Впав в забытье, Эфразия надолго замирает, только пронзительный крик пронесшейся над гс ловой птицы выводит ее из благочестивого состсяния, доступного только наивозвышеннейшим и чувствительных натур. Взволнованная окружающей ее обстановкой и криком птицы, напомнив шим ей клич вестника смерти, она опускается на колени и, молитвенно сложив руки, кладет их на уступ мавзолея.
— О Господь милосердный! — восклицает она, вложив в этот возглас всю свою пылкую прг ведную душу. — Если и дальше мне суждены о/ ни только несчастья, позволь мне избежать и: Пусть я уже сегодня займу свое место в это последнем пристанище, где впоследствии ко мн присоединится мой обожаемый супруг, дарованный мне Тобою. Продолжи дни его на этой земл< дабы в памяти его еще долго жила та, что умерл; боготворя его. Но если эта суетная мысль оскорбительна для Тебя, тогда, о Господи, лиши эту разию способности любить мирской любовью, пусть любовь ее принадлежит только Тебе, ведь Тебе одному я обязана теми немногими счастливыми минутами, коими я наслаждалась до сегодняшнего дня. Возьми меня в лоно Твое, о Господи! Я всегда преклоняла колени перед образом Твоим, через любовь познала я существование Твое, и эта любовь пылает в моем сердце.
Ах, сердце человеческое — это очаг, наполненный бушующим пламенем, питающим священный пыл, вот почему его называют Твоим храмом. Будь милосерд и прими мои обеты за родных, коих я потеряла... за моего первого супруга, руководившего мною в юные годы. А когда воля Твоя соединит меня с ним, даруй мне, как и ему, милость быть рядом с Тобой, дабы мы смогли узреть Тебя в бескрайней вечности. В открывшейся подле Тебя бесконечности души людские, избавившись от оков земных, в неустанных молитвах станут прославлять Тебя, обретая тем самым вечное блаженство.
И Эфразия впадает в экстаз, близкий к обмороку; кажется, жизнь вот-вот покинет ее; грудь ее часто вздымается, устремленный в небо взор видит одного только Бога. Со стороны кажется, что из полуоткрытого рта ее сейчас вырвется душа и воспарит к тому самому Богу, который когда-то вдохнул ее в это тело. А так как душа сия существует теперь только в Боге, возродиться она может только через Него.
О, только гнусное чудовище в такой час может желать уничтожить Эфразию! Так пусть оно придет сюда, дабы самому улицезреть ее в тоске и тревоге, кои она поверяет Богу, с ужасом внимающему рассказу о его преступлениях! А если зрелище сего небесного ангела не остановит его,
значит, даже все муки ада будут недостаточным для него наказанием.
Зная об этом обычае невестки, Теодор напомнил Вильфраншу о том, что такой момент является наиболее удобным, чтобы одержать давно желаемую победу.
— Она возле склепа, — сказал коварный аббат. — Душа, преисполненная возвышенного' настроения, скорее откроется навстречу любви. Так беги же, приятель, проникни незаметно в лабиринт, улучи момент, когда она станет молиться* и, считай, она твоя. Но если ты не успеешь и момент молитвенного экстаза отойдет в прошлое, я ни за что не поручусь. Стань для нее змеем-искусителем, ведь он тоже искушал Еву во время молитвы.
Отправив незадачливого графа, Теодор поспешил к брату.
— Как ты думаешь, почему жена твоя так часто ходит молиться в лабиринт? — спросил он маркиза. — Признаюсь, дорогой, я не вижу в этом уголке ничего, что бы подогревало религиозное рвение. Уверяю тебя, если бы я был женат, мне бы не понравилось, что моя жена в одиночестве бродит по лесу, да еще в такой поздний час. Тем более, что я по-прежнему подозреваю Вильфран-ша, хотя после недоразумения в Бокэре он прибыл к нам под вполне благовидным предлогом — осведомиться о здоровье твоей жены. Я скрывал от тебя свои подозрения, не желая, чтобы ты обвинил меня в стремлении внести разлад в ваш союз, но с каждым часом подозрения мои становятся все сильнее. Впрочем, мне кажется, что у меня нет нужды защищать себя от подобных обвинений, ведь ты же знаешь: я на такое не спосо-
бен. Но если в обладании женщиной, которую постоянно тянет на приключения, ты не видишь никакого бесчестья для семьи, предупреждаю тебя: я не хочу слыть родственником той, чья неосмотрительность или слабость каждодневно дает пищу для самых серьезных подозрений. Так что я советую тебе на всякий случай взять оружие и вместе со мной пойти прогуляться к склепу.
— Послушай, дорогой брат, отчего ты всегда и во всем видишь зло? Даже в таком святом и добродетельном поступке, как молитва, ты предлагаешь мне отыскать дурную сторону!
— Ах, друг мой, разве ты не знаешь, что именно под личиной благочестия и религиозного рвения ловкие кокетки устраивают свои неприглядные делишки? Надеюсь, я ошибаюсь, и буду очень рад своей ошибке, но раз случай представился, пойдем и убедимся сами... Где сейчас Вильфранш? Сегодня утром мы с ним договорились пойти поохотиться в парке, однако в назначенный час он не пришел. Чем он занят? Почему не явился, не сдержал данного мне обещания?
— Хорошо, идем, — ответил маркиз, опуская в карман два заряженных пистолета. — Но помни: это последняя уступка твоей подозрительности.
— В добрый час, я полностью с тобой согласен, и, если это испытание пройдет успешно, я перестану досаждать тебе своими подозрениями. Однако поторопимся, надвигается ночь, и вскоре мы не сможем ничего рассмотреть, а значит, и стать свидетелями либо триумфа, либо позора твоей Эфразии.
Войдя в лабиринт, маркиз тотчас замечает на одном из деревьев загадочное изречение:
«Берегись врага, скрывающегося под маской друга».
(Да простит нас читатель: мы забыли предупредить его, что изречения благочестивого и философского содержания были не только вырезаны на коре деревьев, но и написаны на табличках, висевших на кустах.)
— Странно,— произносит Альфонс,— я не помню, чтобы изречение сие висело здесь. Ничего подобного я писать не велел...
— Оно пугает меня, — отвечает аббат. — Суди сам: разве оно не предсказывает нам печальное окончание нашей прогулки? Разве слова эти не подтверждают имеющиеся у меня опасения?
— Это предупреждение адресовано одному из нас, — задумчиво говорит Альфонс. — Но быть может, злокозненный друг — это ты, а это значит, я не должен доверять тебе...
— Не стоит придавать значение пустым словам, лучше поспешим вперед, — прерывает его размышления Теодор.
Они идут дальше... Наконец они достигли рокового места, где все должно разъясниться.
— Дальше иди один, — заявляет аббат, — я подожду тебя здесь: я не хочу, чтобы стали говорить, будто это я подтолкнул тебя совершить поступок, решение о котором имеешь право принять только ты. Иди, но будь осторожен: мы вправе раскрыть преступление, но не вправе карать его — это право принадлежит только суду; предоставь ему печальную эту заботу.
И, прислонившись к стволу раскидистого дуба, аббат остается ждать, а маркиз один идет вперед. Дойдя до изгороди из кипарисов, посаженных вперемежку с ивами, чьи ветви склоняются на
крышу мавзолея, он сквозь листву видит Вильф-ранша, сжимающего в объятиях Эфразию и впившегося в ее губы преступным поцелуем. Не дав себе времени заметить, сколь велико сопротивление Эфразии, не успев сообразить, что именно по причине бессовестного поцелуя супруга его не может ни вздохнуть, ни закричать, Альфонс, преисполнившись отчаяния и гнева, выскакивает на дорожку, подбегает к дерзкому сопернику ц приставляет пистолет к его виску.
— Защищайся, негодяй, — кричит он ему, — или я убью тебя!
Растерявшись, Вильфранш выхватывает пистолет, стреляет наобум и промахивается. Звук выстрела Альфонса сливается со звуком выстрела его соперника, и вот уже виновник несчастий маркиза отправляется смывать свое преступление в воды Стикса: Вильфранш испускает дух... Эфразия, потеряв сознание, падает на его труп.
— Сюда, брат мой! — восклицает несчастный Альфонс. — Полюбуйся плодами злодеяния, свершенного мною по твоему наущению, а заодно насладись печальной моей участью! Теперь у меня нет оснований сомневаться: вот соучастница разврата сего предателя... Посмотри, она запятнана кровью, замаравшей мою честь! Будем надеяться, что смерть уже накинула свой саван на чело ее, покрытое позором супружеской измены. О! она меня обманывала всю жизнь! Оставим их, они хотят умереть вместе, и они имеют на это право; пусть и отчаяние мое, и те, кто меня в него поверг, будут погребены в одной могиле!
Но нечестивый Теодор не намерен отказываться от своей жертвы: она наказана за свое сопротивление, и он пока не собирается губить ее. Поэтому он дает ей понюхать соль, а когда сознание возвращается к ней, поднимает ее. Но у Эфразии нет сил идти, и после нескольких шагов она падает. Оставив ее лежащей на земле, братья спешат в замок и посылают за ней экипаж. Слуги находят маркизу без сознания, с трудом укладывают ее в карету и отвозят в дом, где у нее начинается жесточайшая горячка.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Какая притворщица! — гневно воскликнул Альфонс, как только они с братом остались одни. — Как она ловко разыгрывала набожную, добродетельную и высоконравственную особу! И как лицо ее, словно специально созданное для обладательницы сих качеств, помогало ей меня обманывать! Но теперь-то я понимаю: ее привлекательные черты являлись всего лишь маской, надетой лицемерием. Только такой слепец, как я, не смог сразу распознать ее лживой сущности. Ах, мне жаль мужчин, ежели все женщины на нее похожи!
— Друг мой, — отвечал ему Теодор, — боюсь, как бы ты не был слишком скор в своих выводах. Я всегда советовал тебе быть осмотрительным, а ты слушал только свои чувства. Что нам теперь делать? Вильфранш скончался! Жена изменила!
— Надо похоронить первого и посадить под замок вторую, — проговорил Альфонс. — Ты останешься здесь, все уладишь, а я отправлюсь в Авиньон и спрячусь там, дабы избежать преследований за последствия этой злосчастной дуэли. А ты пресекай любые слухи, не давай проводить никаких расследований и сообщай мне все, до мельчайших подробностей.
— А что ты скажешь матери, чтобы оправдать заточение дочери?
— Я раскрою ей глаза на ее поведение.
— Ты не можешь этого сделать без ущерба для собственной чести.
— Не хочешь ли сказать, что я должен увековечить свой позор и продолжать держать эту женщину на свободе?
— Я вовсе не хочу этого сказать; просто предусмотрительнее было бы прислать сюда г-жу де Шатоблан вместе с внуком... И как только они покинут Авиньон, распустить слух о важных делах, вынудивших ее уехать с внуком в Париж. Когда же все трое окажутся здесь и в моей власти, я буду отвечать за всех троих. Главное — ничего не упустить, ибо предосторожности, кои я настоятельно советую тебе принять, относятся прежде всего к г-ну де Ношеру, очень богатому родственнику, намеревающемуся сделать завещание в пользу Эфразии. А если супруга твоя рассердится на нас, она немедленно завещает доставшееся ей богатство матери и сыну. Ты же понимаешь, брат, думая о мести, не следует забывать и о выгоде. Когда г-жа де Шатоблан попадет к нам в руки, все будут считать, что она в Париже, а так как мать Эфразии не слишком часто бывает в свете, ее быстро забудут, а мы распустим слух о ее смерти. С этой минуты имущество г-на де Ношера беспрепятственно вернется к твоей жене, с которой тебе будет нетрудно развестись по причине беспутного ее поведения, и мы, таким образом, сможем распоряжаться этим наследством вплоть до совершеннолетия твоего сына.
— Прекрасно придумано, дорогой, но как ча-. сто замысел далек от исполнения! Сколько препятствий придется преодолеть нам на избранном тобой пути!
— Я их преодолею, вот увидишь!
И братья отправились спать, даже не справившись о состоянии здоровья самой невинной, самой добродетельной и самой несчастной из всех женщин, покинутой ими в жесточайших страданиях.
О, как страсти ожесточают сердца людей! Кто смеет утверждать, что наши страсти являются необходимым порождением природы? Они противоречат всем ее законам! Человеческое сердце, возбужденное страстями, похоже на корабль, попавший в бурю: волны швыряют его во все стороны, и он, потеряв управление, повинуется ярящейся стихии. Едва страсти завладевают сердцем, как оно тут же становится добычей чувств, кои никак нельзя считать порожденными природой, ибо источник их ей совершенно чужд. Стоит источнику страсти забить ключом, как о спокойствии можно забыть. Возможно ли, чтобы источник этот имел природное происхождение? Разумеется, нет утверждать, что источник страстей находится в самой природе, означало бы утверждать, что Бог, являющийся движущей силой природы, хочет одновременно и добра и зла, чего в совершенстве своем Творец, естественно, желать не может. Но, могут сказать вам безбожники, если Бог всемогущ, почему Он допускает зло? Чтобы мы учились сами сопротивляться ему, ведь при помощи Его благодати мы всегда в состоянии дать отпор злу. Тогда почему, спросят они, Бог не наделяет своей благодатью всех людей? Потому что не все умеют просить Его об этом и не все достойны получить ее. Софизмы, все это не более чем софизмы, ответят вам эти безнравственные создания. Впрочем, еще более заблуждаются те, кто ве-
рит, что Творец всего сущего равно создал и плохое и хорошее. Нет, зло таится не в природе, а в испорченности людей, забывших Его заповеди: есть ли хотя бы один человек на земле, способный хладнокровно совершить преступление?.. Разумеется, нет. Но кто же тогда совершает преступления?.. Тот, кто влачит свои дни по воле страстей, кто презрел природу и преступил ее законы, — такой человек не может считать себя сыном природы. Но зло присуще природе, хотя происходит оно случайно, а не по необходимости. Если я прыгну в реку и утону, смерть моя будет случайным следствием моего поступка, она не является необходимостью, ибо в реку я бросился добровольно. Поэтому нам остается только поверить, что дурные помыслы порождены исключительно страстями, страсти вводят в заблуждение сердце человека, омрачают его разум; но как только мы подчиним их себе и начнем управлять ими, так порожденные ими и окружившие нас сумерки рассеиваются и мы вновь смотрим на мир незамутненным взором.
Но завершим же отступление, сделать которое заставил нас сюжет, и вернемся к горестям, постигшим нашу героиню.
Проснувшись утром, Альфонс сказал брату:
— Я иду к маркизе, хочу посмотреть, какое у нее будет лицо, когда она станет просить прощения за свою низость... Хочешь пойти со мной, Теодор?
— Я буду лишним, присутствие мое принесет тебе только вред. А ты будь кроток и тверд одновременно. Выслушай все, что она тебе скажет; и прости ей, если она права. Но главное — никакой жалости! Впрочем, вряд ли она сумеет оправдать
тот поступок, коим она запятнала себя вчера прямо у тебя на глазах.
— Я не собираюсь верить ее оправданиям.
— Ах, дорогой брат, разве ты не знаешь, сколь доверчива любовь? Она легко докажет тебе, что ты ничего не видел, ибо прекрасно знает, что любящий супруг готов верить всему, что говорит его обожаемая супруга. Боюсь, что и из этого испытания она выйдет такой же чистой, как из истории с Дешаном. Тогда ты имел слабость поверить ей, а Дешан тем временем рассказывает всем, что супруга твоя дозволила ему все.
— Ах, не сыпь мне соль на старые раны! Сейчас я хочу залечить хотя бы те, которые она нанесла мне только что!
— Слова мои продиктованы исключительно дружеским к тебе расположением, — это оно заставляет меня быть жестоким. Я обязан рассеять застилающий твой взор туман лжи, и непременно это сделаю, ибо вижу, что ты хочешь быть обманутым, а значит, тебя обманут непременно. О, как нам приятно прощать тех, кого мы любим, какое умиротворение испытывает наше самолюбие, когда мы убеждаем себя не верить собственным глазам! А ты, брат мой, всегда был так мягкосердечен!
— Теперь ты убедишься в обратном, — ответил Альфонс и, пожав брату руку, устремился в апартаменты Эфразии. У дверей ее комнаты его попытались остановить, утверждая, что маркиза дурно провела ночь и теперь здоровье ее требует бережного к себе отношения.
— Порок не имеет права требовать снисхождения! — вскричал Альфонс, отталкивая горнич-
ную и силой отдергивая полог, закрывавший постель его супруги.
— Встаньте, сударыня, — сурово произнес он, — и отвечайте мне.