.
В разговор вмешался Ибрагим:
— Лицо у этого Сабли было очень глупым.
Улугбек засмеялся:
— Неизвестно, как бы ты сам выглядел на его месте.
— Не знаю: в нашем роду ещё никто не умирал от сабли.
— А дядя?
— Дядю Омар-Шейха курды убили не саблей, а пронзили стрелой.
Мухаммед-Султан, опасаясь соком персика закапать халат, вытянул вперёд длинную шею и губами стаскивал с персика кожицу. Стоя так, он подтвердил:
— Это правда: пробили стрелой.
Тем временем Тимур, сидя в небольшой зале, спрашивал своего казначея:
— Запасов войску надолго хватит?
— Индийских?
— Всех.
— Взятого из Индии до осени вполне хватит.
— Всех, спрашиваю! Всех! — закричал Тимур, раздражённый, что казначей его амир Курбан не отвечает прямо.
— До осени!.. — оробев, бормотал амир.
— Где же годовой запас?
— Войск слишком много.
— Не твоё дело, сколько; их столько, сколько мне надо! Где годовой запас?
— Я берусь прокормить до весны…
— Не ты кормишь, я кормлю. Твоё дело беречь, когда тебе велели беречь. Где запас?
— Всё цело! Всё цело! — пятясь, бормотал амир, видя, как Тимур встаёт, глядя в упор, куда-то между его глазами. — Пускай проверят. Всё цело!
— Взять! — крякнул Тимур, и слово это сверкнуло, как сабля, над головой амира Курбана, и на мгновенье Курбан замер, сомневаясь: не отсёк ли ему голову Тимур.
А Тимур уже говорил твёрдым, негромким, но далеко слышным голосом:
— Эй, Эгам-Берды-хан! Проверь все склады. Чтоб завтра знать счёт каждому зерну, каждому лоскуту, чего сколько и где что лежит. И оружие проверить, и все припасы. Пускай люди считают хоть ночь напролёт: я отсюда не уеду, пока не сосчитаете всего. А этого Курбана не выпускать. Пускай ждёт, чем счёт кончится. Ступайте!
К вечеру Тимур устал.
Он полежал в небольшой зале с дверями, открытыми в сад. Младшие царевичи, ходившие смотреть лошадей, проходили под деревьями.
Он подозвал мальчиков и отпустил:
— Поезжайте-ка домой. Надо вам доехать, пока не стемнело. Возьмите охрану покрепче: мало ли что случается в дороге.
Сам редко брал большую охрану, но внуков рачительно берег, опасался за каждого.
Когда мальчики ушли, приказал:
— Приведите ко мне армянина.
— Кожевенника?
— Был кожевенник, а кем будет, увидим.
Пушок за эти немногие дни не раз переходил от светлых надежд к чёрному отчаянию.
Он расхаживал по всему двору в спустившихся толстых чулках, забывая надеть туфли; в халате, накинутом на плечи, нечёсаный, не понимая, ждать ли, что кожи найдутся, или ждать уже нечего. Оставалось, как бродяге, идти пешком в Бухару, где торговали знакомые армяне, земляки, просить их помощи. Но когда идти и как? Ночью — сожрут шакалы. Ему казалось, что шакалы с их плачущим воем неодолимы. Многими опасностями пренебрегал, а шакалов очень боялся. Днём идти — жарко: жару он привык пережидать в холодке…
Мусульмане, считавшие предосудительным выражение горя, ибо всё происходит по божьей воле, пренебрежительно отнеслись к Пушку: надлежит покориться судьбе, а не хвататься за волосы, — как себя за волосы ни тяни, голову из беды не вытянешь.
Армяне, уважавшие удачливых, изворотливых людей, стыдились за Пушка, в столь неприглядном виде представлявшего армянское купечество.
Больше никто не шёл к нему ни с искренним сочувствием, ни с вежливым утешением.
И вдруг, уже перед вечером, на постоялый двор вошёл царский скороход с повелением Пушку незамедлительно явиться в Синий Дворец.
— Нашлись кожи? — очнулся Пушок.
— Приказано звать вас, почтеннейший. Зачем и к кому, знать не приказано.
Предшествуемый скороходом, перед которым расступался весь базар, сопровождаемый тремя джагатайскими воинами для охраны, Пушок последовал в Синий Дворец.
Его провели через опустелые гулкие залы, и армянин, переступив страшный порог, обомлел и замер у двери.
— Ты что же, в Самарканде гнилье думал сбыть? — крикнул Тимур.
— Виноват, великий владыка!
— Я берегу Самарканд, чтоб тут дрянью торговали? А?
— Но часть хорошей была…
Однако Пушок увидел глаза Тимура и добавил:
— Часть, правда, залежалась.
— Залежалась! И пускай бы лежала в Бухаре. В Трапезунт бы вёз, в Багдад, там торгуй, твоё дело. А ты норовил меня обмануть! А?
— Виноват, великий владыка! Откуда же я мог знать, что вы сами захотите их купить.
Голова Тимура отшатнулась.
— Я? Купить? И не думал. О другом речь: нельзя на самаркандский базар гнилье везти. Слух пойдёт, худая слава пойдёт по свету о самаркандских товарах. Ты подумал об этом? Ты чужеземец, тебе всё равно. А мне не всё равно: я тут. Вот о чём тебе говорят.
Пушок робко и не без горечи напомнил Тимуру:
— Теперь мне уже нечем торговать.
— То-то. Говорят, хороший купец, а плутуешь!
Эти слова ободрили Пушка.
— На то и торговля.
— Плутуй в другом месте; в Самарканде нельзя.
— Впервые такая беда.
— Кто много по дорогам ходит, нет-нет да и споткнётся. Кто взаперти сидит, тому спотыкаться негде.
— Так споткнулся, великий владыка, что и голову поднять сил нет.
— Деловой голове валяться обидно.
— Очень обидно, да встать-то как?
— Сразу не встанешь, а подниматься надо.
Тимур опустил лицо, но, исподлобья, испытующе глядя на Пушка, деловито спросил:
— Кроме кож чем торговал? Куда ездил?
— Вдалеке бывал. Ещё с отцом случилось побывать в святом городе Константинополе; много раз в Орду ездил; доводилось доходить до Москвы.
— Что возил?
— Разное, кому что!
— А Москве?
— Здешние товары. Винные ягоды, кишмиш, персики сушёные, шелка, рис. Изделия здешних мастеров хорошо берут — чеканные кувшины, хорошие сабли, изукрашенные. Оружие любят.
— А оттуда что брал?
— Меха: соболей, белку серую, горностая, куницу, бобра, зайцев крашеных; рыбий клей, лесные орехи. Мечи. Кольчуги там хороши.
— Очень хороши! — одобрил Тимур. Армянин ему понравился.
— Теперь их там не добудешь!
— Кольчуг? Почему?
— Самим, говорят, надобны.
— Вот, смекни, можешь ли повезти туда индийский товар? Хороший. Чтоб славу нашу не уронить.
— Откуда ж товар взять? Не на что.
— А проехать сумеешь?
— Орда как затычка на пути. Но с перевалкой в Сарае да при сговоре с сарайским купечеством пробраться можно. Провёз бы, да на товар мощи нет.
— Дам. Тебе покажут, отберёшь. Вези. А назад ехать соберёшься изловчись, закупи кольчуг. Не добудешь кольчуг, вези меха. За кольчуги, если привезёшь, сам поблагодарю.
— Мне и в залог оставить нечего, и на дорогу ничего нет.
— То-то. Через неделю купцы готовят караван в Орду с тысячу верблюдов. Из них сотню завьючишь ты. Управишься за неделю?
— Да хоть за час! — пьяным голосом взвизгнул Пушок.
— Сто верблюдов, двести вьюков. Цени доверие. Не обманешь?
Армянин, как во хмелю, только руками разводил.
— На дорогу дадут. На сборы сейчас получишь. Залог не возьму: тебе нечего дать, мне нечего опасаться. Обманешь — меня не обойдёшь, куда денешься?
Тимур улыбнулся своим мыслям: кто станет его обманывать? Есть ли место, куда не дотянулась бы его карающая рука? В Москве спрячется? А на что он ей нужен?
Оставалось лишь договориться о доле Пушка в этом деле: был Пушок купцом, стал приказчиком. Не он первый: Тимуру нужны оборотистые купцы, что залежалую кожу ловчат в золото перевернуть, такие сумеют вывернуться.
На постоялый двор Пушок вернулся без охраны. Но перед ним и без охраны расступались: голова его бойко поднялась, борода закурчавилась, плечи расправились, и снова ступал он по базарной улице мягко, как по коврам шёл.
Едва вернулся, велел кашгарцам готовить целого барана на всех гостей, стоявших на этом постоялом дворе, а сам пошёл в Кожевенный ряд.
Он зашёл в маленький караван-сарай и увидел Мулло Камара, уединённо поглощавшего варёный рис из глиняной чашки.
Чашку Мулло Камар тут же отставил и, вытирая платком руки, встал:
— Милости просим! Возвратились?
— Сейчас вернулся.
— Доброе дело!
— Пришёл вас просить к себе: барашка со мной разделить.
— Благодарствую.
— К тому же серебряный образок прошу возвратить, полноценную деньгу вам принёс. Свежий чекан.
— Образок? Вы же не в залог его дали, образку хозяин я.
— Мусульманину он бесполезен, а мне дорог.
— Красивая вещь.
— Хорошая. Вот вам деньга, прошу.
— Кто же за одну деньгу продаст такую вещь? В ней одного серебра денег на пять. А работа? К тому же древняя вещь. Дороже десяти стоит.
— Однако вам она досталась дешевле!
— Я её не крал, обманом не выманивал. Дали её мне взамен деньги, а теперь я к ней привык, она мне дороже стала.
— Десять — это много.
— Десять — это своя цена. Я не сказал, что отдам за десять. Цена ей пятнадцать. Берёте?
— Покажите.
— Да вы на неё всю жизнь смотрели — забыли?
— Покажите!
— Пожалуйста.
Мулло Камар сходил в келью, порылся в кисете и вынул оттуда византийский образок с награвированным искусной рукой барашком, лестницей, с какими-то неизвестными надписями на обратной стороне.
— Вот он!
— В него, однако, была ввинчена золотая петелька, чтоб подвесить.
— С петелькой я его и за двадцать не отдам, — золото!
— Пятнадцать даю.
— Меньше двадцати не возьму.
— Давайте!
За эту цену не только византийского барашка, гурт живых можно было купить. Но не пускать же по свету материнское благословение!
Образок возвратился на своё потайное место на армянской груди.
Пушок собрался идти. Мулло Камар спросил:
— Друзья-то когда у вас соберутся?
— Какие?
— Вы же пришли звать меня барашка кушать.
— Ладно, пожалуйста. Пойдемте.
Они пошли через Кожевенный ряд, но армянину не о чем стало говорить с купцом. Они шли молча, поглядывая на затихающую в сумерках торговлю.
— Кож-то нигде не видно! — сказал Пушок.
— Придерживают, — согласился Мулло Камар.
— Я теперь кожами не торгую! — не без гордости проговорился Пушок.
— И слава богу: меньше гнилья у нас будет.
— Откуда вы знаете? — растерялся Пушок. — Вы же за глаза брали?
— Откуда? — Мулло Камар пожевал губами, не спеша ответить на опасный вопрос. — Откуда? Да всё оттуда же: Сабля-то признался, а мне верный человек донёс.
— Сабля не признался! В том-то и дело!
— Сабля-то? А откуда ж бы я знал? — не отступил Мулло Камар.
— Не весь товар плох был. Были и хорошие.
— Сохранил меня бог: чуть-чуть не разорился!
Теперь потупился Пушок, огорчённый, что приходится говорить о таком неловком деле:
— Кто же виноват? Надо было сперва на товар взглянуть, а тогда и цену давать.
— Слава богу, не успел получить товара. Да видите: я не обидчив, согласился вашего барашка отведать, к вам в гости иду. Нет, не обидчив.
Опять помолчали.
Пушок миролюбиво полюбопытствовал:
— Вы что же, через неделю?
— Через неделю идём.
— Мы тоже.
— Далеко?
— Трапезунт.
— Кожи?
— Нет, индийский товар.
— Тоже?
— Слава богу! Повезём.
Едва они вошли в ворота постоялого двора, их, низко кланяясь, встретил оживлённый Левон:
— Пожалуйте. Всё готово.
Запахи, сладостные, как песни райских птиц, охватили их среди весёлого щебета кипящих в масле пряностей и приправ.
Длинный ковёр протянулся вдоль двора. Длинная скатерть белела, расшитая синими китайскими письменами. Стопки лепёшек уже высились по краям скатерти, и кашгарцы распоряжались в углу двора у пылающих очагов, над котлами.
Из келий выглядывали постояльцы, нетерпеливо принюхиваясь к кашгарской стряпне.
Солнце меркло.
Левон готовил фонари, протирал их и прилаживал светильники.
Вскоре над длинным рядом людей, восседавших за угощением, уже горели фонари, подвешенные на крепком канате, освещая обломки лепёшек, руки, блестящие от жира смуглые куски мяса, густую зелень лука, белые, красные груды овощей и плодов.
Из глиняных кувшинов в плоские чашки наливали вино, казавшееся чёрным. Армяне говорили о дружбе, которая скрепляет людей воедино и укрепляет их стойкость против встречного ветра, а ветер всегда дует, пока караваны идут из края в край.
Вздыхая, с дрожью в горле, будто после плача или после обиды, Пушок слушал доброжелательные слова гостей.
Каждый из них был ему опасен. Каждый купец опасен купцу, когда у купца есть деньги или хороший товар. Но Пушок пил, как родное вино, мирные рассказы о дальних торговых городах, где доводилось бывать этим людям. Одни из них хвалили покупателей Генуи; другие, не скрывая превосходства, признавались, что здешние свои закупки везут в Венецию. Этим предстояло в одном караване с Мулло Камаром идти до Трапезунта. А оттуда они сядут на корабли, поплывут мимо анатолийских разбойничьих берегов до Константинополя, а может, и дальше поплывут морем. А Мулло Камар?
Мулло Камар, которому выпитое вино придавало молчаливость, неохотно дал понять, что часть товара попробует провезти до Египта.
— А турки?
— Я сказал: попробую. Я не говорил «провезу».
— А разграбят?
— В другой раз попробую.
— Опять разграбят.
— Узнаю, где обходить надо, — в третий раз пойду.
— А зарежут?
— Я мусульманин. Не зарежут. Оберут да и отпустят.
— Разоренье хуже ножа!
— Товару хватит. Была б дорога!
Армяне на мгновенье смолкли: не боится разоренья? Сильный купец!
Один из сидевших рядом пошутил:
— Мусульманин, а пьёте вино.
— Вино? Это виноградный сок!
Купцы смеялись.
А он, захмелев, глядел на вспотевших, волосатых, кричащих людей и думал: «Шум какой!»
И опять думал:
«Знали б, чей товар везу, — знали б, что нас не разорят. Мы этих турков легче разорим. А у нас сотню верблюдов захватят — мы взамен тысячу поведём! Вам — верно, вам — страшно: ударит волна по кораблику, и буль-буль — пошли ваши закупки в пучину черноморскую. И конец вам. Пойдёте по Константинополю просить в монастырях кусочек хлеба. Многие побираются там, а такими ж были, как вы сейчас. А нам не страшно! У нас…»
— Что везёте? — спрашивал, придвинувшись, старый армянин с бородой, выкрашенной в огненно-красный цвет.
Мулло Камар думал: «Рассчитывает, что я опьянел».
И спросил простодушно:
— В Трапезунт?
— В Египет.
— Рис.
Армянин выпучил огромные, обросшие волосами глаза:
— В Египет? Там рису, что ли, нет?
— Есть, да не такой.
— А… — отодвинулась красная борода, поняв, что Мулло Камар ни во хмелю, ни в огне правды не скажет.
А Пушок ласково, с любовью смотрел на гостей: всю жизнь встречаются они одни с другими где-нибудь, то на постоялых дворах, то на базарах. Встречаются, опасливо, пытливо, настороженно приглядываются один к другому, при случае перебивают выгодное дело друг у друга, снова расходятся в разные концы дальних дорог на долгие годы; снова сталкиваются на чутком ночлеге, разглядывая один в другом перемены, расспрашивая допоздна о событиях в покинутых городах, — и опять забывают друг друга, едва звякнет колокол каравана и верблюды поднимут на горбах заветную поклажу в новый путь.