Не знаю, в чём тут причина, но два дурачка в одном дворе ни за что не уживутся. Мне, во всяком случае, такого наблюдать не доводилось.
Явление загадочное. Почему бы в любой из многоэтажек не завестись сразу двум несчастным (по другим сведениям, счастливым) существам, искажённо воспринимающим нашу, с позволения сказать, действительность? Тем более что, согласно статистике, число их увеличивается с каждым днём.
Возможно, вторая штатная единица просто не предусмотрена, иными словами, экологическая ниша рассчитана строго на одного. Возможно. И покуда жив тот, кто её заполнил, остальные кандидаты на должность обречены прикидываться более или менее нормальными людьми. Так сказать, теряться на его фоне.
Момент возникновения вакансии уловить практически невозможно. Во-первых, дурачки в большинстве своём долгожители (подчас кажется, что они вообще не имеют возраста), во-вторых, если исчезают, то незаметно. Проходит несколько месяцев, прежде чем сообразишь, что дёрганый улыбчивый Коля куда-то делся, а вместо него объявился одутловатый, вечно обиженный Валёк из третьего подъезда. Другое дело, что не всяк считающийся психически здоровым станет тратить жизнь на подобные наблюдения.
Отношение к дурачкам, как правило, благожелательное: приятно видеть того, кто заведомо глупее тебя. Если и поколотят порой бедолагу, то либо по незнанию его статуса, либо в связи с собственными не слишком высокими умственными способностями. Соблазнительно предположить, что поколотивший сам со временем займёт нишу поколоченного, но это уже так, тоска по справедливости.
В каком-то смысле мне повезло. Есть же люди, дважды видевшие комету! Так и я. Лет семь назад незримый колпак с погремушками, оставшийся от канувшего в неизвестность Коли, увенчал, как уже было сказано, бритую приплюснутую башку губастого Валька. Жили мы тогда ещё на той квартире. Потом у меня пошли косяком собственные неприятности – развод, раздел, размен и в итоге переезд на окраину, где мне вновь выпала возможность наблюдать похожую историю.
Местного дурачка звали Аркашей. Внешне чем-то он напоминал приснопамятного Колю, но только внешне. Совершенно иная личность. Ловелас. Прожжёный ловелас. Не пропускал ни одной юбки, причём осмотрительно выбирал женщин среднего возраста. Тинейджериц опасался и, наверное, правильно делал – слишком уж велик риск нарваться на отмороженного бойфренда. А может, и впрямь нарвался пару раз – с тех пор и зарёкся.
– Верочка! Верочка! – журчал он, проворно ковыляя за грандиозной эйч-блондинкой лет этак сорока. – Ты когда за меня замуж выйдешь?
– Иди в попу, Аркаша, – лениво бросала та через обширное плечо. – У меня вон муж есть.
– Муж – старый. А я – молодой.
Между прочим, так оно и было. Молодой. Довольно ухоженный. Надо полагать, кто-то из его родителей ещё оставался в живых.
– Я скоро в Америку поеду, – не отставая, хвастался Аркаша. – Мне яхту надо купить. А потом опять приеду. У меня прокурор знакомый. Он нам всё устроит…
И только-только начал я привыкать к его подслеповатеньким глазкам и умильной улыбочке, как он вдруг взял и пропал. Не думаю, что скончался, – скорее всего некому стало о нём заботиться и сплавили Аркашу куда-нибудь под врачебный надзор.
Естественно, меня разобрало нехорошее любопытство: кто его заменит теперь? У кого из обитателей окрестных домов соскочит рычажок в мозгу? Ибо, повторяю, двор – как собор. Без юродивого он просто немыслим.
Гожусь ли я сам на столь ответственную роль? Вряд ли. Хотя, возможно, со стороны могло показаться, что у меня все к тому данные: сидит человек день-деньской на скамеечке у подъезда, смотрит стеклянным взглядом на проходящих, от разговоров уклоняется, на что живёт – неизвестно, а главное – всё время о чём-то думает. Если присесть рядом, встаёт и уходит.
Тем не менее себя я из списка исключил. Отобрал трёх кандидатов – и промахнулся со всеми тремя.
Он поравнялся с моей скамейкой и, не удостоив взглядом, сосредоточился на нашей девятиэтажке, словно бы прицениваясь. Такое впечатление, что собирался купить её целиком, однако не был ещё уверен в целесообразности такого приобретения. Выглядело это довольно забавно, поскольку наряд потенциального покупателя скорее свидетельствовал о честной бедности, нежели о сверхприбылях: ношеный серенький костюм, ворот рубашки расстёгнут до третьей пуговицы – по причине отсутствия второй. Плюс стоптанные пыльные туфли некогда чёрной масти. Я уже встречал этого субъекта во дворе, и не однажды, знал, что проживает он в соседнем подъезде, пару раз мы с ним даже раскланялись.
– Дом, – неожиданно произнёс он. – Жилой дом.
Замолчал, прислушался к собственным словам. Потом заговорил снова:
– Жилой, потому что в нём живут. – Подумал и уточнил: – Люди.
«Опаньки!» – только и смог подумать я.
Давнее моё предположение подтверждалось на глазах: пробки и впрямь перегорают по очереди. Дурачок умер – да здравствует дурачок!
Судя по всему, внезапный преемник Аркаши был одинок. То ли вдовец, то ли старый холостяк. Скорее первое, чем второе. Маниакальной аккуратности, свойственной убеждённым противникам брака, в нём как-то не чувствовалось. Да уж, кого-кого, а его я точно в расчёт не принимал. Почему-то мне всегда казалось, что резонёры с ума не сходят. Собственно, что есть резонёр? Ходячий набор простеньких правил бытия, которым почему-то никто вокруг не желает следовать. Ну и при чём тут, спрашивается, ум? С чего сходить-то?
Однажды я краем уха подслушал его беседу с соседкой. Узнал, что дети должны уважать старших, а если не уважают, виноваты родители – воспитывать надо.
Всё, что до сей поры произносил этот человек, не являлось продуктом мышления, но добросовестно затверживалось наизусть в течение всей жизни.
И вот поди ж ты!
– Минутку! – взмолился он. – Дайте посчитать. В каждой примерно по четыре человека. Четыре на четыре и на девять… – Окинул оком подъезды. – И ещё на пять… – Пошевелил губами, умножая в уме. – Где-то около тысячи.
С болезненным интересом я следил за развитием его мысли.
– Все вместе? – с тревогой переспросил он себя. – Нет. Жилплощадь изолированная. Квартира. Это м-м… такая ёмкость высотой чуть больше человеческого роста… запираемая изнутри…
Резко выдохнул, словно перед чаркой водки, хотел, видно, продолжить, но не успел, застигнутый врасплох очередным собственным вопросом:
– Зачем собираться всем вместе, чтобы жить порознь?
«А действительно, – подумал я. – Зачем?»
– Ну… так принято, – выдавил он наконец.
Я не разбираюсь в психиатрии, однако в данном случае тихое помешательство было, что называется, налицо. Либо у горемыки обвальный склероз, и он отчаянно перечисляет вслух самые простые вещи, пытаясь удержать их в памяти, либо шизофрения, она же раздвоение личности: сам спрашивает – сам отвечает.
Впрочем, возможно, одно заболевание другому не помеха.
– Не в наказание, – продолжал он с тоской. – Просто живут.
Запнулся, утёр пот со лба. Отщепившаяся часть души откровенно издевалась над бывшим своим владельцем.
– Зачем так много людей? – прямо спросила она.
– Родину защищать, – не удержавшись, тихонько промолвил я.
Как выяснилось, очень вовремя.
– Родину защищать, – повторил он с облегчением двоечника, уловившего подсказку. Измученное лицо его просветлело, но тут же омрачилось вновь. – Родина. Это где родился. Я? В Советском Союзе. Только его уже нет.
Меня он по-прежнему в упор не видел. Глядя с сочувствием на жалобно сморщенное чело новоявленного нашего дурачка, я достал сигареты, закурил, кашлянул. Бесполезно. Жердиной огреть по хребту – не заметит.
– Теперь Россия, – с достоинством выговорил он. – Российская Федерация. Потом… Как это потом? Потом – не знаю…
Осёкся, заморгал.
– От врагов. Сейчас – от грузин. Э-э… Грузия. Бывшая республика… То есть как бы это… Бывшая часть Советского Союза… Нынешнюю Родину – от бывшей?
Умственное напряжение вот-вот грозило достичь красной черты. Пора было принимать меры.
– Послушайте, может, вам помочь? – спросил я.
– Вы мешаете, – хрипло ответил он.
Вот так. Что называется, осадил.
– Хорошо-хорошо, – пробормотал я. – Не буду.
Он повернулся ко мне, однако глаза его оставались не то чтобы незрячи – нет, видеть-то они меня видели, но так на собеседника не смотрят. Так смотрят на неодушевлённый предмет.
– Курит, – огласил он. – Вдыхает дым с никотином. Потом выдыхает. Зачем?
– Слышь, урод! – не выдержав, окрысился я. – А не пошёл бы ты…
Не стал говорить куда и нервно отправил окурок в горлышко бутылки из-под пива, используемой мною взамен урны.
– Да, – скорбно отозвался он. – Смысл курения обсуждать отказывается. Настаивает, чтобы ушёл… Нет, не нападает… Спасибо… Спасибо… До свидания!
Последние слова были сопровождены заискивающей улыбкой. Но я к тому времени уже и сам взял себя в руки. Принимать дурачка всерьёз означает, напоминаю, претендовать на его место.
– Ну вот, – обессиленно вымолвил он, присаживаясь рядом со мной. – Отработал. Сигаретки не найдётся?
Я, честно сказать, слегка ошалел – настолько эта фраза не вязалась со всем предыдущим. Машинально переставил пивную бутылку так, чтобы она стала в аккурат между нами, и достал пачку.
Пару минут дымили молча. Он, кажется, переводил дух, а я всё пытался уразуметь, что, чёрт возьми, происходит. Прикинувшись, будто разглядываю кондиционер на втором этаже, как бы невзначай покосился на соседа. С виду совершенно нормальный человек. Хотя бывает, что дурь и приступами накатывает. Потом отпускает.
– С кем вы сейчас говорили? – спросил я.
Он испугался. Опасливо взглянул на меня исподлобья, затем торопливо сунул едва до половины докуренную сигарету в бутылочное горлышко (сигарета сказала: «Тш-ш…») и встал.
– Извините, – сипло бросил он. – Мне пора.
И устремился к своему подъезду.
Слух о том, что Рудольф Ефимыч (так, оказывается, звали моего собеседника) взял вдруг и тронулся рассудком, назавтра был уже известен всему двору. Я, как несложно догадаться, ни с кем из соседей впечатлениями не делился. Остаётся предположить, что свидетелей его странного поведения было и так достаточно.
Скамейку с утра оккупировали взволнованные бабушки, лишив меня привычного насеста, и пришлось мне убраться восвояси. В тесные мои свояси, что на четвёртом этаже, с их рваными обоями и ржавыми разводами на потолке в прихожей. Из услышанного мною возле подъезда следовало, что Рудольф Ефимыч и вправду вдов, одинок, неустроен, а стало быть, в нынешнем своём качестве долго не протянет. Городской дурачок – растение оранжерейное и нуждается в постоянной заботе. «В холе и лелее», как выразилась сегодня одна из бабушек. А иначе путь один – в бомжи.
Приключись подобное в девяностые годы, я бы даже не удивился. Людям вроде Ефимыча легче всего прослыть тронутыми именно во времена перемен, в эпоху общенародного помешательства, ибо крыша у таких с детства прихвачена болтами. Намертво. Ну вот представьте: у всех уехали, а твоя – на месте. И какой же ты тогда нормальный?
Да, но сейчас-то не девяностые. Жизнь устаканилась, народ опомнился, прописные истины вновь обрели право на существование. Опять же, чем меньше вникаешь в окружающую действительность, тем меньше у тебя шансов свихнуться. Живи – не хочу. Глупость, если на то пошло, чуть ли не самая надёжная наша защита от безумия.
А тут начал человек задавать себе простые вопросы, да ещё и честно на них отвечать. Самоубийца.
Интересно, что он имел в виду, сказав: «Отработал»? В каком смысле «отработал»? Дурачком отработал? Может, и впрямь предусмотрена в городском хозяйстве такая штатная единица? Сколько, интересно, платят?
На лестничной клетке раздались голоса. Не представляю, как зимовали прежние хозяева моей однокомнатки, но железная входная дверь не имела деревянного покрытия, поэтому в запертом положении она пропускала звуки с тем же успехом, что и в распахнутом. Вот и сейчас слышимость была изумительная. Один голос, несомненно, принадлежал Витале с пятого этажа, два других я опознать не смог. Гости, надо полагать. Вышли перекурить к мусоропроводу. Видимо, в квартире уже дышать нечем.
Поддать они к тому времени успели крепко, и речь их изяществом не отличалась. То, что в данный момент взахлёб излагал Виталя, после беспощадной цензурной правки прозвучало бы примерно так:
– Я, доступная женщина, вчера, на мужской детородный орган, иду, подвергнутый оральному сексу, а навстречу, соверша-ать половой акт…
Ну и всё прочее в том же духе.
Беседовали они минут пять. Потом вмешался некто четвёртый, и мне вновь почудился голос Ефимыча. Впрочем, до конца я уверен в этом не был. Глухие отрывистые фразы новоприбывшего в смысле внятности оставляли желать лучшего. Даже учитывая замечательные качества моей двери и оторопелое молчание троицы.
Матерно грянул Виталя. Кажется, четвёртому лишнему, кем бы он ни был, грозило увечье. Я двинулся к дверному глазку, но, пока шёл, громогласного буяна словно выключили. Тишина поразила подъезд.
Поколебавшись, отодвинул громко, по-тюремному лязгнувший засов и выглянул наружу. Пусто. Гулко. Такое впечатление, что на промежуточной площадке затаили дыхание. Затем кто-то поспешно взбежал на пятый этаж и вызвал лифт. Дождался. Уехал.
А пауза всё длилась. Определённо что-то необычное происходило у нас на лестнице. Не люблю вмешиваться в чужие пьяные дрязги, но тут, кажется, случай был особый – и я, сильно сомневаясь в правильности своих действий, двинулся вверх по ступенькам. Возле мусоропровода меня ждали три восковые фигуры. Две из них, принадлежащие незнакомцам, сидели на подоконнике, тупо уставясь в некую точку пространства. К той же точке стремился и сизорылый пучеглазый Виталя – с явным намерением удушить её, падлу, в зародыше. Стремился, но был перехвачен некой неведомой силой, остановившей его на полпути.
С моим появлением восковых фигур стало четверо.
Была такая ныне забытая детская игра. Называлась «море волнуется». Море волнуется – раз… Море волнуется – два… Море волнуется – три…
Отомри!
Я отмер. Приблизился к Витале, тронул не без опаски его угрожающе растопыренные пальцы. Тёплые. Во всяком случае, сравнительно с моими.
– Э! – испуганно окликнул я. – Мужики! Что это с вами?
Мне послышался еле уловимый звук, напоминающий хруст тончайшей ледяной корочки. Скорее всего померещилось. Трое шевельнулись, заморгали. Завидев меня, одурели вконец.
– А где… – Виталя облизнул губищи, огляделся.
– Кто? – спросил я.
– Ну… этот…
Очумело переглянулись. Давно я не чувствовал себя так неловко.
Из дурацкого положения нас вывел Виталя.
– Слышь, – всё ещё продолжая моргать, нашёлся он. – Сосед. Это… Выпить хочешь?
Я согласился и, пожалуй, напрасно. Моё подозрение, что в разговор трёх друзей на промежуточной площадке четвёртым вклинился именно Ефимыч, подтвердилось, но большего мне из них выпытать так и не удалось. При одном только упоминании о случившемся собутыльники мрачнели. Такое чувство, будто они ни слова не запомнили. Вынесли одни впечатления.
– Вульвой ударенный…
– Нет, ну а что он говорил хотя бы?
– А мужская принадлежность его знает! – нервно отвечал Виталя. – Звенящий тестикулами – он и есть звенящий тестикулами!
Собственно, сегодняшний монолог Ефимыча я бы мог восстановить и сам – по образцу вчерашнего. Гораздо больше меня интересовало странное состояние, в котором я застал трёх орлов у мусоропровода, однако расспрашивать их об этом казалось мне крайне бестактным, а то и просто бессмысленным занятием. Будь они даже трезвы, тут же постарались бы или всё забыть, или придать событию какое-никакое правдоподобие.
Ну, стояли, ну, разговаривали. Подошёл. Обидел. Растерялись. А когда опомнились, ушёл уже. На лифте уехал.