Вернувшись к себе, я первым делом жахнул крепкого кофе и попробовал поразмыслить.
Кажется, ошибся. Что-то не слишком похож наш Рудольф Ефимыч на обычного городского дурачка. Дурачок непременно должен быть безобиден и беззащитен. Вот первое, что от него требуется. А умственная ущербность – так, придаток, даже не слишком обязательный. Дурачок, да будет вам известно, существует вовсе не для того, чтобы нести околесицу. Его обязанность – пробуждать добрые чувства в окружающих и повышать их самооценку. Но в отличие от нищих он это делает бескорыстно.
А Ефимыч, получается, опасен. Сам видел.
Гипноз? А что ещё может привести сразу трёх человек в столь странное оцепенение? Пожалуй, только гипноз. Чёрная магия и разные там инопланетные парализаторы отпадают, поскольку я не домохозяйка и не восьмиклассница, чтобы верить всему без разбора.
Тогда вчерашняя наша встреча обретает совсем иной смысл. Возможно, то, что я принял за лёгкое помешательство, было всего-навсего неким развивающим упражнением. Сам себе вопрос – сам себе ответ. Кстати, становится понятной фраза: «Вы мешаете». Как и облегчённый выдох: «Отработал».
Правда, имеются два возражения. И весьма серьёзных.
Первое: почему, когда я вчера на него рявкнул, он не обезвредил меня, как эту троицу? Счёл угрозу ничтожной? Или обезвредил на пару минут, а я ничего не заметил? С Виталей понятно: очнулся и видит перед собой вместо одного собеседника совсем другого. Попробуй тут не заметь!
И второе: извините, ни за что не поверю, чтобы человек такого склада на старости лет подался в гипнотизёры. Хотя, если по-честному, много ли я о нём знаю? Пару раз поздоровались, один раз нечаянно подслушал его болтовню с соседкой, остальное – из уст бабушек на скамеечке.
Удивительное я всё же существо. Деньги кончаются, семья распалась, работы не предвидится, а я вместо того, чтобы сообразить, как быть дальше, размышляю о каком-то загадочном придурке.
К дальнейшим событиям я, как выяснилось, оказался подготовлен куда лучше, чем остальные обитатели двора. Те жильцы, кому эта история была небезразлична, мигом поверили в обречённость Ефимыча и пророчили скорое появление стервятников: ладно родня нагрянет, а ну как чёрные риэлтеры?
Хотя откуда у него родня? Был племянник-бандит, уговорил дядю уволиться с порохового завода, здоровье поберечь. Чего, дескать, горб ломать? А вскоре племянника застрелили во время разборки. Теперь вот ни пенсии хорошей, ни кормильца.
Неделю спустя Рудольф Ефимыч вышел из подъезда в дорогой замшевой куртке – и по двору пробежал зловещий шепоток. Начинается. Вот уже и куртку ему купили. Теперь дело за малым. Уговорят подписать завещание на квартиру, потом тюк по башке – и в овражек!
Однако я-то знал, что не всё так просто. Даже если забыть чертовщину, недавно приключившуюся на промежуточной площадке между четвёртым и пятым этажами, не тянул Ефимыч на роль блаженного. Взять, к примеру, ту же куртку. Ну не было у него в лице сияния, свойственного дурачкам, когда они выходят из дому в дорогой обновке. Озабоченность – была, задумчивость – была. Даже отрешённость. А радости – никакой.
Что же касается «тюк по башке – и в овражек», это, согласитесь, пережиток прошлого. Отголосок тех же девяностых. Сейчас ненужную личность убирают куда более цивилизованными способами, что и подтвердилось пару дней спустя, когда к соседнему парадному подкатила «скорая». Лекари душ человеческих довольно долго трезвонили в квартиру Рудольфа Ефимыча, пока некая сердобольная сволочь не подсказала, что хозяин гуляет во дворе. Вернулись во двор. Действительно, душевнобольной в роскошной замшевой куртке стоял перед медицинским автотранспортом и натужно пытался растолковать самому себе, что это такое и зачем.
А вокруг уже собиралось дворовое вороньё, прилично пригорюнившееся, любознательное, зоркое. Внезапно я понял, чем сейчас кончится дело, и тоже снялся со скамейки. Подошёл поближе.
– Здравствуйте, – сказала коренастая врачиха. – Вы Уклюжий Рудольф Ефимович?
Будущий узник здравоохранения смотрел на неё, словно бы не понимая вопроса.
– Врач, – отрывисто произнёс он наконец. – Лечит от болезней. Болезнь – это когда плохо со здоровьем. Здоровье? Ну, это… когда ничем не болеешь…
Докторица скорбно поджала губы, затем кивнула санитарам.
На мой взгляд, для одних людей время движется слитным потоком, для других дробится на бесчисленные мгновения. Этих вторых мы обычно называем фотогеничными. Два амбала в белых халатах, несомненно, относились к первому разряду, ибо нелепее тех поз, в которых они застыли, пытаясь взять больного под руки, трудно себе представить. Мало того, что оба замерли, раскорячившись подобно чечёточникам, так ещё и со скучающими физиономиями.
Нет, всё-таки Виталя со своими гостями выглядел куда выразительнее.
Поначалу никто ничего не понял. За исключением меня, ну и, понятно, Ефимыча. Он виновато ссутулился и, пробормотав «извините», поспешил удалиться. Перед ним расступились.
Врачиха (она уже открыла переднюю дверцу) покосилась на скульптурную группу в белых халатах – и садиться в машину раздумала.
– Что там у вас? – раздражённо осведомилась она.
Осеклась. Взгляд её метнулся по двору в поисках исчезнувшего пациента, потом вновь сосредоточился на обездвиженных сотрудниках. Дальнейшие действия коренастой тётеньки свидетельствовали либо о высоком профессионализме, либо о хорошей интуиции. Очутившись перед окаменевшими, она не стала их трясти и щипать. Просто отвесила каждому по оплеухе. В лечебных целях.
Амбалы ожили, отшатнулись.
– В машину, – процедила врачиха.
С тем и отбыли.
* * *
Забавно, однако ничего сверхъестественного наши ротозеи в случившемся так и не углядели. Единственное, что возмутило всех до глубины души, это неслыханно грубое обращение врача с персоналом. Ну прошляпили, ну убежал. Но по морде-то зачем? Психиатр называется!
Странный народ. Что ни покажи по телевизору, всему поверят, а тут на глазах происходит откровенная дьявольщина – и никто её не видит.
Говорят, была потом ещё одна попытка похищения нашего Ефимыча (на сей раз чисто уголовная), но мне о ней мало что известно. Рассказывали также, будто он взял вдруг и расплатился с долгами. Разом. В это, кстати, верилось. Куртейка-то не из секонд-хэнда.
Исполняющий обязанности дурачка сочувствия ни в ком уже не вызывал. Какое может быть сочувствие к буржуям?
Однажды он остановился возле нашего подъезда и посмотрел на меня пустыми глазами.
– Скамейка, – подсказал я. – Предназначена для сидения. Состоит из двух столбиков и доски. Для того, чтобы сесть, надлежит согнуть ноги в коленях и опустить задницу на доску. Задница – это то, что сзади.
Рудольф Ефимыч горестно скривил рот.
– Смеётесь, – упрекнул он. – Всё бы вам смеяться.
Присел рядом, прерывисто вздохнул.
– Понимаете, я – гид, – признался он, покряхтев.
– Кто? – не понял я.
– Гид, – повторил он. – Хожу и всё рассказываю.
– Ну, это я заметил. А кому, простите?
– Откуда я знаю! – с тоской сказал Рудольф Ефимыч.
Что-то в этом роде я и предполагал. Есть такое заболевание, не помню только, как называется. Слышит человек голоса, разговаривает с ними, ругается, спорит. Правда, в подобных случаях не прорезается талант гипнотизёра, да и благосостояние, насколько мне известно, не увеличивается.
В остальном же – тютелька в тютельку.
– А как они на вас вышли?
– Вышли – и всё.
– Но вы их видели хотя бы?
– Нет. Только слышу.
– Рисковый вы человек, Рудольф Ефимыч, – заметил я. – Имейте в виду, в потустороннем мире жуликов тоже полным-полно. А вдруг они с дурными намерениями?
Встревожился, прикинул.
– Да нет! – убеждённо сказал он. – Какие жулики? Что обещали, всё сделали. Счёт открыл – деньги перевели. Безопасность вот обеспечивают…
– Это в смысле… с Виталей… с санитарами?..
– Ну да. Потом какие-то двое куртку с меня снять хотели. Вечером. Во дворе. Ну и их тоже…
Следует признать, такое истолкование событий в отличие от моих выкладок звучало непротиворечиво, а главное, всё объясняло. Впрочем, вполне естественно. Единственный способ всё объяснить – это сойти с ума.
– Стало быть, вы теперь чичероне?
Мой собеседник смертельно обиделся. У него даже губы затряслись.
– Как вы можете так говорить? – напустился он на меня. – Я двадцать лет на пороховом заводе отработал!
Я уставился на него в изумлении. Потом дошло.
– Рудольф Ефимыч! Чичероне – это проводник по-итальянски. Экскурсовод.
– Но мы же с вами не в Италии! Мы – русские люди!
Видно, каждое незнакомое слово было для него личным оскорблением.
– А те, кто вас нанял? – не удержавшись, подначил я. – Какой они национальности?
Ефимыч обмер. А действительно.
– Может, инопланетяне… – жалобно предположил он.
Ну да, конечно. Инопланетяне. Лишь бы не грузины и не американцы.
– Возможно, возможно, – не стал я спорить. – Вы просто хотите поболтать, или у вас ко мне какое-то дело?
– Да-да… – озабоченно проговорил он и на всякий случай огляделся. – Дело… – Затем в глазах его обозначился испуг. – Извините. Потом…
Ефимыч встал и судорожным движением отёр ладони о свою знаменитую замшевую куртку.
– Скамейка, – доложил он. – Предназначена для сидения…
И почему я не псих с паранормальными способностями? Ходил бы себе по двору, видал бы всех в гробу, называл бы вслух кошку кошкой. Кто такая? Сейчас растолкую. У кошки четыре ноги, позади у неё – длинный хвост. А мне бы за это денежка на счёт капала… Впрочем, относительно денежки на счёт Ефимыч скорее всего выдумал. Как и относительно погашенных долгов. А иначе ерунда выходит: в финансах его незримые работодатели разбираются, а что такое скамейка, не знают.
Тогда откуда куртка?
В железную дверь гулко постучали. Звонка у меня не было. Была только кнопка, но сама по себе.
Открыл, не спрашивая кто. В крайнем случае грабители.
На пороге стоял Рудольф Ефимыч. Замшевое плечо его оттягивала сумка – тоже, видать, не из дешёвых.
– Отработали? – понимающе спросил я.
– Да, – сказал он. – Отработал.
– Тогда прошу…
Мы прошли в комнату, где, к моему удивлению, незваный гость с торжественной последовательностью принялся выгружать на свободный краешек стола коньяк, оливки и прочую сёмгу. В честь чего это он? Ах да, у него ж ко мне дело!
В четыре руки расчистили стол, уселись. Ефимыч огляделся, вздохнул.
– Бедно живёте, – сокрушённо молвил он.
Я промолчал. Гость тоже мялся и покряхтывал, не зная, с чего начать. Потом спохватился и разлил коньяк в тусклые разнокалиберные стопки.
Чинно приняли по первой. Закусили оливками с блюдца.
– Я – простой работяга, – внезапно известил он. – Я – попросту.
– Вы это мне? – уточнил я. – Или им?
– Вам. Я – прямо, знаете, без этих там ваших разных… Как в детстве учили, так и живу.
Трудная, видать, была смена. Речь у него разваливалась окончательно.
– Рад за вас.
– Погодите, – сказал он. – Не перебивайте. А то собьюсь.
И разлил по второй.
Выпили.
– У кого ничего святого, – сосредоточенно продолжил он, – таких не выношу. Родителей надо уважать. Родину любить. Работать надо. Прямо скажу: языком болтать не умею – только руками. Вот так!
Рассердился и умолк. Кажется, меня за что-то отчитали. Впрочем, Ефимыч уже смягчился. Назидательно поднял указательный палец.
– Труд сделал человека, – изрёк он.
– Точно труд? – усомнился я. – Не Бог?
Моего гостя прошибла оторопь.
– Нет, ну… – Он замялся. – Сначала Бог, потом труд… Бог сделал человека и сказал: «Трудись».
Я смотрел на Ефимыча почти что с завистью. И ведь уверен в каждом своём слове! Как всё же мало нужно для счастья… Трудись! Это, между прочим, изгоняя Адама из рая, Бог ему такое сказал. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят…» А в момент изготовления Он другое велел: «Плодитесь и размножайтесь». Занимайтесь, короче, сексом.
– Человек без людей не может, – сказал Ефимыч. – Без людей человеку нельзя.
Затосковал. Разлил по третьей. Я забеспокоился. Дозы, правда, махонькие, но всё равно – в таком темпе… К счастью, мой собутыльник не донёс коньяк до рта и со стуком отставил стопку. Я последовал его примеру.
– Ну вот как это? – уже с надрывом заговорил он. – Работал! Честно работал! Двадцать лет на пороховом заводе. Знал, что нужен людям! А они…
– Кто «они»? Люди?
Он досадливо мотнул головой.
– Да нет. Эти… которым я всё рассказываю.
– А-а… – Я наконец-то смекнул, в чём дело. – Спросили, как именно вы трудились на благо людей? А потом: что такое порох и зачем?
– Да, – глухо признался Ефимыч.
– Вот гады! – с искренним восхищением подивился я.
Все-таки пришлось выпить по третьей.
– Рудольф Ефимыч! Но они ж, наверное, не нарочно…
– Будто мне от этого легче! – буркнул он.
– Да не берите вы в голову… – уже малость размякнув, добродушно убеждал я его. – Подумаешь, начальство обидело! Так ли нас ещё обижали, а, Ефимыч? Зато работёнку подкинули. Хорошо хоть платят-то?
– Платят хорошо… А во дворе со мной никто говорить не хочет.
– Завидуют, – решительно объявил я. – Чёрной завистью. Ишь! На старости лет человеку хлеба кус перепал, а им уже невмоготу! У, суки…
– А вы сейчас безработный? – ни с того ни с сего спросил он.
Настроение мигом упало. Не спрашивая разрешения, я собственноручно наполнил стопки.
– Безработный…
– А раньше где? – не отставал Ефимыч.
– Да где я только не работал!
– Ну я и вижу, – одобрительно заметил он. – Рабочий человек. Не из этих… не из интеллигентов.
Ну, спасибо тебе, Ефимыч!
– Кто такие?
Он уставился на меня с подозрением.
– Не знаешь, что ли?
Я истово перекрестился, дескать, впервые слышу. Наверное, это было жестоко с моей стороны – задавать простые вопросы, от которых у бедняги и так уже ум за разум заходил, но после трёх стопок коньяка за собой не уследишь.
– Интеллигенты?.. – Глаза его напряглись, а лоб пошёл натужными складками. – Ну, эти… Образование получили, а пользу приносить не хотят.
– Кому?
– Обществу, – сердито сказал он. – Россия из-за них гибнет. Умные больно.
– Кто, например?
– Артисты всякие, – нехотя ответил он.
– А-а… – Я покивал. – Шукшин, Мордюкова…
– Нет, – испуганно сказал он. – Ты чо? Шукшин, Мордюкова… Они полезные. Я про паразитов разных.
А может, зря я ему сочувствую. Вот экскурсантов его бестелесных, тех – да, тех стоит пожалеть. После таких объяснений сам, глядишь, рехнёшься. Хотя не исключено, что, задавая вопросы, голоса просто развлекаются. Поражённый этой внезапной мыслью, я с невольным уважением покосился на моего собеседника. Если так, то передо мной сидел дурачок отнюдь не городского, но космического масштаба. Может быть, даже вселенского.
– И чем же мы, паразиты, вам не угодили?
Слово «мы» он, естественно, не расслышал. Фильтр, с детства установленный в голове Рудольфа Ефимыча, исправно задерживал на входе всё, что противоречило его пониманию ситуации.
– Паразиты, – повторил он, глядя на меня с недоумением и, должно быть, подозревая во мне придурка.
– Трудового народа?
– Да, – подтвердил он. – Паразиты трудового народа.
– Ну и где он, этот ваш трудовой народ? – спросил я с пьяным смешком. – Вот, допустим, я паразит…
– Почему паразит? – всполошился Ефимыч. – Безработный!
– Хорошо. Безработный паразит. – В голове у меня давно шумело, но это полбеды. Хуже, что во мне пробуждался трибун. – Работать, говоришь, надо? На пользу общества? Какого? Этого? Которое меня за порог вышибло?
Ефимыч сидел, отшатнувшись, и даже не моргал.