Наконец аббат решил посетить свою невестку. Отметив, что все указания его относительно обустройства каморки узницы были исполнены в точности, он обратился к ней:
— Ну вот, дорогая Эфразия, надеюсь, новая обстановка вам понравилась?.. О! ваше изгнание с земли я могу расценить только как отлет ангела небесного, пожелавшего приблизиться к бескрайней сфере Творца. Уверен, уже очень скоро величайшие наслаждения возместят урон, нанесенный вам теми лишениями, кои — я уверен — переносить осталось вам недолго.
— Хотелось бы верить, дорогой брат, — ответила маркиза. — Признаюсь, надежда не покидает меня с самого первого дня моего заточения.
— Ах, как мне хотелось бы еще больше скрасить ваше одиночество! — воскликнул коварный аббат, бросая на Эфразию пламенные взоры.
— Ввергнутая в пучину несчастий, я могу уповать лишь на милость Всевышнего, — отвечала супруга Альфонса.
— Я далек от того, чтобы лишать вас этой милости, — произнес аббат, — напротив, я хотел бы предоставить вам возможность немного развеяться.
— Но как?
— Вы знаете: участь ваша в моих руках — так распорядился ваш супруг... Но если вы сжалитесь надо мной, я смог бы облегчить ее...
Маркизе, в полной мере наделенной интуицией и проницательностью, показалось, что она поняла смысл слов Теодора, а потому она обернулась и с такой тревогой взглянула на него, что он никак не мог не заметить охвативших ее чувств.
— Я не понимаю вас, брат мой,— кротко ответила она ему. — Вы говорите, что решение моей судьбы зависит от Альфонса и облегчить мою участь может только он... Так что же вы намерены делать без его дозволения?
— Обожать вас, маркиза, — воскликнул Теодор, бросаясь к ногам Эфразии, — признаться вам в вечной любви! Любовь эта родилась в моей душе, когда я впервые увидел вас, и теперь она пребудет со мной до конца дней моих.
Привыкнув решительно отвергать подобные признания, на этот раз маркиза растерялась, ибо, с одной стороны, она понимала, в какую бездну горя повергнет ее отказ, а с другой стороны, испытывала необоримое отвращение к той преступной связи, которую осмелились ей предложить. Она не могла разом предать и долг, и супруга, и добродетель, а потому ужасно разволновалась, и только стыдливость и религиозное чувство поддержали ее и не дали ей потерять сознание.
— Выйдите, сударь, покиньте меня, — твердо ответила она Теодору. — Я думала найти в вас друга, а вижу перед собой всего лишь соблазнителя... Выйдите, повторяю вам; пока у меня есть силы, я сама стану нести бремя своих несчастий... Но если к несчастьям своим я добавлю сей низменный поступок, то бремя мое поистине ста-
нет непереносимым и я буду обречена на вечные мучения.
— Вы поступаете опрометчиво, сударыня,— покачал головой аббат, направляясь к двери,— поэтому оставляю вас наедине с вашими мыслями, и уверен, что по прошествии времени они изменятся в мою пользу.
— Я не изменю ни единого своего помысла, и ничто не заставит меня забыть ни ваших заблуждений, ни моего супруга, — гордо произнесла Эфразия.— Я уверена: ничто и никогда не заставит меня совершить подобное преступление.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Трудно представить себе; но еще труднее описать словами замешательство Теодора, когда женщина, которую, по его представлениям, несчастья должны были бы немедленно бросить в его объятия, решительно ему отказала.
— Не думал я, что она такая гордячка! — заявил он Церре, описывая ему сцену, свидетелями которой мы только что стали. — Как ты считаешь, приятель, что нужно сделать, чтобы сбить спесь с неприступной Эфразии и принудить ее сдаться?
— Делать все ровно наоборот, сударь, — ответил конфидент. — Вы слишком мягко отнеслись к ней. Раз она встречает вас сурово, значит, вам следует быть с ней суровым вдвойне, ибо только так вы сумеете победить ее. Она жестока с вами — и вы будьте с ней жестоки. Лишите ее всех удобств, которые вы ей предоставили, пусть каждый день она испытывает все новые и новые лишения и пусть знает, что этим лишениям подвергаете ее вы. А еще она должна знать, что только от вас она может получить то, чего она желает: вы один можете сделать ее счастливой, примирить ее с мужем и заставить вновь заблистать бриллиант ее добродетели. Как только она это поймет, вы увидите, как в ее душе, несгибаемой, словно она отлита из бронзы, гордыня уступит
место покорности, а нужда бросит ее в те единственные объятия, что готовы раскрыться ей навстречу.
— Бесценный мой Перре, совет хорош, однако очень жесток.
— А вы предпочитаете пребывать в состоянии неизвестности? Как соотносятся сейчас ваши желания и ее поведение? Разве не следует всегда выдвигать вперед собственные желания, нежели интересы других? Словом, не мне учить вас житейской мудрости, ведь я всего лишь ваш ученик, стремящийся быть достойным своего учителя!
— Ты прав, друг мой. Отныне я заявляю: долой жалость! Я буду слушать только голос своей любви. И все же действовать надо постепенно; сегодня причиним горе, завтра попытаемся соблазнить, и так далее, до тех пор, пока она не сдастся.
— Да, вот так-то будет лучше, — одобрил Перре. — Но вдруг она не уступит?
— Такого быть не может. Женщина, мой дорогой, подобна крепости: когда в стене пробивают брешь, осажденные капитулируют. Хуже будет, если придется предпринимать осаду.
— Вы правы, сударь, разумеется, лучше будет, если крепость капитулирует. Впрочем, с чего вы взяли, что она не капитулирует?
— Я очень рассчитываю на капитуляцию... Пришли ко мне женщину, которая ей прислуживает, я дам ей распоряжения.
Призвали служанку, девицу лет тридцати, с самого детства проживавшую в замке в услужении.
— Роза, — обратился к ней аббат, — идите и скажите вашей хозяйке, что согласно новому распоряжению ее супруга удобства, которые
я постарался для нее создать, должны быть немедленно ликвидированы, а комната приведена в прежнее состояние. Она должна выглядеть так, как выглядела до тех пор, пока я по доброте душевной не обставил ее со всем возможным комфортом. Вы заберете из комнаты абсолютно все: портрет, книги, мебель — и оставите на кровати всего один матрас.
— Но, сударь, — жалобным тоном начала Роза, — ваши приказания слишком суровы. Госпожа заболеет... а ведь она только что оправилась от сильнейшей лихорадки!.. Уверяю вас, сударь, такая жестокость убьет ее.
— Я знаю, Роза, — ответил аббат, — однако обстоятельства вынуждают нас поступить именно так: дуэль наделала много шума, и, только доказав всем измену жены, брат мой может получить прощение за этот злосчастный поединок. И если сюда явятся, строгость содержания неверной жены должна стать свидетельством того, что именно она стала причиною случившегося несчастья. Ты же знаешь о поединке, Роза, и ты достаточно умна, чтобы все понять как следует.
— О сударь, я все понимаю, однако требования, предъявляемые обстоятельствами, не должны, как мне кажется, превосходить те несчастья, которые они могут повлечь за собой. А ведь госпожа такая добрая, кроткая, безропотная...
— Если она сумеет разжалобить тебя, я тебя прогоню. Ты обязана видеть в ней только преступницу. Проступок ее мерзок, и мерзость его должна заставить всех забыть о чувстве сострадания, ибо чувство сие способно преуменьшить ее преступление. Разве ты не знаешь, Роза, что маркиза нагло выставляла напоказ свою связь
с Вильфраншем? Что этот предатель перестал соблюдать минимальную осторожность? Что он публично обесчестил ее? Что брат мой застал их на месте преступления? Полагаю, об этом она не стала тебе рассказывать, а потому ты, Роза, не знаешь правды об этом преступлении!
— Вы правы, сударь, ничего подобного я не знала... Изменить такому доброму хозяину, как господин маркиз! Это ужасно! Можете быть уверены — теперь мое отношение к ней изменится.
— Так иди же и без всякой жалости исполняй мой приказ, а потом возвращайся и доложи, какое действие произвел он на нее.
Наступают минуты, когда даже отпетые преступники задумываются над своими поступками и угрызения совести, словно набат, начинают звучать в их сердцах; но когда они уже готовы повернуть назад, на сцену выходят страсти и неумолимо влекут их вперед. В такие минуты кажется, что природа вновь обрела свои права, которые разум пытался у нее отобрать. Яростная борьба преступления и раскаяния чаще всего пугает человека благоразумного, ибо борьбы этой не было бы вовсе, если бы преступник не пытался противопоставить преступление добродетели. Человек счастлив, когда торжествует разум; тому же, над кем верх одерживают страсти, можно только посочувствовать: раскаяние вновь явилось, пытаясь достучаться до его удрученного сердца, но время ушло, люди презирают его, законы свирепствуют, десница Господня занесена для мести... И только самому себе обязан злодей за все свои страдания. Жестокосердому Теодору неведомо раскаяние: его душа, распахнутая навстречу любой подлости, не пропускает ни единого луча добродетели.
— Как дела, Роза? — спрашивает аббат спустившуюся с башни служанку. — Исполнила ли ты мои приказания?.. Ты плачешь, Роза? А я был уверен, что убедил тебя, что слабость тут неуместна!
— Ах, сударь, раз вы так говорите, значит, так оно и есть. Но я не могу не плакать, когда вижу, как рыдает моя госпожа.
— И как же она восприняла мой приказ?
— С ангельским смирением, сударь. Она хотела отдать мне гораздо больше вещей, чем вы велели мне забрать у нее, она уговаривала меня взять у нее последний матрас с кровати. «Мне достаточно и деревянных досок, — сказала она, — ибо после того, как я потеряла сердце моего супруга, в этом мире мне больше ничего не надо. Единственное, что мне нужно, дитя мое, — это гроб...»
И из глаз Розы заструились слезы... ..— Спрашивала ли она обо мне?
— Нет, сударь, хотя я рассказала ей, как горько вы сожалели, передавая мне приказ вашего брата ужесточить заточение ее. Но она ответила, что ничего другого и не ожидала.
— И она ни разу не попеняла мне?
— Ни разу, сударь.
— Что ж! Значит, завтра вместо тех блюд, которые ты ей обычно приносишь, отнеси ей только хлеб и воду.
— О сударь, я никогда не соглашусь исполнить такой приказ!
— Что ж, если ты не хочешь исполнять приказ, я исполню его сам. Твой отказ свидетельствует только о том, что ты сама столь же порочна, как она, иначе тебя не смогла бы разжалобить
участь чудовища, ставшего причиною бегства собственного мужа, гибели любовника, бесчестья всей семьи и всех прочих будущих несчастий, которые наверняка воспоследуют как результат ее преступных деяний... Неужели ты ни разу не укорила ее за ее поведение?
— О нет, сударь, ибо там, где ясно видна добродетель, невозможно предположить зло. Увы! Приписав госпоже подобные низости, я бы оскорбила ее, а если бы я стала говорить с ней о преступлении, то добродетель, которая столь зримо в ней присутствует, наверняка встала бы на защиту своих прав и госпожа бы восторжествовала.
— Роза! Я вижу, что такая служанка, как вы, мне не подходит. Ваше место займет аббат Пер-ре, я препоручу ему ваши обязанности, и — уверен! — он справится с ними как нельзя лучше.
Тут добрая Роза сообразила, сколько вреда принесет маркизе эта замена, и, желая по-прежнему быть полезной своей госпоже, она решила притвориться и заставила себя перечислить преступления, в которых якобы виновна ее госпожа, а затем сделала вид, что внимательнейшим образом слушает подробности мерзких поступков, которые со злобной радостью расписывал ей Теодор. Наконец она пообещала в точности исполнять все, что ей приказывали.
Через несколько дней после того, как режим содержания маркизы был ужесточен до крайности, аббат предпринял новое наступление. Но едва он вошел, как изнуренный вид маркизы настолько поразил его, что в нем немедленно проснулась жалость. Однако, обладая сердцем развращенным, аббат прекрасно умел подавлять в себе благородные чувства.
— Сударыня, — заявляет он невестке, — я пришел засвидетельствовать вам сожаления, испытываемые мною в связи с необходимостью исполнять приказания брата; но дело с дуэлью еще не улажено, и новые строгости предложены им с целью убедить всех, что вы являетесь подлинной виновницей случившегося несчастья.
— Выходит, сударь, — ответила маркиза, — вы хотите уверить меня в том, что супруг мой совершил второй несправедливый постзаток, чтобы загладить первый?
— Начав извинять ваши преступления, сударыня, можно и вовсе забыть о них. Когда преступная наглость заходит столь далеко, от нее можно ожидать всего.
— Ах, сударь, давайте лучше призовем на наши головы молнию, дабы она поразила того, кто из нас двоих более виновен!
— Нет, сударыня, мне бы не хотелось увидеть вашу смерть.
— Эта увертка выдает вас, Теодор, она показывает гнусную душу вашу, и вы от этого ничего не выигрываете.
— К чему такая пылкость, когда одно только слово может резко изменить вашу участь в лучшую сторону?
— Я скажу это слово — если вы согласитесь выслушать его в присутствии моего мужа.
— К чему эти увертки? — небрежно бросает Теодор. — Подобная просьба плохо согласуется с чувствами, в которых я признался вам, Эфразия. Эти чувства для меня превыше всего, мне трудно передать их словами, а любовь к вам стала для меня законом. Если вы скажете заветное слово, вы составите мое великое счастье, ибо я дышу
исключительно ради вас. Одно ваше слово — и конец вашим несчастьям. Откажитесь от надежды вновь завоевать сердце моего брата: он слишком уязвлен, вы никогда не вернете его. Так неужели я не могу окружить вас теми же заботами, коими окружал вас он, кои вы ожидали от него? Если законы не могут позволить нам быть счастливыми во Франции, мы можем уехать, моей родиной станет любое место, в котором вы согласитесь жить вместе со мной. Если вы последуете за мной, Эфразия, пойдете со мной, моему блаженству не будет конца и я сделаю все, чтобы вы вновь стали счастливы.
— Так, значит, все, что вы только что сделали, выполнено отнюдь не по приказу моего мужа? В таком случае хитрость, с помощью которой вы хотели заманить меня в ловушку, весьма неуклюжа.
— Нет, сударыня, нет, все содеянное мною зло я исполнил по его приказу. Сам я желаю вам только счастья.
— Прекрасно, только я не желаю покупать его такой ценой. Ваше коварство раскрыто, сударь, и, если бы мои способности распутывать интриги не уступали хитроумию, с которым вы эти интриги плетете, возможно, я бы разоблачила вас раньше. Увы, слабый может только разоблачить негодяя, в этом ему помогает сама природа, дабы он мог обезопасить себя от тех козней, которые сильный может выстроить против него. Я разгадала вас, сударь, теперь вы можете делать все, что угодно, а я по мере тех сил, кои дарует мне небо, стану защищать себя от ваших козней и интриг.
— Заклинаю вас, сударыня, — словно не слыша ее, продолжал аббат, — не будьте ко мне так
жестоки! Вы любите мужа — прекрасно! Только я могу вновь обратить его взор в вашу сторону, я один могу вернуть вам его сердце — и я же могу погубить вас навсегда в его глазах, если вы не ответите на мою страсть.
— Так, значит, жестокий и коварный человек, вы полагаете, что я могу вернуть себе сердце мужа поступком, порочащим меня и делающим меня недостойной его?
— Вам ничем не придется жертвовать, ибо он ничего не узнает. А вот если вы откажете мне — о чем я, разумеется, стану глубоко сожалеть, — вы все равно ничего не выиграете.
— Если все мои попытки вновь завоевать уважение мужа будут обречены на провал, по крайне мере я сохраню уважение к самой себе, ибо совесть моя будет чиста, а чистая совесть является великим утешением: только с чистой совестью мы умираем с миром. Я знаю, как ненавистен преступнику несчастный, отказавшийся стать соучастником его преступления, но, что бы вы ни делали, отнять у меня самоуважение вы не сможете.
Разъяренный аббат вышел и лично запер дверь.
Однако Теодор решил сменить тактику и велел вернуть маркизе вещи, которые скрашивали ее уединение, и даже приумножил их, предоставив ей все, что только могло доставить ей удовольствие: книги, бумагу, чернила, цветы, птиц, — словом, все, что она любила, было принесено ей во множестве; также пищу теперь ей подавали ту, которая ей особенно нравилась, и вдобавок Роза каждый день спрашивала, чего ей еще было бы угодно получить.