Через несколько дней Теодор вновь обратился к Вильфраншу:
— Похоже, оставшись наедине с моей невесткой, ты не сумел воспользоваться предоставленной тебе возможностью. А ведь я сделал все, чтобы ты преуспел! Конечно, ты можешь начать оправдываться, что чудовищное стечение обстоятельств вынудило тебя оставить в руках разбойников женщину, которая должна была обрести свои цепи исключительно в твоих объятиях...
Негодяй не посмел признаться, что зло было содеяно по его приказу, а ревность заставила его изменить свой план буквально на ходу.
— Ах, дорогой аббат, — ответил Вильф-ранш, — поверь, нет ничего, чего бы не предпри-
нял я, чтобы преуспеть! Но я уже говорил тебе: твоя невестка неумолима; во всем мире нет более целомудренной и добродетельной женщины, чем она. Постоянно рассказывая мне о свой страстной любви к мужу, она не оставила мне даже крошечной надежды.
— Друг мой, такое положение надо исправить. Ты вернулся, тебя пригласили остаться; поле свободно, а я, как и прежде, обещаю тебе свое содействие. Надо сбить спесь с этой неприступной гордячки, унизить ее показную добродетель; она сопротивляется тебе более из гордыни, нежели по склонности. Воздай себе по справедливости, приятель! Каким бы красивым кавалером ни был мой брат, разве ты не лучше его? Немного упорства, и ты достигнешь цели. Ну разве не забавно, — усмехнулся аббат, — что человек духовного звания обучает блестящего кавалера военного звания, как надо соблазнять женщин? О друг мой, неужели, дожив до своих лет, ты все еще принимаешь женскую добродетель за чистую монету? Не сомневайся, этим лицемеркам не хватает только удобного случая, и как только сей случай им предоставляется, они тотчас ловко им пользуются. У тебя здесь будет тысяча случаев, один удобнее другого, и я обещаю, что помогу тебе ими воспользоваться.
— Я на все согласен, — ответил граф. — Трудности и препятствия притушили пламя, однако под пеплом оно разгорелось еще жарче.
Через несколько дней после возвращения Вильфранша Теодор отправился к своему конфиденту.
— Любезный Перре, — начал он, — какую свинью, однако, подложила мне судьба! Когда маркизу задержали в Монпелье, я велел, чтобы в монастыре ей ни в коем случае не давали возможности писать письма; епископа также просили никому не сообщать о ее местонахождении. Все, скажешь ты, было предусмотрено, однако сам видишь — все впустую. Удайся наш замысел, Альфонс мог бы обшарить целый свет, но ни за что не нашел бы жену. Утомившись от напрасных хлопот, он бы наконец смирился, и я бы спокойно заступил на его место подле своей сестры!
— Всему виною преступное небрежение монсеньора, — ответил Перре. — Я настоятельно требовал заточения вашей невестки, расписав самыми зловещими красками ее поведение и непристойные прогулки в обществе молодых офицеров и главарей разбойничьей шайки. И все же, сударь, труды наши не пропали даром: моими стараниями репутация вашей надменной невестки основательно подмочена, рассказ о ее похождениях опубликован, и я постарался, чтобы сплетники разнесли его повсюду.
— Неплохо, — согласился Теодор, — по крайней мере, это должно принести свои плоды: оклеветав женщину, мы всегда остаемся в выигрыше. Немало женщин ступили на путь разврата только потому, что молва долгое время приписывала им недостойное поведение. Последствия клеветы всегда способствуют осуществлению планов, подобных тем, что вынашиваем мы с вами, ведь яд людской злобы распространяется с поистине невероятной быстротой. Недуг же, вызванный этим ядом, практически не поддается исцелению. А потому нам необходимо беспрестанно впрыскивать
сей яд моему братцу* и когда он наконец поверит, что жена его обесчещена, разве он станет жить с ней? А мне это только на руку: покорить брошенную женщину для меня труда не составит.
— А если она разоблачит нас...
— Никогда. Никто лучше меня не умеет пользоваться обстоятельствами, равно как и создавать обстоятельства исключительно правдоподобные. К сожалению, Вильфранш влюблен не так сильно, как мне бы хотелось.
— Как, сударь, вы хотите, чтобы другой был влюблен в женщину, которую обожаете вы?
— Любовь Вильфранша меня мало трогает; когда настанет время, я легко потушу ее; сейчас же, наоборот, я буду раздувать ее пламя, дабы погубить их обоих. Не унывай, Перре, я не привык проигрывать, и вскоре ты поймешь, что события в этом замке развиваются по моему сценарию.
Когда аббат де Ганж вновь начал строить свои козни, в замок прибыла г-жа де Шатоблан, матушка г-жи де Ганж: до нее дошли слухи о неблаговидных похождениях дочери, и она решила сама во всем разобраться. Разумеется, аббату очень хотелось лично поведать г-же де Шатоблан о приключениях ее дочери и, употребив всю свою фантазию, произвести на цочтенную женщину то впечатление, кое в дальнейшем смогло бы пойти на пользу его планам. Но, понимая, что в любом случае мать Эфразии выслушает рассказ и дочери и ее мужа, аббат, опасаясь проницательности сей почтенной дамы и, как следствие, разоблачения его интриг, не стал опутывать ее паутиной своего коварства, а решил пока присмотреться. Поэтому факты были изложены г-жой де Ганж и подтверждены Альфонсом. И хотя дочь не совершила
ничего дурного, кроме одного необдуманного поступка, мать резко отчитала ее.
— Дражайшее дитя мое, — назидательным тоном произнесла она,— помните: какой бы честной ни была женщина, она никогда не должна давать повода даже для малейших подозрений. Женская добродетель — это цветок, которому сквозняк может причинить вред. Общество всегда готово верить самому плохому, оно часто порицает женщину не за те ошибки, в коих та повинна, а за те, видимость совершения которых она создала своим поведением. Об этом никогда нельзя забывать, и тогда совесть женщины, доброта и воспитание станут гарантами безупречности ее поступков. К сожалению, репутация наша зависит от общественного мнения, так что если не уделять внимания формированию этого мнения, то придется затратить поистине непомерные усилия, чтобы тебя приняли в свете. Вы можете возразить мне, утверждая, что с вами поступили несправедливо. Согласна, но, зная, что люди только и ждут, когда вы оступитесь, следует избегать давать им повод к пересудам, ибо, без сомнения, они тотчас этим поводом воспользуются.
— Ах, милая матушка, — воскликнула маркиза, — какие глубокие раны нанесла мне эта гнусная клевета! Не зная ее виновника, я могу только жаловаться и сокрушаться!
— Нельзя допускать, чтобы вам наносили подобные раны, — сурово ответила г-жа де Шато-блан. — Молодая женщина обязана вести себя особенно сдержанно; только тщательнейшее исполнение религиозных обрядов может оградить ее от опасностей, подстерегающих ее в обществе. Без религии не может быть и морали: толь-
ко вера наделяет нас нравственными устоями и поддерживает их в нашей душе. Разве та, в чьей душе страх перед коварством мужчин соседствует с твердой уверенностью в награде Предвечного за свою добродетель, может попасть в расставленную мужчиной ловушку?
Понимая, что дочь ее повинна исключительно в легкомыслии, почтенная мать не стала упрекать ее за несовершенные проступки, а, напротив, дала ей несколько простых советов и поделилась кое-какими соображениями, которые маркиза выслушала со слезами признательности на глазах.
Долгие беседы матери с дочерью, разумеется, не ускользнули от внимания Теодора, и он решил, что ему пора вмешаться.
— Брат мой,— заявил аббат Альфонсу,— мне не нравится эта женщина: твоя жена доверяет ей гораздо больше, чем нам. А когда Эфразия станет наследницей господина де Ношера, о чем уже давно и небезосновательно говорят в свете, они вместе с матерью устроят так, что мы не сможем пользоваться этим огромным состоянием вплоть до совершеннолетия ее ребенка.
— Значит, нам надо остерегаться ее.
— Значит, нам надо погубить ее — если, кончено, у нас хватит на это мужества.
— Но, друг мой, сейчас не время, я только что заключил мир с дочерью... нет, повторяю тебе, сейчас, когда я еще сильней, чем прежде, люблю свою супругу, я не стану причинять ей горе, разлучив ее с матерью.
— Дорогой Альфонс, всякий раз, когда речь заходит о твоих интересах, у тебя становится плохо с логикой. Какая связь существует между этой матерью и тобой? Конечно, ты женат на ее
дочери, но ведь ты взял в жены только дочь и не обязан одновременно брать в жены ее мать! Да мужья сплошь и рядом обожают своих жен и ненавидят их матерей!
— Согласись, это бывает редко.
— Не так редко, как тебе кажется.
— Не стану спорить. Но разве горе той, кого я люблю, не будет ужасно, если я причиню неприятности той, кого я не люблю? И не придется ли мне страдать от плачевных последствий такого поступка?
— А разве вред, который может причинить нам эта женщина, не опечалит тебя еще больше, нежели станет печалиться твоя жена, утратив мать?
— Как! Ты хочешь погубить ее?! Что ты задумал?!
— Прости, я невольно выдал тайные свои желания, забыл, что, имея дело с такой пугливой душой, как у тебя, надо молчать и скрывать свои намерения. Впрочем, признаюсь, мысли мои далеко не столь жестоки, как слова. Я не хочу покушаться на жизнь матери твоей жены, Господь свидетель, ни единым помыслом своим я не желаю ей зла. Но мы можем на время удалить ее от мира, устранить со сцены, заключить в безопасное и надежное место, дабы тем временем мы смогли принять надлежащие меры предосторожности, которые лишат эту женщину возможности вредить нам — лично или же через твою жену.
— Друг мой, — сказал Альфонс, — ты знаешь, как я тебе доверяю, поэтому делай, что считаешь нужным. У меня к тебе единственная просьба: не говори ничего моей жене — она не должна знать, что это ты плетешь интриги против ее матери.
— Превосходно! Я проверну это дельце, и ты увидишь, что я сделаю все к нашему общему удовольствию.
Теперь, когда благодаря брату руки у аббата были развязаны, он стал вести себя по отношению к г-же де Шатоблан с удвоенной любезностью: показал ей замок, устроил ей прогулку по окрестностям; и, как следовало ожидать, не преминул коварно посеять кое-какие подозрения в голове этой все еще очаровательной дамы.
— Конечно, мы все сделали вид, что поверили рассказу Эфразии, — как бы между прочим заметил однажды Теодор в разговоре с г-жой де Шатоблан, — но, сами понимаете, трудно поверить, что ваша дочь могла незапятнанной выйти из рук Дешана. Мне очень хочется верить, что она ни в чем не виновата, но ведь, пригрозив женщине пистолетом, разбойник может сделать с ней все, что захочет. Да и в ее отношениях с Вильфраншем тоже, по-моему, не все чисто: если бы она не одобряла его ухаживаний, их отношения не были бы столь близкими. Понаблюдайте за ними обоими, и вы увидите, ошибаюсь я или нет.
— Я не могу поверить в истинность ваших слов, сударь, — ответила г-жа де Шатоблан.— Я уверена в добропорядочности моей дочери, она не способна на поступки, которые вы ей приписываете. Вступив в первый раз в брак, она пользовалась всеобщим уважением в своей новой семье; неужели семья второго ее супруга решила запятнать ее репутацию? Проведя юные годы при дворе, она принимала участие во всех придворных развлечениях, гораздо более подталкивавших к беспутству, в котором вы ее подозреваете, нежели
тихая сельская жизнь. Но, как вам известно, даже при дворе, где столько поводов забыть о добронравии, она не воспользовалась ни одним.
— Тогда как объяснить историю с разбойником?
— Моя дочь жива, и это уже отметает любое обвинение. У нее был выбор: смерть или бесчестье; она жива, значит, невиновна.
— Напротив, значит, она виновна, — возразил аббат.
— Нет, сударь, ни в коей мере. Если бы ее вынудили поступиться принципами морали, она сама бы прервала нить своей жизни.
— Пусть будет по-вашему! Тогда, сударыня, предоставляю вам свободу самим выяснять, что произошло дальше. Но поверьте, ее приключение в Бокэре, загадочное заточение в монастырь по приказу епископа Монпелье, скорое возвращение Вильфранша — все это, повторяю вам, вызывает самые серьезные подозрения относительно благонравия вашей дочери, не говоря уж о раскаянии, которое постоянно гложет ее. А так как каждый новый упрек погружает моего брата в великую печаль, то я прошу вас сохранить нашу беседу в тайне. Дальнейшие события покажут, кто из нас стал жертвой: вы — вашего легковерия или я — моей подозрительности.
— Сударь, мне понятны причины, по которым вы умалчиваете о своих подозрениях, они, в отличие от ваших подозрений, обоснованны; тем не менее ничто не дает мне повода с такой же легкостью усматривать злой умысел в поведении дочери... я ни на секунду не усомнилась в правдивости ее рассказа, ни на секунду у меня не возникло повода для беспокойства. Чтобы за-
ставить меня утратить уважение и любовь, кои я всегда питала к дочери, мне нужны явные и очевидные доказательства.
И все же первый шаг в дело внесения раздора между матерью и дочерью был сделан. Понимая, что в его интересах сохранять хорошие отношения с г-жой де Шатоблан, абфат продолжал рассыпаться перед ней в любезностях и более к сей щекотливой теме не возвращался.
Не сказав никому о своем разговоре с Теодором, через две недели г-жа де Шатоблан покинула замок. К счастью для одной стороны и к несчастью для другой, за это время Вильфранш не сделал ни одного шага, подтверждающего подозрения, которые аббат столь усердно пытался посеять в душе матери Эфразии.
В это время из Ниццы пришло письмо от шевалье де Ганжа, где тот, сообщив, что воинские обязанности пока удерживают его вдали от дома, выражал надежду, что в недалеком будущем он сможет увидеть родных и наконец познакомиться с невесткой, о которой кругом говорят только хорошее. Это желание побуждает его как можно скорее завершить дела, дабы не откладывать удовольствие знакомства да неопределенно долгий срок.
Как видите, настало время познакомить вас с новым персонажем нашей истории, тем более что в дальнейшем ему предстоит сыграть в ней весьма важную роль. Шевалье де Ганж был младшим в семье. Ловко скрывавщий свою злобную натуру от старшего брата, он не обладал ни изощренностью ума, ни изобретательностью, свойственными аббату, всегда питавшему к младшему брату особую приязнь и щедро дарившему ему свои советы, так что шевалье почти никогда ничего не предпринимал без согласия Теодора. Дабы охарактеризовать всех трех братьев разом, скажем, что маркиз был готов внимать клевете, нашептываемой ему аббатом, а шевалье был готов исполнить любой злой умысел среднего брата.
Убедившись, как опасны и коварны враги, окружившие нашу нежнейшую, благочестивейшую и добродетельнейшую героиню, читатель, без сомнения, содрогнется. Но не будем торопить события: прежде чем история наша подойдет к концу, нам еще надо многое вам рассказать.
Ежегодно накануне того дня, когда Церковь велит нам поминать усопших, этого грустного и торжественного праздника, ведущего происхождение свое из незапамятных времен, когда люди чувствительные начали ощущать, сколь многим они обязаны тем, кто уже завершил свой земной путь, каждый, кто соблюдает сей день, непременно проникается самой трогательной набожностью и высочайшим почтением к религии. Поселившись в замке, г-жа де Ганж в этот день всегда посещала лабиринт, а точнее, находившийся в нем склеп, сооруженный по приказу ее супруга, где в урочный час маркиз хотел быть погребенным вместе с милой Эфразией. В этот раз, по причине всего случившегося, г-жа де Ганж с трудом заставила себя пойти в лабиринт: священный трепет, более похожий на страх, нежели на благоговение/охватил ее.
Около пяти часов вечера она, как обычно в одиночестве, приблизилась к черному мраморному склепу. Белесый туман заволакивал последние отблески заходящего солнца, медленно оседавшего за горизонт, и разлитые в воздухе тишина и спокойствие позволяли внимать велич< ственному звону колоколов, доносившемуся с стороны городка и напоминавшему, что звук; ми этими человек просит Предвечного присс единить свои слезы к слезам людским. Сопрс вождаемые зловещими криками ночных пти] печальные колокола придавали этому мрачном уголку торжественную и трогательную атмосфс ру. Казалось, в воздухе звучат стоны тех, ком мы только что отдали дань уважения. Их бе< плотные тени, уподобившиеся клочьям туман; сновали над невидимыми для взоров отверстым могилами, пытаясь поскорее заманить нас в сво мир.