станет.
— Не сомневайтесь, дорогой брат, — произнесла Эфразия, нежно обнимая супруга. — Зачем вспоминать о несчастьях, невольною причиной которых была любовь моего милого мужа?
При воспоминании о них супруг мой опечалился, и эта печаль заставила меня забыть о горьких днях, невольным виновником которых он стал.
Настал черед заняться делами, связанными с получением наследства. Маркиз немедленно предложил свои услуги, но г-жа де Шатоблан, с чувством поблагодарив его, уверенно заявила, что ее доверенные люди уже занимаются всем, что относится к этому делу, и зятю совершенно не о чем беспокоиться.
Не сумев скрыть досаду, Альфонс с надменным видом поклонился и торжественно заверил тещу и супругу, что только искреннее желание избавить их от лишних хлопот побудило его предложить свою помощь и, разумеется, он нисколько не сомневается, что все, что бы ни сделали обе дамы, будет прекрасно.
Затем встал вопрос о покупке большого дома на улице Калад, где вся семья могла бы жить зимой. Не отвергая предложения мужа, маркиза тем не менее посчитала необходимым отложить его исполнение до той поры, когда все долги, обременяющие наследство, будут ликвидированы. Г-жа де Шатоблан поддержала ее, и мнение женщин возобладало.
— Следовательно, мы увидимся только на церемонии вручения наследства, — холодно произнес Альфонс. — Однако это грустно, особенно когда любишь друг друга. И все же, — повернулся он к жене, — я далек от мысли делать что-либо против вашей воли, ваши желания всегда будут для меня законом.
— Впрочем, — промолвил шевалье, которого присутствие маркизы возбуждало все больше и
больше, — летом мы всё равно будем собираться в Ганже!
— Очень на это надеюсь, — промолвил Альфонс, — и уповаю на то, что сумею помочь моей дорогой Эфразии забыть неприятности, пережитые ею в этом замке по причине ревности и страстной любви к ней ее супруга.
Братья отобедали у г-жи де Шатоблан, а вечером все отправились на бал к тогдашней городской знаменитости герцогу де Гаданю.
Маркизу ждали — посмотреть на нее собрался весь город. Сияя, словно утренняя звезда, вспыхнувшая среди редких зимних облачков, г-жа де Ганж вошла в зал: Томность, разлитая во всем ее облике, придавала ей очаровательную загадочность. Легкая, слегка раскачивающаяся походка подчеркивала тонкость и гибкость талии и навевала воспоминание о розе, волнуемой дуновением зефира; темные волосы, заплетенные в косы, были искусно уложены в прическу, венчавшую самую прекрасную женскую головку; каждый ее шаг был наполнен изяществом и грацией; голос, нежный и манящий одновременно, придавал каждому слову, срывавшемуся с уст ее, неповторимое обаяние. Соединение стольких прелестей не могло не вызвать единодушного возгласа изумления, и, когда она вошла в гостиную, не только поклонники, но и противники ее не могли сдержать своих восторгов. Даже признанные красавицы далеко не всегда вызывают всеобщее восхищение, поэтому приз за красоту авиньонцы единодушно присудили прелестной Эфразии.
А один из потомков Лауры, модный в тогдашних салонах поэт, увидев ее, немедленно сочинил экспромт:
Чье имя обессмертил бы В своих стихах Петрарка, Коль довелось ему б совместо Узреть Лауру и Эфразию?
Как мы уже сказали, слухи о злоключениях маркизы де Ганж дошли до Авиньона, однако на этот раз провансальская учтивость возобладала над склонностью горожан к сплетням и клевете, и только некоторые позволили себе потихоньку позлословить за спиной маркизы. Аббат и маркиз исчезли еще до ужина; г-жа де Шатоблан на бал не пошла вовсе, и отвезти маркизу домой вызвался шевалье. А так как время было не позднее, он попросил Эфразию уделить ему время для беседы наедине.
— Нет ничего более приятного, — начал шевалье, — нежели расточаемые вам хвалы, но еще приятнее сознавать, что вы их заслужили.
— Все оказанные мне знаки внимания не выходят за рамки обычной вежливости, — ответила Эфразия. — С тех пор как я переехала из Парижа в провинцию, я в Авиньоне впервые: прежде я никогда не была здесь. А так как местные жители крайне любопытны, они захотели больше узнать обо мне и стали меня нахваливать, дабы я, возгордившись, начала хвастаться, а они бы из слов моих извлекли пищу для дальнейших сплетен и пересудов. Но единственные похвалы, которых я жажду получить, — это одобрение моего мужа; только его мнение имеет для меня значение.
— Зачем отвергать то, что воздается вам по праву? — возразил шевалье. — Как бы далеко я от вас ни находился, уверяю вас, я переживал за вас и горько сожалел о том положении, в котором вы оказались.
— Кому ни разу в жизни не довелось испытать несправедливость? Я совершила оплошность и была за нее наказана.
— Согласен, но наказание явно превзошло ваш проступок, и я полагаю, брат мой зашел слишком далеко.
— Когда речь идет о заблуждениях Альфонса, я никогда не смогу с вами согласиться: тот, кто любит, всегда прав; прощать — наш долг; прощать супруга — наслаждение.
— Ах, сестрица, как вы великодушны! И сколь счастлив тот, кто сумел завладеть вашим сердцем!
— К сожалению, шевалье, не все разделяют ваше мнение. Увы, Альфонс, похоже, теперь таковым себя не считает.
— Вы очень страдали все это время?
— Я вновь увиделась с мужем, так что все забыто.
— Однако этот Вильфранш очень дурно вел себя.
— В его возрасте многие глупости простительны, тем более что он жестоко за них поплатился.
— Мой брат с трудом уладил дело о дуэли. Полагаю, он сообщил вам, что несколько дней назад он получил грамоту о помиловании.
— Наверное, он щадит меня, а потому умолчал об этом.
— О, вы всегда его оправдываете!
— Тому причиною любовь. Но скажите, Вильфранш был вашим другом?
— Да, мы служили в одном полку. Он был мне симпатичен; однако его поведение по отношению к вам заставило меня разочароваться в нем, и скажу вам честно, я его не простил.
— Там, где жизнь уступает свои права смерти, озлоблению нет больше места. Не пристало живым порочить память мертвых. Тот, кто покинул этот мир, уже не может защитить себя, поэтому продолжать преследовать его, питать ненависть к его праху является непростительной слабостью, я бы даже сказала — жестокостью. Ненависть — это тяжкий и опасный груз, который рано или поздно раздавит того, кто взвалил его на себя. Давайте похороним ее, завернем в саван вместе с тем, кто породил ее. Разве не достаточно, что наша ненависть преследовала его до могилы? Может статься, и нас кто-нибудь возненавидит так же сильно. Уверена, в свой предсмертный час я буду готова простить даже того, кто покусился на мою жизнь, и я бы не хотела, чтобы душа моя, наполненная ядом ненависти, блуждала вокруг моих гонителей, наполняя их сердца ужасом. Разве я заслужу место у ног всеблагого Господа, если по Его примеру не стану проявлять милосердие?
При этих словах легкая дрожь пробегает по телу Эфразии, она краснеет и отводит взор от лица шевалье. В самом деле, кому... кому, о великий Боже! она решила поверить свои возвышенные мысли! Ведь можно было подумать, что сам Господь вещал ее устами, побуждая ее произносить то, о чем она намеревалась умолчать.
— Сударыня,— словно не заметив ее замешательства, продолжил шевалье, — мне совершенно ясно, что именно меня здесь и не хватало. Маркиз слишком ревнив, аббат слишком суров, а вам требуется посредник и миротворец.
И тут шевалье осторожно попросил подробно рассказать ему о несчастьях, пережитых собеседницей в замке Ганж, но Эфразия решительно отказалась.
— К чему, — ответила она, — ворошить прошлое, когда сегодня все стараются помочь тебе поскорее забыть пережитые тобой горести?
— Ах, сударыня, как бы мне хотелось, чтобы вместо горестей вы вспоминали только удовольствия! — пылко воскликнул шевалье. — Теперь позвольте мне удалиться. Боюсь, я и так злоупотребил вашей добротой. К тому же я опасаюсь, что подле вас меня поджидает слишком много неожиданностей.
— Не бойтесь, шевалье, — любезным тоном произнесла Эфразия, — наша беседа свидетельствует исключительно о дружеских чувствах, и клянусь вам, я буду питать к вам эти чувства до тех пор, пока вы будете стараться быть их достойным.
Шевалье удалился; а Эфразия, отправившись пожелать матери доброй ночи, задержалась у нее и рассказала ей о разговоре, только что состоявшемся у нее с самым младшим братом мужа; она призналась, что шевалье понравился ей гораздо больше, чем аббат. Она нашла шевалье благовоспитанным, остроумным, кротким — словом, таким, каким бы она хотела видеть своего сторожа в замке Ганж; ей даже показалось, что, если бы во время печальных событий шевалье был вместе с братьями, ей не пришлось бы вытерпеть столько мучений, сколько выпало на ее долю.
Г-жа де Шатоблан не разделяла ее мнения, напротив, она была уверена, что после пережитых дочерью несчастий та не должна доверять никому.
На следующий день весь город выстроился у дверей г-жи де Ганж. Подобные знаки внимания
в Авиньоне приняты, тем более что в нашем случае у них были две чрезвычайно веские причины — любопытство и неотразимое впечатление, произведенное Эфразией на балу у герцога де Га-дань. С согласия семьи маркиза де Ганж нанесла ответные визиты, за которыми последовали новые приглашения и развлечения: помня о пятистах тысячах франков наследства Ношера, все как могли стремились развлечь прекрасную маркизу.
Шевалье признался аббату, в какое смятение повергла его чувства жена брата.
— Друг мой, она — настоящий ангел, — восторженно доложил аббату шевалье. — Ни одна женщина не сравнится с ней. Сколько изящества, кротости, ума, сердечности! Не представляю, как мог ты сохранять рассудок, когда эта женщина пребывала в твоей власти!
— Никогда не надо злоупотреблять доверием, — назидательно ответил аббат, — а я, как тебе известно, был облечен весьма неприятной миссией!
— Ты вполне мог забыть об этом. Несчастный! Ты заставлял ее спать на соломе, в то время как ложем ей должны были служить лепестки роз! — возмущенно восклицал шевалье. — Ах, я был бы не в пример более снисходительным сторожем! Впрочем, все служители Церкви, и настоящие и будущие, всегда отличаются излишней строгостью. Однако это не в евангельском духе, дорогой мой. Ты рискуешь стать дурным священником!
— Я вообще не стану священником, — ответил Теодор. — Ты же знаешь: если мне захочется, я непременно женюсь; вряд ли я стану соблюдать целибат5. Однако ты влюбился в Эфразию!
Не возражай, я все вижу и высоко ценю оказанное мне доверие.
— Подумай сам, разве мог я не влюбиться в нее? Но, увы, как ты догадываешься, страсть моя безответна. Кстати, не вздумай проговориться о ней маркизу: этот ревнивец будет закатывать ей бесконечные сцены, а я, зная, что стал причиною слез этого ангельского создания, буду безутешен. Ах, друг мой, все же я не могу понять: как ты сумел пробыть так долго под одной крышей с этой женщиной и не влюбиться в нее?
— В свое оправдание скажу: я не такой легкомысленный, как ты, мой дорогой. Однако не кажется ли тебе, что после возвращения из замка Ганж Альфонс ведет себя с женой излишне холодно?
— Я с тобой согласен. Впрочем, брат наш вообще с трудом меняет свое мнение. Не исключено также, что он озабочен вопросом о наследстве. Кстати, как тебе кажется — не пора ли нам вмешаться? Если жена его останется в стороне, беспокоиться не о чем, но если она предпримет какие-либо меры предосторожности — а я уверен, мать заставит ее это сделать, — то вряд ли нам достанется даже сотня луидоров. А согласись, в нашем возрасте нам обоим нелегко оказаться на иждивении брата, который, каким бы справедливым он ни был, далеко не во всем станет удовлетворять наши желания. Что надо сделать, дорогой Теодор, чтобы помешать этой женщине передать все полученное ею наследство сыну?
— Черт возьми, — ответил аббат, — я вижу только один выход — продолжать компрометировать Эфразию, но таким образом, чтобы никто не смог нас ни в чем заподозрить. Надо, чтобы все
время был повод обвинить ее в супружеской измене. Маркиз начнет ревновать и окончательно разъярится, а мы сделаем каждую ее измену достоянием гласности, и о ней будут судачить до тех пор, пока репутация ее не будет окончательно погублена. Убежденный в виновности жены, маркиз увидит ее опозоренной и на законном основании отберет у нее право распоряжаться наследством, хранить которое будет поручено одному из нас троих. Утратив доверие супруга, маркиза прослывет либо беспутной, либо сумасшедшей, все станут показывать на нее пальцем, и нам придется вновь заключить ее в Ганж, А там мы посмотрим, что с ней сделать.
— Превосходно, — ответил шевалье, — только действовать надо крайне осторожно. Если маркиза испугается заранее, поступки ее могут стать непредсказуемыми и все наши усилия будут напрасны. К тому же в лице ее матери мы имеем не только бдительного, но и умного стража, который может заподозрить нас, а в этом случае козни наши будут раскрыты еще быстрее.
— А потому, — заключил аббат, — нам надо старательно скрывать наши истинные намерения.
— Согласен, но неужели надобно по-прежнему делать несчастной эту очаровательную женщину? Тогда пусть уж сети, которые мы сплетем, расставят те, кого я ни при каких обстоятельствах не стану ревновать к Эфразии.
— Ах, друг мой! Нам нужно золото, и мы сделаем все, чтобы раздобыть его. А когда золота у нас будет много, мы сможем купить себе любых женщин, еще более прекрасных, чем Эфразия!
— Невозможно! Ни одна женщина не сравнится с ней! За все золото Европы я не куплю
женщину, в которую смогу влюбиться столь же сильно!
— Это просто лихорадка, она скоро пройдет. Не ты один попал под обаяние этой особы. Поверь мне, дорогой шевалье, сначала нужно удовлетворить материальные потребности, а уж потом станем говорить о любви. Давай сначала разбогатеем.
— Согласен! Так что ты предлагаешь?
— Надо сделать все от нас зависящее, чтобы погубить эту женщину, чтобы у ее мужа не осталось к ней ни капли уважения. Хочешь, чтобы я выразился яснее? Что ж, я скажу, друг мой. Надо ославить ее на весь Авиньон как распутницу, опозорить ее в глазах общества, заставить стыдиться самое себя, а потом снова заточить ее в замке Ганж.
— Прости, что повторяюсь, но как быть с ее матерью?
— Есть тысяча способов избавиться от нее. Она уже в возрасте, поэтому, если как следует подумать, ее вполне можно выдать за умалишенную. Тогда ее признают недееспособной и отберут у нее опеку.
— Пожалуй, можно придумать кое-что и поинтереснее, — задумчиво произнес шевалье. — Но сначала давай попробуем сделать то, что предлагаешь ты, а главное, заметем следы, чтобы никто не заподозрил в нас авторов этой интриги...
— Ну а моя любовь? Какое место ты отводишь ей?
— Не исключено, что она окажется удачной. Впрочем, об этом ты сам мне потом расскажешь.
— Обещаю.
И, преисполнившись решимости, братья расстались, дабы уже сегодня начать действовать согласно принятому ими адскому плану.
Как мы могли убедиться, аббат ни единым словом не выдал истинных своих намерений. Он был слишком хитер и умен, чтобы во всеуслышание объявлять себя соперником собственного брата, имевшего гораздо больше шансов, чем он. Но он был уверен, что сумеет затянуть свою невестку в сплетенную им сеть и, таким образом, исполнить все свои желания.
Среди избранного общества, допущенного в дом к г-же де Ганж, была некая графиня де Дони. Муж ее принадлежал к знатному флорентийскому семейству, обосновавшемуся в Авиньоне во времена правления пап. Знатность этой женщины открывала перед ней двери всех благородных домов, однако нрав ее был столь ужасен, что, если бы глубочайшее лицемерие и выспренные речи не скрывали ее истинную сущность, вряд ли хотя бы один честный человек стал бы принимать ее у себя. Муж ее умер несколько лет назад, оставив ее вдовой и без детей в том возрасте, когда еще не увядшие прелести делают наличие страстей вполне законными. Г-же де Дони едва исполнилось сорок лет, она была красива лицом и владела солидным состоянием, позволявшим ей занимать место в высших кругах общества. Ей приписывали многих любовников; однако она так ловко и в такой глубокой тайне плела свои интриги, что клевета не коснулась ее своим крылом, и даже когда ее неблаговидное поведение было очевидно, она умела повернуть дело так, что всем проще было поверить в ее непогрешимость, нежели в ее распутность. Такие женщины