— Осмеливаюсь беспокоить вас, почтеннейший брат Геворк, да ниспошлёт господь вам свою милость, да прострёт щедрость свою на дела ваши!
— Я христианин, и едва ли…
— Христианин? На то воля господня: без его воли никакая тварь на земле не передвинет волоса в бороде своей. Богу угодно, чтоб вы были христианином, и вы, почтеннейший, лишь исполняете волю всевышнего! Нет греха и в делах ваших…
— В торговых? Какой же в торговом деле грех!
— Нет, нет никакого греха. Посему и вознамерился я спросить вас о торговом деле.
— Меня?
— Какие из верблюдов в караване вашем подверглись ограблению? Начиная с какого?
Пушок поклялся повелителю ни словом не сеять слухов о нападении на караван. Пушок не знал, был ли сейид на ночном совете, но заподозрил: «Не испытывает ли меня недоверчивый повелитель?»
Пропустив мимо столь опасный вопрос, купец склонил голову набок, как бы припоминая:
— Разве торговля и ограбление — одно и то же?
— Разве я это сказал?
— Вы намеревались спросить о торговле, а спрашиваете об ограблении. Ограблен караван? Какой?
Выходило, что это сейид Береке сеет слухи о нападении на караван.
— Спрашиваю вас, почтеннейший, яснее: верблюды с моим товаром целы? Первые сорок два? Сорок под вьюками и два с приказчиками. Богдасар — мой приказчик. Христианин.
— Если б грабителем был я, может быть, я и знал бы о каком-либо грабеже. Но я купец.
— Почтеннейший! Вы были там! Вспомните!
— От бесплодных воспоминаний у купца не растёт выручка.
Береке быстро снял кольцо со своего длинного костлявого пальца и протянул Пушку:
— Скромный подарок. В кольце — смарагд, а смарагд веселит душу и проясняет память.
— Проясняет?
Пушок деловито примерил кольцо на короткие смуглые, поросшие жёсткими кудряшками пальцы. На первые три пальца не наделось, но на безымянный подошло, и камень сверкнул в тёмной глубине зелёным огнём. Береке ждал.
— За подарок благодарствую, — поклонился Пушок, — но моей памяти и смарагд не проясняет: караван припоминаю, был караван; ограбления не помню; никакого Богдасара не могу вспомнить.
— Тогда что же? Это другой караван? — удивился Береке. — Вы шли через Фирузабад?
— Через Фирузабад?.. Богдасар… Не помню.
Береке облегчённо вздохнул:
— Как хорошо! Значит, ограблен другой караван! А если другой…
Он не договорил. Пушок перестал существовать для сейида. Невидящими глазами он смотрел куда-то мимо Пушка и ушёл в глубину дворца, шагая надменно, не замечая ни стражей, ни встречных, не снисходя отвечать на поклоны, словно углублённый в благочестивые раздумья. Все робко расступались перед ним, духовным наставником повелителя, молитвенником о ниспослании сокрушительных побед над дерзновенными врагами, предстателем перед всевышним за жалких грешников, погрязших в низменной деловой суете.
«Как хорошо! — думал Береке. — Однако…»
Он остановился, оглушённый внезапным сомнением:
«Ночью всем ясно было — ограблен караван по пути на Фирузабад. В караване был этот язычник Геворк, коего в преисподней давно ждёт дьявол. Как же я ему поверил? Или он боялся меня огорчить? Богдасар ограблен? За смарагд я его…»
А Пушок поправил смарагд на безымянном пальце и снова заспешил к заманчивому неотложному делу.
Но путь его заградил широкобёдрый, утолщённый многими халатами, знатнейший и спесивейший из самаркандских вельмож — амир ходжа Махмуд-Дауд.
Над нетерпеливым Пушком прогудел густой голос ходжи:
— Стой, купец!
Пушок слегка оробел перед этим горбоносым толстяком, перед светлым мясистым лицом, окаймлённым узким ободком жиденькой бороды.
Ходжа говорил, тесня Пушка большим животом:
— Ну-ка расскажи-ка, как?
Пушок, даже если бы и хотел протиснуться между стеной и ходжой, не смог бы: проход был плотно заткнут ходжой.
— Так как же, а? Мои там целы?
— Милостивый амир! Откуда мне знать?
— Хитришь?
Пушок смолчал. Ходжа наступал, вынуждая Пушка пятиться.
— Хитришь? А? Я достоверно узнал: ты-то и есть оттуда. А хитришь, купец? А? Хитришь!
— Милостивый амир! Сейчас я не откуда-нибудь, сейчас я от повелителя. Цело ли где и что цело, о том он один знает. Возможно ли нам в своих знаниях превосходить его?
Ходжа задумался: «Да! Повелитель не терпит, чтоб подданные превосходили его даже длиной бороды. Но не к повелителю же идти узнавать о караване! Он в печали, ему не до караванов. А вдруг уже нет каравана, всё расхищено! А если расхищено, это же разорение! О караване надо непреложно знать!»
Но пока, тяжело дыша, ходжа думал, Пушок не мог уйти.
Сам он ещё так недавно многое бы дал, чтоб знать о своём караване, который вышел из Кутлук-бобо и доныне неведомо, может, всё ещё идёт где-то — по земле ли, по облакам ли, по звёздам ли…
Пушок, глядя в парчовый узор тяжёлого халата ходжи, думал: «Страх одолевает ходжу. Знать хочет! А заносчив, требует от меня ответа, будто я ему приказчик, а не царский купец. А я… царский купец! Так? Меня повелитель послал, он мне этакое дело дал! Он меня торопит. За промедленье сурово взыщет. Так? А этот заткнул дверь задом, чесноком мне в лицо дышит, сопит…»
— Ну-ка, милостивый амир! У меня государственное дело. Я от Самого иду. Он торопит, а вы задерживаете. Так? А вы знаете, как государь строг, если его слугам мешают? Строг? Строг! Посторонитесь-ка!
С ходжой не говорили так. Если же этот лохматый купец дерзает этак разговаривать, значит, ему дана власть!
— Пожалуйста! Пожалуйста. Я только намеревался спросить вас. Беспокойно мне: как они там, мои верблюжатки. Идут ли, стоят ли, целы ли? Если б подобное случилось с вами, вы бы поняли моё волненье! Я вас не задерживаю. А всё же… целы они? Что?
— Не знаю. Не знаю, милостивый амир!
Пушок протискивался между стеной и ходжой. Ходжа прижимался к стене, пропуская купца.
Взглянув на умоляющий, заискивающий облик ходжи, Пушок и не вспомнил о своём пропавшем караване, весь охваченный новыми мыслями:
«Сам повелитель послал меня! Чуть возвысил я голос, могущественный ходжа влип в стену. Святейший сейид не посмел возвысить на меня голос. Никто не посмеет меня коснуться, ни перечить мне, ни отказать мне, когда я выполняю волю Повелителя Мира! Так? Так. Это сила! Сила в моих руках! Так? Так».
— Какое мне дело до ваших товаров! Оставьте! — отстранился Пушок. Оставьте!
Но ходжа не мог отпустить купца, знавшего судьбу заветных верблюдов ходжи Махмуд-Дауда, судьбу его имущества, его могущества.
Махмуд-Дауд вцепился в рукав армянина:
— Пожалуйста. Одно слово: целы или пропали? Одно слово! Хотя бы часть уцелела! Хотя бы часть!
— Не знаю. Я выполняю волю повелителя!
Когда по воле повелителя ходжа Махмуд-Дауд сокрушал лавки, палатки, караван-сараи, купеческое добро и свои собственные бани и склады, дабы расчистить место для замышленной повелителем мечети, он не знал жалости. Он сокрушал. Он сокрушил бы и достояние Пушка, будь у него достояние. Он сокрушил бы и самого Пушка, попадись Пушок ему во власть! Сокрушил бы, раздавил бы, чтоб и этой наглой шапки от него не осталось! И ту истоптал бы! Но купчишка шествует от повелителя. Чует свою силу, свою неприкосновенность. Теперь его не тронь. Теперь, чуть что, он побежит к Самому!
Глядя вслед Пушку, прислонившийся к стене ходжа Махмуд-Дауд колебался, не кинуться ли за Пушком вслед, не попытаться ли умолить его, улестить, как ни унизительно это.
«Унизительно? А разоренье не хуже ли униженья?»
И кинулся вдогонку за Пушком.
Но стражи никого не впускали на тот двор, куда свернул Пушок. Они отторгли Махмуд-Дауда от купца, как недавно на базаре отторгали купцов от Махмуд-Дауда.
Тяжело ступая, медленно пошёл ходжа Махмуд-Дауд на крыльцо, где по-прежнему толклись вельможи, ожидая, не покличет ли их Тимур.
На дворе завьючивали верблюдов.
Пушок хозяйственно прошёл среди тяжёлых вьюков, подозвал услужливого караван-вожатого и негромко заговорил с ним.
Юркие приказчики следили за вьючкой, покрикивая на вьючников либо подсобляя им укладывать кладь поскладней на покорно возлежащих верблюдов. По восемь пудов мешок, по два мешка на вьюк.
Позвякивая ключами, кладовщики присматривали за рабами, таскавшими со складов мешки к вьючникам.
А в стороне седлали или рассёдлывали лошадей. Какие-то всадники входили, ведя в поводу своих усталых лошадей; другие оглядывали оседловку, прежде чем выехать со двора.
На этом дворе, засорённом сеном и всяким мусором, было шумно от окриков, разговоров, конского ржанья, верблюжьего рёва. Никто и не взглянул, когда прибыли сюда трое всадников, опалённых горячим ветром, потемневших от степной дороги, от долгой езды.
Один из них, кинув наземь поводья, даже не обернулся, принял ли их конюх, решительно пошёл ко дворцу. И хотя он не потрудился даже отряхнуться, даже лицо не обтёр от пыли, хотя ни на вельможу, ни на полководца не был похож, стражи беспрепятственно его пропустили через нижнее крыльцо во дворец: позади его шапки свисала красная косица гонца.
Хотя Пушок и не знал Аяра, но купцу в этом гонце сразу полюбилась беззаботная лёгкость, с какой Аяр шёл через двор; понравился весёлый, смелый, сметливый взгляд его быстрых глаз.
Любуясь, как шёл Аяр — прижав локти к телу, чуть наклонив набок голову, не глядя по сторонам, собранный, складный, — Пушок смотрел ему вслед, пока Аяр не вступил в чертоги повелителя.
Там, так же без промедленья, гонца провели к Мухаммед-Султану.
Царевич стоял с Музаффар-аддином и о чём-то настойчиво выспрашивал этого хмурого высокого амира.
Увидев Аяра, Мухаммед-Султан отошёл от амира, сказав:
— Постойте здесь да припомните: ясно надо вспомнить каждое его слово… Поняли? Каждое слово!
И подошёл к Аяру:
— Ну?
Аяр молча протянул царевичу бумажник.
Мухаммед-Султан, стоя спиной к амиру, раскрыл бумажник, осторожно ногтем, не разрывая, сколупнул ярлычок и развернул письмо.
— Оно самое! — сказал царевич, не отрывая от письма глаз. — Иди.
Аяр так же молча вышел. А Мухаммед-Султан, даже не глянув на амира, понёс письмо к деду.
Сколько ни сновал Садреддин-бай по всем закоулкам базара, сколько ни шарили по всем чуланам самаркандские кожевенники, кожи иссякли.
— Что ж, с наших стад, что ли, кожу сдирать? — гадали кожемяки. — Да за день её не вымнешь, а надо скорей.
Ветер мел мусор по опустелым рядам. Купцы толпились, шепчась или крича, в базарных углах, оставив впусте переулки с пустыми лавками.
Проходили какие-то караваны. Перед ними сторонились, не прерывая разговоров, не глядя на ковровые, изукрашенные кистями наряды верблюдов, на багровую бахрому их уздечек, на пунцовые султаны над головами, на причудливые знаки их тканых покрывал, на поклажу, отправлявшуюся в далёкие дали либо донесённую издалека в Самарканд. Что за дело базару до проданного товара; что за дело купцам до чужих поклаж, когда нужен товар, которого на базаре нет.
За всей этой суетой никто и не приметил, как под вечер сюда вошёл через Железные ворота большой караван. Никто не посмотрел, как ехали впереди караван-вожатый с хозяином. Как бодро ступали верблюды, хотя никогда не бывает у них такой бодрости после большого перехода. Как ехали на бодрых конях приказчики и на сытых ослах караванщики, как лишь чуть запылились, будто только что навьючены, ковровые покрывала на вьюках. Никто не приметил и того, что вошёл караван без охраны.
Караван прошёл через торговые ряды к Тухлому водоёму, и хозяин с караван-вожатым сошли у караван-сарая армянских купцов.
Так велик был караван, что не мог вместиться во дворе у армян. Пришлось вводить верблюдов во двор по десятку. Едва, развьючив, выводили одних, на их место вели следующих.
Ожидавшие своего череда верблюды заполнили всю улицу веред караван-сараем.
Жевавшие в харчевнях завсегдатаи отодвинулись от еды, разглядывая теснившихся, ревущих верблюдов. Голоса беседующих глохли в жалобном верблюжьем рёве. Уже не жареным мясом пахло в харчевне, а потной верблюжьей шерстью.
— Что за караван? — гадали в харчевне. — Откуда? На конец пути пришли, а у верблюдов на губах зелёная слюна висит. Видать, недавно кормлены.
— Да гляньте-ка, это ведь пограбленный армянин!
— Откуда? Он на Орду с караваном ушёл.
— Он!
— Похож!
Уже не до еды стало, не до бесед: что за притча, с одним караваном ушёл, с другого слезает?
А он слез, Геворк Пушок; слез и стоял в воротах, приглядывая за развьючкой.
Он так был занят этим, что не приметил, как мимо прошёл и засел в соседней харчевне столь полюбившийся ему Аяр.
Вручив бумажник царевичу, Аяр ушёл на воинский двор, отчистился, отмылся, шапку с косицей оставил, а надел простую тканую тюбетейку и пошёл пройтись по городу.
В здешней харчевне ему нравились маленькие, едкие от приправ пельмени. Ожидая их, он устало поглядывал на развьючивающийся караван, на серую струю воды, падавшую из каменного желоба в Тухлый водоём.
А слух о прибытии армянского купца уже нёсся по базару, как дымок, гонимый вечерним ветром.
Вокруг караван-сарая уже собрались ротозеи и обессилевшие от нынешнего безделья купцы. Поглядывали в просветы между верблюдами. Пригинались, чтоб глянуть из-под верблюдов, истинно ли по ту сторону каравана стоит Пушок или кто другой, схожий.
Нет, это был Пушок!
Кое-кто из более деловых пошёл в обход длинного каравана, чтоб зайти на ту сторону и подобраться к Пушку.
Всех опередил Садреддин-бай.
Он появился перед купцами, обсуждавшими приезд Пушка. Едва он поднял голову к вьюкам, ноздри его дрогнули.
«Кожи!»
Он быстро обернулся, опасаясь, не уловил ли кто-нибудь этот ожегший его душу вопль. Но душевные вопли не слышны для окружающих.
Садреддин-бай вплотную подбежал к каравану. И ещё яснее уловил знакомый, вожделенный, восхитительный запах кож!
Тогда, как пловцы ныряют в омут, он, пригнувшись, юркнул под верблюжьи животы и мгновенно предстал перед армянином:
— С благополучным прибытием, почтеннейший!
— Благодарствую.
— Издалека ли?
— Да вот… караванный путь… Сами знаете.
Разве можно сказать, что путь был недолог и недалёк, что незадолго перед тем вышел весь этот караван из крепости, из-под сени Синего Дворца, прошёл снаружи городских стен и через Железные ворота снова вступил в город, прошёл по базарным улицам.
Если б это сказать, как бы расшумелся слухами и толками самаркандский базар!
Как бы заговорили купцы о своём благодетеле, о высоком своём покровителе, о Повелителе Мира Тимуре!
Пушок нашёл ответ:
— Вот, потерялся у меня караван, думали — пропал, да, благодарение богу, по милости повелителя, — вот он!
— А товар? — не слушая Пушка, допытывался Садреддин-бай.
— По покупателю. Кому что.
— Мне бы кож.
— Много?
— А почём?
— По сту.
Садреддин-бай отступил, жуя губами, но тотчас приступил опять:
— Я ослышался. Почём, почтеннейший?
— По сту.
Тощий кошелёк беспомощно качнулся на животе старика, но Садреддин-бай решительно схватился за него.
— Дам задаток на сто кип. Полный расчёт через два дня.
— Наличными по сту. Иначе — сто двадцать пять.
— Окончательно?
— Деньги ваши, товар мой.
— Сто десять.
— Видите, я ещё не развьючился. Так? Ещё торговать не начал. Ещё с купцами не потолковал. Так? Хотите брать — берите по моей цене. Нет ждите, какая на завтрашний день станет.
— Вот, берите задаток.
— Сколько тут?
— За десять кип.
— За десять дали, а хватаетесь за сто! — пренебрежительно отмахнулся Пушок.
— Пускай! Вашу руку!
— На почин! — уступил Пушок. — Сто кип по сто двадцать пять ваши. Расчёт завтра вечером.
— Я просил два дня.
— Не могу ждать.
— Давайте!
Но купцы уже обступали Пушка, обегая караван, протискиваясь между верблюдами, выныривая из-под верблюдов.
— Кожи! — нёсся слух по базару.